И если поймешь, что еще не наступило то время, когда ты сможешь осилить его, обмани, подружись с этим народом, но не забывай, что он враг».
— Значит…— Улакши в растерянности посмотрел на отца. — Значит, и князя Александра Невского вы по этой причине сделали побратимом Сартака?
Глаза Бату-хана сузились:
— Да. Мы пока не тронули ни Новгорода, ни Пскова… Время еще не пришло… Я знаю, что князь Александр наш враг. Но все средства хороши, когда тебе надо достичь своей цели. Не дай возможности объединиться твоим врагам, будь зорким. Когда я узнал, что Сартак решил сделаться побратимом Александра, я не стал противиться этому. Александр Невский князь сильный… Теперь он крепко связан с Ордой, и другие князья будут относиться к нему кто с подозрением, а кто с завистью. Единство долго не придет к ним.
— Но ведь князь Александр неглуп…
Бату сощурился. В глазах его блеснули холодные злые искры:
— А разве я тебе говорил другое? Великая нужда толкнула его на этот поступок. Князь хочет быть уверен, что кривая монгольская сабля не обрушится на земли Новгорода и Пскова, по крайней мере до тех пор, пока он не почувствует, что со стороны немецких рыцарей ему ничто не угрожает. Сартак, быть может, не понимает всего, но Александр смотрит дальше. Мы боимся друг друга, и потому дружба между Ордой и князем похожа на дружбу волка и рыси, спасающихся от пожара. Минует опасность, и неизвестно еще, кто первым вцепится в горло другому… Не может быть настоящей дружбы между победителем и побежденным. Орусуты ищут нашего покровительства только потому, что у них сейчас нет иного выхода. Правда, есть среди князей и такие, кто ради своей корысти готов на все… Я всегда презирал их, но в интересах Орды никогда не отталкивал… Пусть сеют смуту, пусть льют кровь, а кто из них победит — не важно. Я еще раз повторю тебе — будь зорок, когда смотришь в сторону орусутских земель, и помни, что твой боевой конь всегда должен быть оседлан. Там живут люди, которые никогда не станут друзьями тех, кто принес им огонь и меч.
Бату-хан замолчал, провел по лицу сложенными ладонями.
— Я дал тебе три совета. Первый берет начало от нашего великого предка Чингиз-хана. Вторым руководствовался твой дед Джучи. Третий принадлежит мне. Каждый из нас делал то, что повелевало делать время, и слава монголов не померкла, а достигла небес. Значит, мы поступили верно. Если мои наказы станут для вас правилом, то шатер Золотой Орды будет стоять вечно.
Бату-хан взглядом, полным надежды, посмотрел на сына и не увидел его глаз.
— Иди, — сказал он через некоторое время тихо. — Иди. Я сказал тебе все, что мог сказать…
* * *
Откуда было знать Бату, что нет ничего вечного под вечным небом? Он жил так, как жил его великий дед Чингиз-хан, и думать он умел только так же. Тень предка закрывала от него даль, и потому он был подобен всаднику, едущему по степи, укрытой сумерками угасающего дня, когда узнать и рассмотреть можно только то, что вблизи тебя.
Бату верил, что вечной будет степь и вечно останутся покоренными побежденные. Даже сделавшись ханом, он ненавидел и презирал все, что ненавидел и презирал простой кочевник, а потому и не мог рассмотреть того, что готовит Золотой Орде будущее. Зная, что ему скоро придется уйти из жизни, он верил, что завещает потомкам мудрость, а на самом деле оставлял им всего лишь хитрость степного разбойника. Бату верил, что так останется всегда — другие народы будут пахать землю, сеять и растить хлеб, ткать шелка, добывать железо и золото, строить города, а его потомкам суждено приходить и с помощью кривой сабли собирать обильную жатву. Презирая покоренный народ, монгол не хотел знать, о чем он думает. Но кто мог научить Бату и открыть ему великую тайну человека, который в поте лица добывает хлеб свой? Откуда он мог знать, что, склоняясь над плугом и разминая в руках теплый пшеничный колос, люди думают не только о хлебе, но и о том, как они будут жить дальше? Строя города, крепко прирастая к земле, человек создает свой завтрашний день, думает о будущем своих детей, а значит — и о своем народе. И наступит такое время, когда конь кочевника остановится перед удивительной преградой, имя которой созидание и которую его хозяин ни понять, ни осмыслить уже не сможет, а оглянувшись в недоумении назад, увидит за своей спиной пустую, как и тысячу лет назад, бурую от ветров и солнца степь, с редкими ветхими юртами, которые все, вместе взятые, предки так и не смогли наполнить, как бездонную пропасть, богатствами, потому что все, что они приносили сюда, было чужим и пахло кровью. Гордясь своим детищем — Золотой Ордой, Бату даже в мыслях не мог допустить, что в самом ее рождении уже была заложена смерть.
Солнце коснулось края земли. Уже пора было Бату-хану вернуться в Орду, а черному орлу улететь в свое гнездо на ночлег. Но оба чего-то ждали. Освещенный закатным солнцем, весь в красной одежде, хан казался облитым кровью. Он сидел на вершине кургана, ссутулившись, втянув голову в плечи, и, казалось, дремал. Орел величественно парил в небе и с каждым кругом все ниже и ниже опускался к земле.
Бату не видел полета птицы, но тело его в предчувствии предстоящей схватки дрожало и сжималось в комок. Он был готов к своей последней битве, но вдруг чувство, похожее на страх, овладело им. Такого хан не знал никогда. Ему, не раз водившему свои тумены на врагов, не раз испытавшему ощущение близкой смерти, сделалось жутко. И только непреодолимое желание мести помогло хану овладеть собой. Он мысленно возблагодарил Небо за то, что умирать приходится не в постели, а с мечом в руке, как и подобает монгольскому воину.
Вдруг черная распростертая тень пронеслась над землей, и тугой порыв ветра ударил хану в лицо. Бату вскинул голову. Пепельное, обескровленное его лицо залила смертельная белизна. Он увидел пестрое брюхо орла, его поджатые, с отливающим сталью когтями лапы… и на одной из них золотую пластинку на шелковом шнурке. Бату-хан не мог ошибиться. Это был его орел, которого он когда-то приручил и еще два года назад охотился с ним на волков.
Безумными глазами следил хан за черной птицей, набирающей высоту для нового броска, а перед мысленным взором встала бескрайняя, укрытая первым снегом степь и далекие горы с темными провалами ущелий. Стремительно мчался конь, в лицо бил ледяной ветер, и на луке седла, в кожаном колпачке, закрывающем глаза, сидел этот самый орел.
Бату-хан вспомнил, как подняли загонщики матерого седого зверя, и он, сорвав колпачок с головы любимой ловчей птицы, подкинул ее в синее, как шелк, небо. Один из нукеров, сопровождавших хана где-то позади, ударил несколько раз в кожаный барабан — дауылпаз.
Потом был ветер в лицо и пьянящая, как вино, радость от бешеной скачки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— Значит…— Улакши в растерянности посмотрел на отца. — Значит, и князя Александра Невского вы по этой причине сделали побратимом Сартака?
Глаза Бату-хана сузились:
— Да. Мы пока не тронули ни Новгорода, ни Пскова… Время еще не пришло… Я знаю, что князь Александр наш враг. Но все средства хороши, когда тебе надо достичь своей цели. Не дай возможности объединиться твоим врагам, будь зорким. Когда я узнал, что Сартак решил сделаться побратимом Александра, я не стал противиться этому. Александр Невский князь сильный… Теперь он крепко связан с Ордой, и другие князья будут относиться к нему кто с подозрением, а кто с завистью. Единство долго не придет к ним.
— Но ведь князь Александр неглуп…
Бату сощурился. В глазах его блеснули холодные злые искры:
— А разве я тебе говорил другое? Великая нужда толкнула его на этот поступок. Князь хочет быть уверен, что кривая монгольская сабля не обрушится на земли Новгорода и Пскова, по крайней мере до тех пор, пока он не почувствует, что со стороны немецких рыцарей ему ничто не угрожает. Сартак, быть может, не понимает всего, но Александр смотрит дальше. Мы боимся друг друга, и потому дружба между Ордой и князем похожа на дружбу волка и рыси, спасающихся от пожара. Минует опасность, и неизвестно еще, кто первым вцепится в горло другому… Не может быть настоящей дружбы между победителем и побежденным. Орусуты ищут нашего покровительства только потому, что у них сейчас нет иного выхода. Правда, есть среди князей и такие, кто ради своей корысти готов на все… Я всегда презирал их, но в интересах Орды никогда не отталкивал… Пусть сеют смуту, пусть льют кровь, а кто из них победит — не важно. Я еще раз повторю тебе — будь зорок, когда смотришь в сторону орусутских земель, и помни, что твой боевой конь всегда должен быть оседлан. Там живут люди, которые никогда не станут друзьями тех, кто принес им огонь и меч.
Бату-хан замолчал, провел по лицу сложенными ладонями.
— Я дал тебе три совета. Первый берет начало от нашего великого предка Чингиз-хана. Вторым руководствовался твой дед Джучи. Третий принадлежит мне. Каждый из нас делал то, что повелевало делать время, и слава монголов не померкла, а достигла небес. Значит, мы поступили верно. Если мои наказы станут для вас правилом, то шатер Золотой Орды будет стоять вечно.
Бату-хан взглядом, полным надежды, посмотрел на сына и не увидел его глаз.
— Иди, — сказал он через некоторое время тихо. — Иди. Я сказал тебе все, что мог сказать…
* * *
Откуда было знать Бату, что нет ничего вечного под вечным небом? Он жил так, как жил его великий дед Чингиз-хан, и думать он умел только так же. Тень предка закрывала от него даль, и потому он был подобен всаднику, едущему по степи, укрытой сумерками угасающего дня, когда узнать и рассмотреть можно только то, что вблизи тебя.
Бату верил, что вечной будет степь и вечно останутся покоренными побежденные. Даже сделавшись ханом, он ненавидел и презирал все, что ненавидел и презирал простой кочевник, а потому и не мог рассмотреть того, что готовит Золотой Орде будущее. Зная, что ему скоро придется уйти из жизни, он верил, что завещает потомкам мудрость, а на самом деле оставлял им всего лишь хитрость степного разбойника. Бату верил, что так останется всегда — другие народы будут пахать землю, сеять и растить хлеб, ткать шелка, добывать железо и золото, строить города, а его потомкам суждено приходить и с помощью кривой сабли собирать обильную жатву. Презирая покоренный народ, монгол не хотел знать, о чем он думает. Но кто мог научить Бату и открыть ему великую тайну человека, который в поте лица добывает хлеб свой? Откуда он мог знать, что, склоняясь над плугом и разминая в руках теплый пшеничный колос, люди думают не только о хлебе, но и о том, как они будут жить дальше? Строя города, крепко прирастая к земле, человек создает свой завтрашний день, думает о будущем своих детей, а значит — и о своем народе. И наступит такое время, когда конь кочевника остановится перед удивительной преградой, имя которой созидание и которую его хозяин ни понять, ни осмыслить уже не сможет, а оглянувшись в недоумении назад, увидит за своей спиной пустую, как и тысячу лет назад, бурую от ветров и солнца степь, с редкими ветхими юртами, которые все, вместе взятые, предки так и не смогли наполнить, как бездонную пропасть, богатствами, потому что все, что они приносили сюда, было чужим и пахло кровью. Гордясь своим детищем — Золотой Ордой, Бату даже в мыслях не мог допустить, что в самом ее рождении уже была заложена смерть.
Солнце коснулось края земли. Уже пора было Бату-хану вернуться в Орду, а черному орлу улететь в свое гнездо на ночлег. Но оба чего-то ждали. Освещенный закатным солнцем, весь в красной одежде, хан казался облитым кровью. Он сидел на вершине кургана, ссутулившись, втянув голову в плечи, и, казалось, дремал. Орел величественно парил в небе и с каждым кругом все ниже и ниже опускался к земле.
Бату не видел полета птицы, но тело его в предчувствии предстоящей схватки дрожало и сжималось в комок. Он был готов к своей последней битве, но вдруг чувство, похожее на страх, овладело им. Такого хан не знал никогда. Ему, не раз водившему свои тумены на врагов, не раз испытавшему ощущение близкой смерти, сделалось жутко. И только непреодолимое желание мести помогло хану овладеть собой. Он мысленно возблагодарил Небо за то, что умирать приходится не в постели, а с мечом в руке, как и подобает монгольскому воину.
Вдруг черная распростертая тень пронеслась над землей, и тугой порыв ветра ударил хану в лицо. Бату вскинул голову. Пепельное, обескровленное его лицо залила смертельная белизна. Он увидел пестрое брюхо орла, его поджатые, с отливающим сталью когтями лапы… и на одной из них золотую пластинку на шелковом шнурке. Бату-хан не мог ошибиться. Это был его орел, которого он когда-то приручил и еще два года назад охотился с ним на волков.
Безумными глазами следил хан за черной птицей, набирающей высоту для нового броска, а перед мысленным взором встала бескрайняя, укрытая первым снегом степь и далекие горы с темными провалами ущелий. Стремительно мчался конь, в лицо бил ледяной ветер, и на луке седла, в кожаном колпачке, закрывающем глаза, сидел этот самый орел.
Бату-хан вспомнил, как подняли загонщики матерого седого зверя, и он, сорвав колпачок с головы любимой ловчей птицы, подкинул ее в синее, как шелк, небо. Один из нукеров, сопровождавших хана где-то позади, ударил несколько раз в кожаный барабан — дауылпаз.
Потом был ветер в лицо и пьянящая, как вино, радость от бешеной скачки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80