Обезумев от ярости и горя, кусая в кровь губы, Тудай-Менгу продолжал кромсать саблей поверженного великана.
Он не слышал, как подбежали воины, которые должны были охранять Бату, не слышал их сбивчивых оправданий в том, что мальчик убежал от них, чтобы проверить свою храбрость.
Когда же сердце не выдержало и Тудай-Менгу стал задыхаться, он повернул свое белое, перекошенное болью и отчаянием лицо к воинам.
Атабек Айджу, увидев глаза своего повелителя, отбросил саблю в сторону и закрыл лицо ладонями.
Тудай-Менгу не стал ни о чем расспрашивать воинов. Он зарубил их здесь же, над телом сына, и ни один из них не подумал защищаться, ни один не закричал и не попросил пощады.
И никто из каравана Тудай-Менгу не посчитал их смерть несправедливой. Что из того, что мальчик убежал от них, затеяв игру, а они пошли в другую сторон, разыскивая его?
Пусть в смерти Бату виноват случай — не наткнись он на дремавшего секача, не испугай его, и зверь никогда бы не напал первым. Что из того, что тот, кто должен утонуть, сам бежит к воде? Воин, охраняющий потомка великого Чингиз-хана, обязан, если это нужно, поднять свою саблю даже против всесильного Неба.
С этого дня разум Тудай-Менгу словно погрузился в глубокий и темный колодец. Он ни с кем не разговаривал, одиноко сидел в юрте, и глаза его то затягивала мутная дремотная пелена, то они вдруг светлели, становились холодными и ясными.
На третий день юного Бату похоронили на высоком речном берегу, и караван вновь тронулся в путь, в улус Ногая.
Утром, на второй день после приезда Тудай-Менгу, Ногай, узнавший все о постигшем его несчастье, разделил с ним его печаль, сказал слова утешения.
Нойон кивнул в ответ, но душа его оставалась немой и не согрелась от услышанного. Только через неделю пришел он в себя. Но это уже был другой человек. Умер прежний — веселый и жизнерадостный — Тудай-Менгу, и родился новый — хмурый и равнодушный к миру и его радостям.
Он больше слушал Ногая, чем говорил, со всем соглашался и вскоре засобирался в обратный путь.
Щедро одарив Тудай-Менгу подарками, Ногай, чтобы хоть как-то утешить его, предложил: «Возьми любую девушку, которая тебе понравится в моем улусе».
Но Тудай-Менгу покачал головой: «Я сделаю это в следующий раз».
Ногай опечалился. Дела Тудай-Менгу были плохи. Отказываясь, он поступил так, как не поступил бы ни один монгол.
* * *
Вскоре после отъезда Тудай-Менгу к Ногаю из Золотой Орды прискакал со словами приказа сын хана — Токтай.
Великий хан хотел, чтобы Ногай был готов выступить в поход на Кайду.
Ногай с почетом встретил Токтая, щедро одарил его и прибывших с ним людей.
Почтительно выслушав гонца, он сказал:
— Передай великому хану, что я всегда готов повиноваться его слову. Но еще со времен Бату право ходить в походы на Мавераннахр и Хорасан было оставлено эмирам и нойонам тех улусов, которые ближе всего находятся к этим землям. У меня же есть другие замыслы. Если великий хан Менгу-Темир решит выступить со своими туменами против Кайду, то в дело непременно вмешается ильхан Абак. Ведь Кайду обещал выдать за его внука Газана свою дочь Кутлун-Шагу. Вот тогда я стану необходим Золотой Орде. Как только наступит зима и замерзнут реки, я со своими туменами привычным мне путем, через Дербент и Ширван, выступлю против Абака и нанесу ему удар в спину. Если Небо поможет мне и мои воины одержат победу, разве это не охладит горячую голову Кайду и не заставит его искать мира с Ордой?
Токтая слова нойона убедили, и он согласился с мудрым Ногаем. На второй день Токтай отправился в Дешт-и-Кипчак, чтобы передать отцу все, что он услышал.
— Я не стану женой Газана, — сказал Кутлун-Шага. Губы ее тронула улыбка, а глаза смотрели на отца бесстрашно и весело.
— Почему ты так решила, моя Ангиар? — растерянно спросил Кайду. Он редко называл дочь по имени, данному ей при рождении, потому что считал, что ей больше подходит другое: Ангиар — Дар Неба.
— Газан младше меня. Да и не хочу я жить в чужой стороне. Ты же знаешь, что я привыкла быть свободной…
Кайду осуждающе покачал головой.
— К чему мне ехать в Иран, если ты, сделавшись властителем, подарил мне замечательный улус? Река Чу поит его земли. Здесь привольно скоту, а подвластные мне кипчаки выращивают сады и сеют хлеб.
— Я подарил тебе богатый улус…— согласился Кайду. — Но надо думать о дне завтрашнем. Твой брат Урус, чей тумен стоит у Тарбагатайских гор, на берегу светлого Зайсана, сообщает нам, что все чаще воины Кубылая приходят из Китая, чтобы отнимать у подвластных нам родов скот. Это делается неспроста. Кубылай готовится к войне, и выстоять против него будет нелегко. Я ведь тоже приехал к тебе не в гости, а для того, чтобы взять из твоего улуса часть войска и отдать его Урусу…
— Почему ты боишься, отец?! — глаза Кутлун-Шаги блеснули. — Разве мало мы победили врагов? И если кто-то осмелится напасть на твои владения, мы снова победим!
Кайду ничего не ответил дочери, долго молчал, потом сказал:
— Не так и далек Иран… Ты ведь знаешь, что земля, на которой родился я, во много раз дальше. Даже быстрому соколу потребуется много дней, чтобы долететь до берегов голубого Керулена… Но ведь я не побоялся уйти в чужие края и сделать их своими. Кроме того, Газан является внуком ильхана Абака, и, когда тот умрет, его место займет отец Газана — Аргун. Как скоро это произойдет — зависит от случая…
— А кто мой отец?! — вызывающе засмеялась Кутлун-Шага. — Разве не он правит всем Мавераннахром, землями Семиречья, Хорасаном и Восточным Туркестаном?!
Кайду упорно повторил:
— Именно поэтому ты должна стать женою Газана.
— Именно поэтому я не стану ею, — возразила Кутлун-Шага. — И еще я хотела тебе сказать…
Кайду вскинул голову и в упор посмотрел на дочь. Она не опустила глаз.
— Я беременна…
Эта новость была для Кайду ударом. Гнев охватил его:
— От кого?
— От эмира Абдекула…
Хан заскрипел зубами. Абдекул — уйгур, недавно прибывший из Северного Китая. Он был сыном уйгурского идикута, владел грамотой, умел разговаривать с чужестранцами, и за это Кайду приблизил его к себе.
Так вот чем отплатил хану этот человек! Шесть месяцев назад сам Кайду послал его к Кутлун-Шаге, чтобы он провел перепись людей в ее улусе и упорядочил сбор налогов.
Не знал, не ведал Кайду, чем обернется для него поездка красивого и статного уйгура.
— Годы уходят, отец…— с грустью сказала Кутлун-Шага. — До каких пор лежать мне в постели и не знать счастья материнства? Так уж случилось… Говорят, что Газан принял мусульманскую веру, а по ее законам я совершила грех: не сделавшись женой, я зачала ребенка…
Кайду опустил голову и после долгого раздумья сказал:
— А ты думаешь, что твой поступок украсит мою Орду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80