«Удивительная проницательность!» Вот как она ответила:
«Вчера
Все терялось вокруг
В утренней снежной мгле,
И разве могла я
Сквозь нее разглядеть сиянье
Недоступно высоких небес?
Увы, я и сама не знаю…»
Письмо прочла и госпожа Весенних покоев.
– Я не раз предлагал юной госпоже поступить на придворную службу, – говорит министр. – Правда, обстоятельства складываются не очень благоприятно, ибо Государыня-супруга тоже из нашего дома. Разумеется, я мог бы сообщить о ней министру Двора, но боюсь, он опять обидится, припомнив мне тот давний случай с нёго. Я уверен, что любой женщине, коль скоро ничто не мешает ей прислуживать Государю, достаточно хотя бы мельком увидеть его, чтобы возыметь желание поступить на придворную службу.
– Ах, что вы говорите! Как ни велики совершенства Государя, но самой стремиться во Дворец… Не может быть! – смеется госпожа.
– Убежден, что вы первая не устояли бы перед ним, – замечает министр и пишет юной госпоже такой ответ:
«Сиянье небес
Столь чисто и столь беспредельно.
Поверю ли я,
Что какой-то случайный снег
Сумел тебе взор затмить?
Решайтесь же…»
Понимая, что в любом случае следует прежде всего справить обряд Надевания мо, министр занялся соответствующими приготовлениями.
Участие Великого министра, вне зависимости от его собственного желания, неизменно сообщало пышность и блеск любой церемонии. А на этот раз он лично следил за приготовлениями, заранее позаботился о том, чтобы была подобрана изящнейшая утварь, – словом, явно старался придать предстоящей церемонии невиданный размах. Отчасти это объяснялось тем, что он предполагал, воспользовавшись случаем, открыть тайну своей воспитанницы министру Двора.
Церемонию было намечено провести на Вторую луну Нового года.
Женщина, живущая в доме отца, даже если ее положение в мире достаточно высоко и она не имеет нужды скрывать свое имя, может и не посещать открыто храмы родовых богов. Потому-то министру и удавалось до сих пор сохранять в тайне истинное происхождение своей питомицы. Однако, если его замыслы осуществятся, боги Касуга сочтут себя обиженными. Да и люди не вечно же будут оставаться в неведении. В конце концов Гэндзи наверняка обвинят в злонамеренности и о нем пойдет дурная молва. «Но ведь простым людям случается менять имя, в наши дни это довольно распространенное явление… – размышлял Гэндзи. – И все же узы между родителями и детьми неразрывны… Что ж, лучше я откроюсь ему сам».
Решившись, он послал министру Двора письмо с просьбой взять на себя обязанности Завязывающего пояс. Однако тот ответил отказом сославшись на тяжелое состояние госпожи Оомия, которая, занемогши зимой, так до сих пор не оправилась.
Тюдзё тоже неотлучно находился в доме на Третьей линии и был целиком поглощен заботами о больной – словом, обстоятельства складывались весьма неблагоприятно. Великий министр был в замешательстве. Мир столь изменчив… А вдруг госпожа Оомия скончается? Девушка должна будет надеть одеяние скорби, если же она не сделает этого, ее ждет наказание в будущем. «Надобно открыть истину, пока жива старая госпожа», – решил министр и отправился в дом на Третьей линии якобы для того, чтобы проведать больную.
Как ни старался Великий министр не привлекать к себе внимания, свита его никогда еще не была столь великолепной и выезд по пышности не уступал государеву. Сам же он был так хорош, что такой красоты, казалось, и не бывает в мире.
Радостная весть о прибытии дорогого гостя заставила госпожу Оомия на время забыть о своих недугах и подняться с ложа. Превозмогая слабость, она сидела, опираясь на скамеечку-подлокотник, но голос ее звучал весьма отчетливо.
– Рад, что вам не так уж и плохо, – говорит министр. – А то некий молодой человек, сам потеряв голову от беспокойства, поселил тревогу и в моем сердце, я не знал, что и думать. С недавних пор я бываю во Дворце лишь в исключительных случаях. Большую же часть времени, как человек, не обремененный государственной службой, провожу в своем доме, томясь от непривычной праздности. Я знаю, что порой люди куда старше меня принимают ревностное участие в делах правления и, «согнувшись почтительно, в высочайшие входят ворота». Тому есть примеры и в прошлом, и в настоящем. Но, увы, я никогда не отличался особыми талантами, а теперь еще и лень одолела…
– Мне давно уже неможется, но я полагала, что это просто от старости. Когда же наступил нынешний год, стало ясно, что близится крайний срок моей жизни, и мысль о том, что я никогда больше не увижу вас, приводила меня в отчаяние. Но вот вы здесь, и мне кажется, что моя жизнь продлилась. Теперь ничто не удерживает меня в этом мире. Я всегда сочувствовала тем, кто, пережив всех близких, обречен на одинокую старость, и теперь не могу не желать поскорее распроститься с миром. Но, видя, как неутомим и трогателен Тюдзё в своих попечениях, я чувствую, что многое еще привязывает меня к жизни. Возможно, потому я и дожила до сего дня, – говорит она, плача, и голос ее дрожит.
Все это производит весьма неприятное впечатление, но искренность ее слов не может не вызывать сочувствия. Беседуя с госпожой Оомия о былом и настоящем, Гэндзи говорит между прочим:
– Полагаю, что господин министр Двора навещает вас каждый день. Я был бы чрезвычайно рад увидеть его сегодня. У меня есть к нему дело, и я в отчаянии, что мне не удается встретиться с ним.
– Увы, министр бывает здесь нечасто. То ли потому, что его обязанности при дворе не оставляют ему досуга, то ли потому, что не слишком глубоки его сыновние чувства. О чем же вы хотели говорить с ним? Кажется, у Тюдзё есть причины чувствовать себя обиженным? Не знаю, с чего все это началось, но, когда министр столь несправедливо обошелся с ним, я не раз говорила ему: «Не напрасно ли притворяться теперь, когда «молва разлетелась»? (243) Или вы хотите, чтобы над нами все смеялись?» К сожалению, министр всегда был строптив, и мне не удалось убедить его, – говорит старая госпожа, решив, что Гэндзи имеет в виду…
Улыбнувшись, тот отвечает:
– А до меня дошел слух, что господин министр Двора смирился и готов уступить. Я даже осмелился намекнуть ему на свое желание, но дело кончилось тем, что он сурово отчитал Тюдзё, заставив меня пожалеть о своем вмешательстве. Говорят, от любой нечистоты можно очиститься. Не исключено, что господину министру и в самом деле удастся вернуть дочери незапятнанное имя… Но, по-моему, если поток загрязнен, никакая чистая вода не сделает его прозрачным. К тому же мир наш устроен так, что новое всегда хуже старого… Не скрою, меня огорчает непреклонность министра.
Впрочем, дело не в этом, а вот в чем. Случилось так, что ко мне в дом по ошибке попала особа, о которой полагалось бы заботиться министру Двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
«Вчера
Все терялось вокруг
В утренней снежной мгле,
И разве могла я
Сквозь нее разглядеть сиянье
Недоступно высоких небес?
Увы, я и сама не знаю…»
Письмо прочла и госпожа Весенних покоев.
– Я не раз предлагал юной госпоже поступить на придворную службу, – говорит министр. – Правда, обстоятельства складываются не очень благоприятно, ибо Государыня-супруга тоже из нашего дома. Разумеется, я мог бы сообщить о ней министру Двора, но боюсь, он опять обидится, припомнив мне тот давний случай с нёго. Я уверен, что любой женщине, коль скоро ничто не мешает ей прислуживать Государю, достаточно хотя бы мельком увидеть его, чтобы возыметь желание поступить на придворную службу.
– Ах, что вы говорите! Как ни велики совершенства Государя, но самой стремиться во Дворец… Не может быть! – смеется госпожа.
– Убежден, что вы первая не устояли бы перед ним, – замечает министр и пишет юной госпоже такой ответ:
«Сиянье небес
Столь чисто и столь беспредельно.
Поверю ли я,
Что какой-то случайный снег
Сумел тебе взор затмить?
Решайтесь же…»
Понимая, что в любом случае следует прежде всего справить обряд Надевания мо, министр занялся соответствующими приготовлениями.
Участие Великого министра, вне зависимости от его собственного желания, неизменно сообщало пышность и блеск любой церемонии. А на этот раз он лично следил за приготовлениями, заранее позаботился о том, чтобы была подобрана изящнейшая утварь, – словом, явно старался придать предстоящей церемонии невиданный размах. Отчасти это объяснялось тем, что он предполагал, воспользовавшись случаем, открыть тайну своей воспитанницы министру Двора.
Церемонию было намечено провести на Вторую луну Нового года.
Женщина, живущая в доме отца, даже если ее положение в мире достаточно высоко и она не имеет нужды скрывать свое имя, может и не посещать открыто храмы родовых богов. Потому-то министру и удавалось до сих пор сохранять в тайне истинное происхождение своей питомицы. Однако, если его замыслы осуществятся, боги Касуга сочтут себя обиженными. Да и люди не вечно же будут оставаться в неведении. В конце концов Гэндзи наверняка обвинят в злонамеренности и о нем пойдет дурная молва. «Но ведь простым людям случается менять имя, в наши дни это довольно распространенное явление… – размышлял Гэндзи. – И все же узы между родителями и детьми неразрывны… Что ж, лучше я откроюсь ему сам».
Решившись, он послал министру Двора письмо с просьбой взять на себя обязанности Завязывающего пояс. Однако тот ответил отказом сославшись на тяжелое состояние госпожи Оомия, которая, занемогши зимой, так до сих пор не оправилась.
Тюдзё тоже неотлучно находился в доме на Третьей линии и был целиком поглощен заботами о больной – словом, обстоятельства складывались весьма неблагоприятно. Великий министр был в замешательстве. Мир столь изменчив… А вдруг госпожа Оомия скончается? Девушка должна будет надеть одеяние скорби, если же она не сделает этого, ее ждет наказание в будущем. «Надобно открыть истину, пока жива старая госпожа», – решил министр и отправился в дом на Третьей линии якобы для того, чтобы проведать больную.
Как ни старался Великий министр не привлекать к себе внимания, свита его никогда еще не была столь великолепной и выезд по пышности не уступал государеву. Сам же он был так хорош, что такой красоты, казалось, и не бывает в мире.
Радостная весть о прибытии дорогого гостя заставила госпожу Оомия на время забыть о своих недугах и подняться с ложа. Превозмогая слабость, она сидела, опираясь на скамеечку-подлокотник, но голос ее звучал весьма отчетливо.
– Рад, что вам не так уж и плохо, – говорит министр. – А то некий молодой человек, сам потеряв голову от беспокойства, поселил тревогу и в моем сердце, я не знал, что и думать. С недавних пор я бываю во Дворце лишь в исключительных случаях. Большую же часть времени, как человек, не обремененный государственной службой, провожу в своем доме, томясь от непривычной праздности. Я знаю, что порой люди куда старше меня принимают ревностное участие в делах правления и, «согнувшись почтительно, в высочайшие входят ворота». Тому есть примеры и в прошлом, и в настоящем. Но, увы, я никогда не отличался особыми талантами, а теперь еще и лень одолела…
– Мне давно уже неможется, но я полагала, что это просто от старости. Когда же наступил нынешний год, стало ясно, что близится крайний срок моей жизни, и мысль о том, что я никогда больше не увижу вас, приводила меня в отчаяние. Но вот вы здесь, и мне кажется, что моя жизнь продлилась. Теперь ничто не удерживает меня в этом мире. Я всегда сочувствовала тем, кто, пережив всех близких, обречен на одинокую старость, и теперь не могу не желать поскорее распроститься с миром. Но, видя, как неутомим и трогателен Тюдзё в своих попечениях, я чувствую, что многое еще привязывает меня к жизни. Возможно, потому я и дожила до сего дня, – говорит она, плача, и голос ее дрожит.
Все это производит весьма неприятное впечатление, но искренность ее слов не может не вызывать сочувствия. Беседуя с госпожой Оомия о былом и настоящем, Гэндзи говорит между прочим:
– Полагаю, что господин министр Двора навещает вас каждый день. Я был бы чрезвычайно рад увидеть его сегодня. У меня есть к нему дело, и я в отчаянии, что мне не удается встретиться с ним.
– Увы, министр бывает здесь нечасто. То ли потому, что его обязанности при дворе не оставляют ему досуга, то ли потому, что не слишком глубоки его сыновние чувства. О чем же вы хотели говорить с ним? Кажется, у Тюдзё есть причины чувствовать себя обиженным? Не знаю, с чего все это началось, но, когда министр столь несправедливо обошелся с ним, я не раз говорила ему: «Не напрасно ли притворяться теперь, когда «молва разлетелась»? (243) Или вы хотите, чтобы над нами все смеялись?» К сожалению, министр всегда был строптив, и мне не удалось убедить его, – говорит старая госпожа, решив, что Гэндзи имеет в виду…
Улыбнувшись, тот отвечает:
– А до меня дошел слух, что господин министр Двора смирился и готов уступить. Я даже осмелился намекнуть ему на свое желание, но дело кончилось тем, что он сурово отчитал Тюдзё, заставив меня пожалеть о своем вмешательстве. Говорят, от любой нечистоты можно очиститься. Не исключено, что господину министру и в самом деле удастся вернуть дочери незапятнанное имя… Но, по-моему, если поток загрязнен, никакая чистая вода не сделает его прозрачным. К тому же мир наш устроен так, что новое всегда хуже старого… Не скрою, меня огорчает непреклонность министра.
Впрочем, дело не в этом, а вот в чем. Случилось так, что ко мне в дом по ошибке попала особа, о которой полагалось бы заботиться министру Двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96