Хан Абулхаир невольно придержал коня. Казалось, к беспощадной мести за убийство взывал вид этой юрты. Невольно вспомнились ему похороны хана Мунке, о которых он думал совсем недавно. Уж не хотят ли аргыны повторить кровавую тризну? Кто же станет тогда заложником за убитого перед духами?..
И в этом узрел хан руку Джаныбека с Кереем. Создается впечатление, что они приготовились к решительному бою. Неужто не посмотрят на похороны?.. Абулхаир невольно подумал о том, как сам поступил бы на их месте, и рука его потянулась к сабле. Но он тут же отдернул ее и сделал вид, что поправляет пояс…
Нет, никто не заметил его непроизвольного движения. Люди смотрели на черную юрту и даже не повернулись в его сторону. Однако как ему вести себя в создавшемся положении?.. Не успел он ответить на свой вопрос, как вздрогнул от неожиданного крика. Сплошная конная масса неслась к аулу, плача и завывая в нечеловеческой горести.
— Ой ты наш родной!..
— О наш заступник… Оте-е-ец!
Это была древняя казахская традиция — на всем скаку врываться в траурный аул с криком и причитаниями «О наш родной!». Чингизиды не придерживались ее и смотрели на такие вещи с презрением. Казахи, быстро заставившие своих завоевателей говорить по-казахски и совершать многочисленные казахские обряды, тем не менее глядели до сих пор сквозь пальцы на то, что султаны-чингизиды не принимают участия в похоронах согласно древнему ритуалу степи Дешт-и-Кипчак. А те, в свою очередь, считали, что неудобно хану или султану врываться в подневольный аул с криком «О ты наш родной!». На этот раз случилось что-то из ряда вон выходящее…
Не успел хан Абулхаир как следует рассмотреть приближающуюся лавину, как из следующей за ним свиты и войска вдруг вырвалась группа нукеров. С криком присоединились они к мчавшимся к аулу и громко скорбящим всадникам. На глазах таял его отряд. Вдруг он почувствовал, что Тарланкок не слушается поводьев. С силой рванувшись вперед, конь понес растерянного Абулхаира в общей массе. Впереди, сзади, справа и слева от него люди рыдали, плакали, кричали.
— О наш родной!..
С этим всеобщим криком приближались они к черной юрте, и беспомощный хан почти свалился с коня, не доехав до нее ста шагов. Только здесь догнали его телохранители. Они поддержали хана под руки, отвели и привязали Тарланкока…
Все случившееся потрясло хана Абулхаира. «Если даже среди моих прихлебателей в свите произошел раскол, то что же случится, если мы подвергнемся более серьезным испытаниям? — думал он. — Нет, нужно быть наготове, словно тетива у лука!»
Абулхаир открыл резную дверь черной юрты. Одет он был в легкую хорасанскую кольчугу, сверх которой был накинут расшитый золотом плащ, а на голове сверкала литая золотая корона с изображением турьих рогов. Хан всмотрелся в полутьму и увидел, что народу в юрте было немного. «Нужно, чтобы со мной зашло столько же телохранителей!» — подумал он, увидев среди сидящих на почетном месте султанов Джаныбека и Керея…
* * *
В черные плюшевые кафтаны с воротниками из черной выдры одеты были аргынские султаны. Золотые ремни опоясывали их. Вместе с ними сидело человек пятнадцать казахских биев, батыров и певцов-жырау. Покойник лежал на левой стороне юрты. У изголовья находился его отец Котан-жырау, высохший в один день и превратившийся в полумертвеца. Смерть сына скосила его как траву. Едва слышным старческим голосом пел он что-то невыразимо печальное, подыгрывая себе на кобызе. Казалось, все вокруг него умерло, и один старый певец остался на голой земле…
Заметив вошедшего хана, Джаныбек с Кереем медленно подвинулись, давая ему место. Никто из сидящих не поздоровался с ним. Котан-жырау по-прежнему продолжал петь. Из соседних юрт доносился надрывный женский плач.
Только усевшись, осмотрелся хан по сторонам. Все в юрте было черным. С огромного купола свисали гирлянды черной траурной бахромы, сотканной из верблюжьей шерсти. Даже воздух в юрте казался черным, и невольный холод проникал под одежду, разливался по спине…
Все никак не мог хан Абулхаир посмотреть на покойника, и ему казалось, что сидящие заметили это. Огромным усилием воли заставил он себя повернуть голову к Акжол-бию и вздрогнул. На белоснежной кошме, украшенной древним казахским орнаментом по черному плюшу, громоздилось огромное тело батыра без головы. Один лишь большой белый позвонок торчал там, где должна быть голова, и бурая запекшаяся кровь была на нем.
На два вершка от торчащего из туловища позвонка лежал известный всем богатырский тумак с синим бархатным верхом, отороченный выдрой. Он как бы указывал, где была у Акжол-бия голова, и тем ужаснее было пустое пространство между ними.
Хана начало лихорадить. Для Джаныбека и Керея явно не осталось незамеченным его беспокойство, но они молчали. Все время чувствовал он на себе их взгляды. Чтобы не показать вида, что его что-то беспокоит, он продолжал осматривать внутренность траурной юрты.
Над изголовьем убитого висели железный шлем и кольчуга, которые так пригодились бы ему в последнем поединке. Изнутри шлем, напоминающий по виду небольшой котел, был устлан толстой войлочной прокладкой. Пониже свисали черная соболья шуба, которую покойный надевал в особо торжественных случаях, и серпоносные ургенчские сапоги с войлочными раскрашенными чулками. У ног лежала девятибатманная палица и большой березовый лук, который никто не мог натягивать, кроме его хозяина. Казалось, что все эти вещи выставлены специально для того, чтобы напомнить каждому входящему: «Смотри, это не было надето на нем в момент убийства… Кто бы справился с ним, если был бы защищен он и готов к бою!»
Хан Абулхаир понял, что все догадываются, что Акжол-бий был сражен предательским ударом. Смерть подкралась неожиданно, как трусливый шакал к незащищенной добыче.
Старый Котан-жырау продолжал тянуть свою печальную песню:
Зачем ты поссорился с каракипчаком Кобланды,
мой сын?
Я уже стар и немощен, скоро пойдет мне десятый
десяток лет…
Для сыновей Ногайлинской земли был ты
путеводной звездой!
За что потушили тебя несчастные люди?..
Зачем ты поссорился с каракипчаком Кобланды,
мой сын?
Конца, казалось не будет этой однообразной невыносимой песне. Кобыз продолжал тихо жаловаться, когда не хватало дыхания старому Котан-жырау. Передохнув, он начинал сначала…
Но вот Котан-жырау наконец замолк, словно иссяк горький родник. И сразу же послышался чистый, успокаивающий голос врача-дервиша Абдразака Нахчивани, читающего Коран. Долго, с чувством читал он размеренные строки.
Хан Абулхаир произнес положенные слова соболезнования полным величия голосом. И как только закончил он свою речь, заговорил один из самых влиятельных биев рода кипчак, знаменитый степной златоуст Куба-бий:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85