За ними, побросав оружие, срывая с себя одежду, прыгали люди. Только Салимгирей с тридцатью воинами остался на берегу, прикрывая отход отряда.
Люди, уцепившись кто за гривы, кто за хвосты коней, боролись с течением. Белые пенные буруны вскипали вокруг высоко поднятых, вытянутых в сторону противоположного берега конских голов. Над Итилем было светло как днем, и только далекий спасительный берег был погружен во мрак.
Берке умел мстить. По его приказу еще засветло тысяча воинов под предводительством Тудай-Менгу переправилась через Итиль и затаилась напротив Черного леса в высоких зарослях тальника.
«Ни один раб не должен уйти в степь», — коротко сказал нойону хан. Он был уверен, что Тудай-Менгу сделает все, чтобы так оно и было.
Едва ноги беглецов коснулись дна и они, еще не веря в свое спасение, стали выходить на берег, на головы им обрушились удары тяжелых дубин — шокпаров. Пронзая упавшие тела копьями, монгольские воины сбрасывали мертвых в воду.
* * *
В окружении нукеров Берке стоял на высоком берегу Итиля. И когда запылал лес, подожженный его воинами, глазам хана открылось потрясающее зрелище.
Он видел, как метались по берегу обезумевшие люди, как падали с обрыва с пронзительным ржанием кони и как воды Итиля становились красными от крови и отблесков пламени.
Лицо хана было неподвижно и розово от близкого огня. Душа его ликовала. Наконец свершилось то, о чем он так долго и мучительно мечтал в бессоные ночи.
Враги его повержены. А какая радость может быть больше той радости, когда тот, кому ты хотел отомстить, растоптан?
На глазах Берке умирали свидетели и виновники его позора.
Крепко вцепившись в подвешенные к поясу витые сайгачьи рога, не отрываясь, стараясь ничего не пропустить и навсегда запомнить этот миг, хан смотрел на пожар.
Ему вдруг вспомнилось давнее, забытое. Тогда Берке было чуть больше двадцати лет и он вот так же стоял на берегу большой реки и смотрел, как мечутся в дыму и огне люди. Только тогда горел не лес, а прекрасный орусутский город Харманкибе.
С тех пор отблеск пламени всегда вставал перед глазами Берке и будил в душе чувство радости и величия.
Хан вдруг подумал, что, быть может, этот огонь последний в его жизни и больше никогда не замрет сердце от счастья близкой победы.
Неподвижное лицо его дрогнуло. В левом ухе качнулась золотая серьга с восьмигранным бриллиантом, рассыпая колючие искры, в подобии улыбки сощурился беззубый рот, и ссутулились под парчовым чапаном покатые плечи — за спиной Берке уже стояла смерть. Но хан не видел себя со стороны и не знал об этом.
До самого рассвета, до того времени, когда перестали плясать огненные языки над тем местом, где еще недавно был Черный лес, Берке не уходил с высокого берега.
Смыл с прибрежных песков кровь, унес тела погибших великий Итиль, и на душе Берке, словно придавленной серым рассветом, сделалось тяжело. Если бы можно было устроить так, чтобы всегда пылал огонь, горел весь мир и кричали люди! Но не дано это даже великому хану — властелину великой Золотой Орды.
Оставшиеся с Салимгиреем воины, чтобы не задохнуться от едкого дыма, завязали лица мокрыми платками и, ведя коней в поводу, стали пробираться по узкой кромке берега, стремясь выйти из леса в открытую степь. Черная тень обрыва и облака густого дыма надежно укрывали беглецов. И когда они наконец решили, что опасность миновала, и по каменистой осыпи вскарабкались на обрыв. Салимгирей вздрогнул от неожиданности — прямо перед собой на расстоянии полета стрелы у края леса он увидел небольшой отряд всадников. В предрассветных сумерках Салимгирей легко узнал среди них Берке-хана. Не более десятка нукеров из личной охраны было с ним.
Решение пришло сразу. Сама судьба свела его с кровавым ханом, и упустить такую добычу, было нельзя. Салимгирей знал: нукеры, охраняющие хана, искусные воины, но перевес в людях был на его стороне.
— На коней! — крикнул он. — Отомстим за смерть наших товарищей!
Земля вздрогнула от гула копыт, и хриплые вопли нападающих слились в один яростный вой.
Салимгирей ожидал сопротивления, но хан Берке, что-то крикнув своей охране, хлестнул камчою коня и, припав к гриве, помчался в степь. Откуда было знать преследователям, что хан решил не рисковать, а заманить их туда, где после битвы в Черном лесу был назначен сбор монгольского войска.
Лошади воинов Салимгирея не были так утомлены, как лошади золотоордынцев, совершивших накануне долгий ночной переход, и потому они легко догоняли ханских нукеров и ударами тяжелых дубинок вышибали их из седел. Только конь Берке, знаменитый на всю кипчакскую степь Актангер, стремительно уносил своего хозяина от опасности. Упорно преследовали хана Салимгирей и башкирский батыр Галимзян. У батыра был удивительный конь — таких в народе зовут ушкур. В короткой скачке он мог догнать даже птицу, но долгий путь ему был не под силу. И потому, заставив своего коня совершить все, на что он способен, Галимзян почти сумел догнать Берке. Бросив повод, он выхватил из садака лук.
— Не стреляй! — закричал Салимгирей. — Надо попробовать взять его живым.
Башкир замешкался, и время было упущено, а конь его бежал все тише и тише. Вскоре Салимгирей обогнал батыра. Теперь только он продолжал погоню. Желание взять хана во что бы то ни стало живым придавало силы, и казалось, конь, прекрасный туркменский аргамак, чувствовал нетерпение и азарт хозяина. Почти не касаясь земли, он летел по степи.
Медленно, но неуклонно сокращалось расстояние между беглецом и преследователем. Ветер погони вышибал из глаз слезы. Салимгирей привстал на стременах, чтобы набросить на шею хану петлю волосяного аркана, но в это время Берке обернулся и, изогнувшись в седле, словно молодой воин, выстрелил из лука. Каленая стрела, пробивающая даже кольчугу, глубоко вошла Салимгирею в грудь, отбросила его тело назад. Он запрокинул голову, ловя перекошенным от боли ртом холодный ветер, и последнее, что увидели его широко открытые глаза, была алая полоска утренней зари, прочертившая небо там, откуда должно было взойти солнце.
* * *
И сидя на торжественном тое, устроенном по случаю победы, Берке продолжал думать о бренности жизни.
У него было все: и слава, и золото, и власть над людьми, но хан в это утро особенно остро почувствовал, что все это обманчиво и преходяще. То, чем он гордился, в чем видел смысл своего существования на земле, уходило, меркло, и душа, уставшая от прошедших через нее годов, становилась глуха к радостям и горестям мира. Оставалось жить по привычке, поступать по привычке и делать привычное.
Неужели все, что было с ним, бессмысленно, а мир пуст и безжалостен?
Внутреннее смятение, охватившее его в ночь расправы над непокорными рабами, больше не оставляло Берке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Люди, уцепившись кто за гривы, кто за хвосты коней, боролись с течением. Белые пенные буруны вскипали вокруг высоко поднятых, вытянутых в сторону противоположного берега конских голов. Над Итилем было светло как днем, и только далекий спасительный берег был погружен во мрак.
Берке умел мстить. По его приказу еще засветло тысяча воинов под предводительством Тудай-Менгу переправилась через Итиль и затаилась напротив Черного леса в высоких зарослях тальника.
«Ни один раб не должен уйти в степь», — коротко сказал нойону хан. Он был уверен, что Тудай-Менгу сделает все, чтобы так оно и было.
Едва ноги беглецов коснулись дна и они, еще не веря в свое спасение, стали выходить на берег, на головы им обрушились удары тяжелых дубин — шокпаров. Пронзая упавшие тела копьями, монгольские воины сбрасывали мертвых в воду.
* * *
В окружении нукеров Берке стоял на высоком берегу Итиля. И когда запылал лес, подожженный его воинами, глазам хана открылось потрясающее зрелище.
Он видел, как метались по берегу обезумевшие люди, как падали с обрыва с пронзительным ржанием кони и как воды Итиля становились красными от крови и отблесков пламени.
Лицо хана было неподвижно и розово от близкого огня. Душа его ликовала. Наконец свершилось то, о чем он так долго и мучительно мечтал в бессоные ночи.
Враги его повержены. А какая радость может быть больше той радости, когда тот, кому ты хотел отомстить, растоптан?
На глазах Берке умирали свидетели и виновники его позора.
Крепко вцепившись в подвешенные к поясу витые сайгачьи рога, не отрываясь, стараясь ничего не пропустить и навсегда запомнить этот миг, хан смотрел на пожар.
Ему вдруг вспомнилось давнее, забытое. Тогда Берке было чуть больше двадцати лет и он вот так же стоял на берегу большой реки и смотрел, как мечутся в дыму и огне люди. Только тогда горел не лес, а прекрасный орусутский город Харманкибе.
С тех пор отблеск пламени всегда вставал перед глазами Берке и будил в душе чувство радости и величия.
Хан вдруг подумал, что, быть может, этот огонь последний в его жизни и больше никогда не замрет сердце от счастья близкой победы.
Неподвижное лицо его дрогнуло. В левом ухе качнулась золотая серьга с восьмигранным бриллиантом, рассыпая колючие искры, в подобии улыбки сощурился беззубый рот, и ссутулились под парчовым чапаном покатые плечи — за спиной Берке уже стояла смерть. Но хан не видел себя со стороны и не знал об этом.
До самого рассвета, до того времени, когда перестали плясать огненные языки над тем местом, где еще недавно был Черный лес, Берке не уходил с высокого берега.
Смыл с прибрежных песков кровь, унес тела погибших великий Итиль, и на душе Берке, словно придавленной серым рассветом, сделалось тяжело. Если бы можно было устроить так, чтобы всегда пылал огонь, горел весь мир и кричали люди! Но не дано это даже великому хану — властелину великой Золотой Орды.
Оставшиеся с Салимгиреем воины, чтобы не задохнуться от едкого дыма, завязали лица мокрыми платками и, ведя коней в поводу, стали пробираться по узкой кромке берега, стремясь выйти из леса в открытую степь. Черная тень обрыва и облака густого дыма надежно укрывали беглецов. И когда они наконец решили, что опасность миновала, и по каменистой осыпи вскарабкались на обрыв. Салимгирей вздрогнул от неожиданности — прямо перед собой на расстоянии полета стрелы у края леса он увидел небольшой отряд всадников. В предрассветных сумерках Салимгирей легко узнал среди них Берке-хана. Не более десятка нукеров из личной охраны было с ним.
Решение пришло сразу. Сама судьба свела его с кровавым ханом, и упустить такую добычу, было нельзя. Салимгирей знал: нукеры, охраняющие хана, искусные воины, но перевес в людях был на его стороне.
— На коней! — крикнул он. — Отомстим за смерть наших товарищей!
Земля вздрогнула от гула копыт, и хриплые вопли нападающих слились в один яростный вой.
Салимгирей ожидал сопротивления, но хан Берке, что-то крикнув своей охране, хлестнул камчою коня и, припав к гриве, помчался в степь. Откуда было знать преследователям, что хан решил не рисковать, а заманить их туда, где после битвы в Черном лесу был назначен сбор монгольского войска.
Лошади воинов Салимгирея не были так утомлены, как лошади золотоордынцев, совершивших накануне долгий ночной переход, и потому они легко догоняли ханских нукеров и ударами тяжелых дубинок вышибали их из седел. Только конь Берке, знаменитый на всю кипчакскую степь Актангер, стремительно уносил своего хозяина от опасности. Упорно преследовали хана Салимгирей и башкирский батыр Галимзян. У батыра был удивительный конь — таких в народе зовут ушкур. В короткой скачке он мог догнать даже птицу, но долгий путь ему был не под силу. И потому, заставив своего коня совершить все, на что он способен, Галимзян почти сумел догнать Берке. Бросив повод, он выхватил из садака лук.
— Не стреляй! — закричал Салимгирей. — Надо попробовать взять его живым.
Башкир замешкался, и время было упущено, а конь его бежал все тише и тише. Вскоре Салимгирей обогнал батыра. Теперь только он продолжал погоню. Желание взять хана во что бы то ни стало живым придавало силы, и казалось, конь, прекрасный туркменский аргамак, чувствовал нетерпение и азарт хозяина. Почти не касаясь земли, он летел по степи.
Медленно, но неуклонно сокращалось расстояние между беглецом и преследователем. Ветер погони вышибал из глаз слезы. Салимгирей привстал на стременах, чтобы набросить на шею хану петлю волосяного аркана, но в это время Берке обернулся и, изогнувшись в седле, словно молодой воин, выстрелил из лука. Каленая стрела, пробивающая даже кольчугу, глубоко вошла Салимгирею в грудь, отбросила его тело назад. Он запрокинул голову, ловя перекошенным от боли ртом холодный ветер, и последнее, что увидели его широко открытые глаза, была алая полоска утренней зари, прочертившая небо там, откуда должно было взойти солнце.
* * *
И сидя на торжественном тое, устроенном по случаю победы, Берке продолжал думать о бренности жизни.
У него было все: и слава, и золото, и власть над людьми, но хан в это утро особенно остро почувствовал, что все это обманчиво и преходяще. То, чем он гордился, в чем видел смысл своего существования на земле, уходило, меркло, и душа, уставшая от прошедших через нее годов, становилась глуха к радостям и горестям мира. Оставалось жить по привычке, поступать по привычке и делать привычное.
Неужели все, что было с ним, бессмысленно, а мир пуст и безжалостен?
Внутреннее смятение, охватившее его в ночь расправы над непокорными рабами, больше не оставляло Берке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80