Но не только ее чувственная красота погрузила зал в благоговейное молчание. Эта молодая женщина обладала еще более редким даром. От нее исходило некое мерцающее сияние, словно все ее существо было соткано из живого, воздушного золота. Во время движения ее волосы струились и блестели, словно водопад, кожа румянилась, как сочный спелый плод, а в глубине широко поставленных глаз цвета морской волны поблескивали золотые искорки. Наверное, именно из-за такой красоты отправились в поход бесчисленные греческие корабли и рухнули башни легендарного Илиона.
Да, тут было чему позавидовать, но… наверняка с ней было что-нибудь не так. Тут она открыла рот и заговорила.
— Griiss Gott, Fraulein Бен, — сказала она и продолжила с заметным акцентом: — Ваш Onkel так много говорил мне о вас. Знакомство с вами было мечтой всей моей жизни.
Я мысленно хмыкнула по поводу мечты всей ее жизни. Странная система ценностей! И несмотря на то, что она приветствовала меня на классическом немецком языке, в ее манере общения сквозила праздная хрупкость, мягко выражаясь, не слишком умного ребенка. Она протянула мне вялые, как тряпочка, пальчики; ее глаза, только что казавшиеся непостижимо глубокими, теперь выглядели непроницаемо тусклыми. Я мельком глянула на Оливера, который пожал плечами и как-то грустно усмехнулся мне в ответ. В верхнем этаже у нее явно чего-то не хватало.
— Я надеюсь, вы полюбите друг друга, как сестры, — сказал Лаф, приобняв Бэмби за плечи.
Лаф повернулся к столу с услужливо выжидающими официантами, изъявив наконец желание занять свое место, что
послужило и нам всем сигналом к аналогичным действиям. Трансильванский камердинер Вольга Драгонов (он предугадывал любые прихоти Лафа, словно был соединен с ним лобными долями мозга) нашел себе стул в дальнем конце зала и сел там, аккуратно сложив плащ Лафа на коленях. Я ни разу не видела, чтобы Вольга сидел за столом вместе с моим дядей или с кем-либо из наших родственников, даже когда мы прозябали пару дней в Тироли под каким-то навесом, где нечего было есть, кроме скудных дорожных полуфабрикатов. Улыбнувшись, я послала Вольге выразительный дружелюбный взгляд, и он кивнул мне в ответ, но не улыбнулся. Вольга никогда не улыбался.
— Бэмби на редкость талантливая виолончелистка, — сообщил Лаф Оливеру.
Этим он привлек и мое внимание. Я понимала, что это значит.
— Всем известно, — продолжил он, — что проворные, сильные пальцы и гибкое запястье являются признаками любого великого музыканта, играющего на смычковых инструментах. Но лишь немногие понимают, что когда дело касается виолончели…
— То самое главное — это как музыкант сжимает ее своими бедрами, — закончила я.
Оливер, поперхнувшись, глянул на меня и потянулся за водой.
— Именно так, дорогая, — согласился Лаф, когда метрдотель подошел к нему с меню. — Само тело исполнителя должно полностью сливаться с инструментом в порыве горячей, всеобъемлющей музыкальной страсти.
— Понятно, — умудрился выдавить Оливер.
Его изумленный взгляд был прикован к божественному телу Бэмби.
— Я хочу попробовать вашу oeufs Sardou, — обратился дядя Лаф к метрдотелю. — Но с беарнским соусом и обильно политую лимонным соком.
Оливер наклонился ко мне и прошептал:
— У меня сейчас начнется крапивница!
— Гаврош, возможно, после ланча вам, молодым, захочется покататься на лыжах? — спросил дядя Лаф, заказав блюда для Бэмби, словно она была ребенком.
Я отрицательно покачала головой и показала на перевязанную руку.
— Ну, тогда мы с тобой приватно поболтаем, а Бэмби с Оливером отправятся на лыжную прогулку. Но сейчас, во время нашей милой трапезы, я хотел бы рассказать одну историю. На мой взгляд, она будет интересна всем.
— Семейную историю? — уточнила я с предостерегающей ноткой в голосе.
Разве не сам дядюшка Лаф говорил мне по телефону, что то, что он собирается мне сказать, требует конфиденциальности?
— В сущности, не совсем семейную, — с улыбкой сказал дядя Лаф, погладив меня по руке. — На самом деле это моя личная история, и такую историю, я уверен, ты еще не слышала, поскольку твой отец знает о ней не больше, чем мой сводный брат Эрнест. Не знает ее и Бэмби, хотя она и полагает, что ей известны все мои личные секреты и тайны, не отраженные в общественной светской жизни.
Это казалось очередной странностью красотки Бэмби, чьи вялые манеры предполагали почти полную неспособность проявления какого-либо интереса.
— Несмотря на мою долгую и насыщенную жизнь, Гаврош, — продолжил Лаф, — в моей памяти бережно хранятся любимые образы, вкусы и запахи. Я убежден, что именно запахи способны воскресить наши самые ранние воспоминания, но это мы обсудим как-нибудь в другой раз. Однако самые сильные воспоминания ассоциируются либо с величайшей красотой, либо с величайшей горечью. День, когда я впервые увидел Пандору, твою бабушку, сочетал в себе оба эти понятия.
Прибывшие вереницей официанты расставили блюда и одновременно эффектно открыли крышки. Лаф улыбнулся мне и продолжил:
— Но чтобы понять истоки, я должен рассказать сначала о горечи, а потом о красоте. Я родился, Гаврош, в конце тысяча девятисотого года на западном побережье Южной Африки, в провинции Натал, что означает в переводе «день рождения». Так назвал ее четыре века назад Васко да Гама, который открыл эту неизвестную землю в день Рождества Христова. Астрологические прогнозы для дня моего рождения были экстраординарными: пять планет одновременно сошлось в доме Sagittarius, то есть Стрельца. Наиболее важной из них был Уран, носитель нового миропорядка, предвещающий скорое начало новой эпохи Aquarius, или Водолея. Хотя, возможно, грядущие времена стоило бы назвать эпохой нового миробеспорядка, ведь древнейшие пророчества гласили, что эпоха Водолея начнется со страшных разрушений старого мира: все будет разрушено и смыто в море некой громадной приливной волной. Для моей семьи там, в Натале, такое крушение уже началось: я родился в самый разгар Бурской войны, события, ознаменовавшего начало века смертоносным оружейным салютом и кровавыми сражениями. В течение двух лет после моего появления на свет продолжалась эта жестокая война между более поздними английскими поселенцами и потомками первых голландских иммигрантов, которые называли себя бурами. Слово «бур» произошло от немецкого Bauer, то есть «крестьянин, фермер», но мы, англичане, переиначив слово на свой лад, стали называть их просто бурами, имея в виду сельских мужланов…
— Мы, англичане, дядя Лаф? — удивленно прервала я его. — Но я считала, что наши предки были африканерами.
— Возможно, мой приемный отец, а твой дед Иероним Бен имел право называться потомком буров, — хмуро улыбнувшись, согласился Лаф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176
Да, тут было чему позавидовать, но… наверняка с ней было что-нибудь не так. Тут она открыла рот и заговорила.
— Griiss Gott, Fraulein Бен, — сказала она и продолжила с заметным акцентом: — Ваш Onkel так много говорил мне о вас. Знакомство с вами было мечтой всей моей жизни.
Я мысленно хмыкнула по поводу мечты всей ее жизни. Странная система ценностей! И несмотря на то, что она приветствовала меня на классическом немецком языке, в ее манере общения сквозила праздная хрупкость, мягко выражаясь, не слишком умного ребенка. Она протянула мне вялые, как тряпочка, пальчики; ее глаза, только что казавшиеся непостижимо глубокими, теперь выглядели непроницаемо тусклыми. Я мельком глянула на Оливера, который пожал плечами и как-то грустно усмехнулся мне в ответ. В верхнем этаже у нее явно чего-то не хватало.
— Я надеюсь, вы полюбите друг друга, как сестры, — сказал Лаф, приобняв Бэмби за плечи.
Лаф повернулся к столу с услужливо выжидающими официантами, изъявив наконец желание занять свое место, что
послужило и нам всем сигналом к аналогичным действиям. Трансильванский камердинер Вольга Драгонов (он предугадывал любые прихоти Лафа, словно был соединен с ним лобными долями мозга) нашел себе стул в дальнем конце зала и сел там, аккуратно сложив плащ Лафа на коленях. Я ни разу не видела, чтобы Вольга сидел за столом вместе с моим дядей или с кем-либо из наших родственников, даже когда мы прозябали пару дней в Тироли под каким-то навесом, где нечего было есть, кроме скудных дорожных полуфабрикатов. Улыбнувшись, я послала Вольге выразительный дружелюбный взгляд, и он кивнул мне в ответ, но не улыбнулся. Вольга никогда не улыбался.
— Бэмби на редкость талантливая виолончелистка, — сообщил Лаф Оливеру.
Этим он привлек и мое внимание. Я понимала, что это значит.
— Всем известно, — продолжил он, — что проворные, сильные пальцы и гибкое запястье являются признаками любого великого музыканта, играющего на смычковых инструментах. Но лишь немногие понимают, что когда дело касается виолончели…
— То самое главное — это как музыкант сжимает ее своими бедрами, — закончила я.
Оливер, поперхнувшись, глянул на меня и потянулся за водой.
— Именно так, дорогая, — согласился Лаф, когда метрдотель подошел к нему с меню. — Само тело исполнителя должно полностью сливаться с инструментом в порыве горячей, всеобъемлющей музыкальной страсти.
— Понятно, — умудрился выдавить Оливер.
Его изумленный взгляд был прикован к божественному телу Бэмби.
— Я хочу попробовать вашу oeufs Sardou, — обратился дядя Лаф к метрдотелю. — Но с беарнским соусом и обильно политую лимонным соком.
Оливер наклонился ко мне и прошептал:
— У меня сейчас начнется крапивница!
— Гаврош, возможно, после ланча вам, молодым, захочется покататься на лыжах? — спросил дядя Лаф, заказав блюда для Бэмби, словно она была ребенком.
Я отрицательно покачала головой и показала на перевязанную руку.
— Ну, тогда мы с тобой приватно поболтаем, а Бэмби с Оливером отправятся на лыжную прогулку. Но сейчас, во время нашей милой трапезы, я хотел бы рассказать одну историю. На мой взгляд, она будет интересна всем.
— Семейную историю? — уточнила я с предостерегающей ноткой в голосе.
Разве не сам дядюшка Лаф говорил мне по телефону, что то, что он собирается мне сказать, требует конфиденциальности?
— В сущности, не совсем семейную, — с улыбкой сказал дядя Лаф, погладив меня по руке. — На самом деле это моя личная история, и такую историю, я уверен, ты еще не слышала, поскольку твой отец знает о ней не больше, чем мой сводный брат Эрнест. Не знает ее и Бэмби, хотя она и полагает, что ей известны все мои личные секреты и тайны, не отраженные в общественной светской жизни.
Это казалось очередной странностью красотки Бэмби, чьи вялые манеры предполагали почти полную неспособность проявления какого-либо интереса.
— Несмотря на мою долгую и насыщенную жизнь, Гаврош, — продолжил Лаф, — в моей памяти бережно хранятся любимые образы, вкусы и запахи. Я убежден, что именно запахи способны воскресить наши самые ранние воспоминания, но это мы обсудим как-нибудь в другой раз. Однако самые сильные воспоминания ассоциируются либо с величайшей красотой, либо с величайшей горечью. День, когда я впервые увидел Пандору, твою бабушку, сочетал в себе оба эти понятия.
Прибывшие вереницей официанты расставили блюда и одновременно эффектно открыли крышки. Лаф улыбнулся мне и продолжил:
— Но чтобы понять истоки, я должен рассказать сначала о горечи, а потом о красоте. Я родился, Гаврош, в конце тысяча девятисотого года на западном побережье Южной Африки, в провинции Натал, что означает в переводе «день рождения». Так назвал ее четыре века назад Васко да Гама, который открыл эту неизвестную землю в день Рождества Христова. Астрологические прогнозы для дня моего рождения были экстраординарными: пять планет одновременно сошлось в доме Sagittarius, то есть Стрельца. Наиболее важной из них был Уран, носитель нового миропорядка, предвещающий скорое начало новой эпохи Aquarius, или Водолея. Хотя, возможно, грядущие времена стоило бы назвать эпохой нового миробеспорядка, ведь древнейшие пророчества гласили, что эпоха Водолея начнется со страшных разрушений старого мира: все будет разрушено и смыто в море некой громадной приливной волной. Для моей семьи там, в Натале, такое крушение уже началось: я родился в самый разгар Бурской войны, события, ознаменовавшего начало века смертоносным оружейным салютом и кровавыми сражениями. В течение двух лет после моего появления на свет продолжалась эта жестокая война между более поздними английскими поселенцами и потомками первых голландских иммигрантов, которые называли себя бурами. Слово «бур» произошло от немецкого Bauer, то есть «крестьянин, фермер», но мы, англичане, переиначив слово на свой лад, стали называть их просто бурами, имея в виду сельских мужланов…
— Мы, англичане, дядя Лаф? — удивленно прервала я его. — Но я считала, что наши предки были африканерами.
— Возможно, мой приемный отец, а твой дед Иероним Бен имел право называться потомком буров, — хмуро улыбнувшись, согласился Лаф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176