Намекал на какой-то урочный час, который пробил.
Головнин оторвался от стола, положил перо на чернильницу:
— Пора тебе, Феопемт, определяться по надежным ориентирам, а не блуждать в тумане. Ты офицер, и присяга святое дело. Иди проспись, завтра потолкуем.
Зимой генерал-интендант обычно вставал рано, затемно и, наскоро позавтракав, ехал на службу. Утром, как всегда, Лутковский доложил:
— Санки у крыльца, Василий Михайлович. — Потоптавшись, добавил глухо: — По Галерной матросики снуют. В открытую Николая Павловича поносят, кричат: «Константина хотим!»
Молча одевшись, Головнин уселся в санки и, как заведено, начал день с осмотра адмиралтейских верфей.
Обходя стапеля, забирался по лесам на палубы строящихся кораблей, давал указания управляющему, мастерам. Обычно отступавшие в сторону рабочие, сегодня, переминаясь, поглядывали друг на друга, нехотя снимали шапки. Внизу тоже было непривычно видеть небольшие кучки переговаривающихся рабочих. При виде начальства они неспешно, вразвалку, расходились.
Около полудня со стороны Сенатской площади послышались одиночные выстрелы. В дверь, озираясь, боком вошел бледный Феопемт.
— На плацу несколько полков отказываются присягать Николаю Павловичу, — пробормотал он растерянно. — Среди них и наш гвардейский экипаж.
Одевшись, Головнин вместе с Лутковским по набережной вышли к площади.
— Вон там смутьяны, — проговорил Лутковский, — а здесь верные государю войска.
Прищурившись, Головнин несколько минут молчал, бросая взгляд на выстроившиеся друг против друга полки.
— Сила солому ломит, — проговорил генерал-интендант и зашагал к Адмиралтейству…
Спустя два дня за Лутковским на службу пришли жандармы. Вечером Головнина встретила испуганная Авдотья Степановна:
— Приезжали с обыском, у Феопемта все переворошили, который портретик на стене висел, забрали.
— Мой кабинет досматривали?
— Слава Богу нет, Василий Михайлович… Феопемта признали непричастным к бунту, но сочувствующим и в наказание послали на Черноморский флот…
Собственно о Николае до 14 декабря очень мало знали в широких кругах общества. Разве что гвардейские офицеры «его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятство».
Свой нрав новоявленный император проявил и в расправе с зачинщиками «Дела 14 декабря». Они посягнули не только на корону, но и на его, Николая, власть. Таких обычно властелины карают смертью. Надо было обставить все решением третейских судей. Приговор подписали все члены «особой комиссии», кроме одного, моряка, адмирала Николая Мордвинова…
Головнин, как и многие петербуржцы, если не смотрел июльским утром на противоположный берег Невы, где казнили главных смутьянов, то слышал пушку с Петропавловки, возвестившую об этом…
Такой же выстрел прозвучал над Большим Кронштадтским рейдом ранним утром 13 июля 1826 года. Там учиняли «гражданскую казнь» над подстрекателями, моряками.
Спустя две недели Петр Рикорд наедине пересказал Головнину ход экзекуции, свидетелем которой он был по долгу службы.
— Все действо произошло по инструкции, собственноручно составленной самим государем, — начал неторопливо Рикорд, отпив из бокала вина, — возглавлял оную фон Моллер.
…За неделю до «казни» в Кронштадт пригнали отборные войска, сменили все матросские караулы, готовили для этого флагман «Князь Владимир». Когда показался пароход, буксирующий шхуну со «злодеями», на стеньге флагмана медленно ползло вверх зловещее черное полотнище, ухнула пушка. На палубе замерло каре из офицеров и матросов, в мертвой тишине, под крики чаек и плеск волн, на борт, по скрипучему трапу поднялись пятнадцать осужденных.
В офицерских истрепанных мундирах, при шпагах, с изжелта-бледными, но спокойными лицами, столпились они у борта.
— И ведаешь, Василий Михайлович, у меня самого заколотило сердце. А тут вдруг корабельные офицеры не выдержали, подбежали к ним, схватили за руки, обнимали. — Рикорд тяжело вздохнул, отпил вино. — Ну сам понимаешь. Моллер цыкнул, пришлось водворять порядок, а дальше все споро свершилось…
Загрохотали барабаны «дробь». Матросы взяли ружья «на караул», тут же ломали шпаги над головами заключенных, срывали эполеты. Здесь же торопливо накинули на них матросские бушлаты и увели прочь…
Не проронивший до сих пор ни слова Головнин так же молча наполнил бокалы:
— Ты ведаешь, Петр Иванович, не потатчик я бунтарям. Завалишина и Бестужева, над которыми экзекуцию сотворили, я знаю по делу. Люди стоящие, но пропали зазря… И все же помянем души других, пятерых, что на кронверке давеча жизни лишились. Как-никак а Кондратия Рылеева я знавал. Задирист был, но честен и не кривил душой. Да и не каждый на такое решится. И мы не слепцы. Не всюду Соломоны на тронах сидят, да что поделаешь, то от Бога, незыблемо.
— Все так, Василий Михайлович. И Пестели верно престолу служили. Отца его помню, крепко Сибирь в руках держал. Да и братец его младший государю верным остался в тот день, благоволил его Николай Павлович.
Не чокаясь, друзья пригубили вино…
Третий год Головнин среди других дел правил корабельным строением на Петербургских и Архангельских верфях. Сложное сооружение — корабль, плавучая крепость. Генерал-интендант отвечал за все, начиная от чертежей, кончая последней снастью, болтом, пушкой. А на стапелях кораблей сооружали не по одному-два…
Первый экзамен Головнин держал той же осенью 1826 года. Из Архангельска пришли два новых 74-пушечных корабля. Привел их командир «Азова», капитан 1 ранга Михаил Лазарев. Осматривая «Азов», Головнин восхищался инициативным командиром. Многое переделал Лазарев по своим чертежам в Архангельске, но с пользой для дела.
Достоинства «Азова» доложили царю. Сомневаясь, он приказал:
— Пускай Адмиралтейств-коллегия перепроверит те похвалы.
Комиссия собралась знающая. Ушаковец вице-адмирал Пустошкин, генерал-интендант Головнин, капиталкомандор Федор Митьков, другие важные чины. Проверяли дотошно, пять дней. То был экзамен для Головнина. На всех кораблях комиссией «найдена должная исправность, а что касается до корабля „Азов“, то комиссия, входя в подробное рассмотрение устройства оного по силе означенного предложения г. начальника Морского штаба, нашла многие устройства действительно отличными, ибо расположение и части того корабля отделаны отменно удобно и полезны для флота, которым и списание комиссия вскорости за сим имеет представить вместе с чертежами».
Похвала ублажала, но на сердце у генерал-интенданта было неспокойно. Наступала осень, подходил срок баллотировки на звание контр-адмирала. Но Головнин знал наверняка, что Адмиралтейств-коллегия не простит ему многие дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Головнин оторвался от стола, положил перо на чернильницу:
— Пора тебе, Феопемт, определяться по надежным ориентирам, а не блуждать в тумане. Ты офицер, и присяга святое дело. Иди проспись, завтра потолкуем.
Зимой генерал-интендант обычно вставал рано, затемно и, наскоро позавтракав, ехал на службу. Утром, как всегда, Лутковский доложил:
— Санки у крыльца, Василий Михайлович. — Потоптавшись, добавил глухо: — По Галерной матросики снуют. В открытую Николая Павловича поносят, кричат: «Константина хотим!»
Молча одевшись, Головнин уселся в санки и, как заведено, начал день с осмотра адмиралтейских верфей.
Обходя стапеля, забирался по лесам на палубы строящихся кораблей, давал указания управляющему, мастерам. Обычно отступавшие в сторону рабочие, сегодня, переминаясь, поглядывали друг на друга, нехотя снимали шапки. Внизу тоже было непривычно видеть небольшие кучки переговаривающихся рабочих. При виде начальства они неспешно, вразвалку, расходились.
Около полудня со стороны Сенатской площади послышались одиночные выстрелы. В дверь, озираясь, боком вошел бледный Феопемт.
— На плацу несколько полков отказываются присягать Николаю Павловичу, — пробормотал он растерянно. — Среди них и наш гвардейский экипаж.
Одевшись, Головнин вместе с Лутковским по набережной вышли к площади.
— Вон там смутьяны, — проговорил Лутковский, — а здесь верные государю войска.
Прищурившись, Головнин несколько минут молчал, бросая взгляд на выстроившиеся друг против друга полки.
— Сила солому ломит, — проговорил генерал-интендант и зашагал к Адмиралтейству…
Спустя два дня за Лутковским на службу пришли жандармы. Вечером Головнина встретила испуганная Авдотья Степановна:
— Приезжали с обыском, у Феопемта все переворошили, который портретик на стене висел, забрали.
— Мой кабинет досматривали?
— Слава Богу нет, Василий Михайлович… Феопемта признали непричастным к бунту, но сочувствующим и в наказание послали на Черноморский флот…
Собственно о Николае до 14 декабря очень мало знали в широких кругах общества. Разве что гвардейские офицеры «его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятство».
Свой нрав новоявленный император проявил и в расправе с зачинщиками «Дела 14 декабря». Они посягнули не только на корону, но и на его, Николая, власть. Таких обычно властелины карают смертью. Надо было обставить все решением третейских судей. Приговор подписали все члены «особой комиссии», кроме одного, моряка, адмирала Николая Мордвинова…
Головнин, как и многие петербуржцы, если не смотрел июльским утром на противоположный берег Невы, где казнили главных смутьянов, то слышал пушку с Петропавловки, возвестившую об этом…
Такой же выстрел прозвучал над Большим Кронштадтским рейдом ранним утром 13 июля 1826 года. Там учиняли «гражданскую казнь» над подстрекателями, моряками.
Спустя две недели Петр Рикорд наедине пересказал Головнину ход экзекуции, свидетелем которой он был по долгу службы.
— Все действо произошло по инструкции, собственноручно составленной самим государем, — начал неторопливо Рикорд, отпив из бокала вина, — возглавлял оную фон Моллер.
…За неделю до «казни» в Кронштадт пригнали отборные войска, сменили все матросские караулы, готовили для этого флагман «Князь Владимир». Когда показался пароход, буксирующий шхуну со «злодеями», на стеньге флагмана медленно ползло вверх зловещее черное полотнище, ухнула пушка. На палубе замерло каре из офицеров и матросов, в мертвой тишине, под крики чаек и плеск волн, на борт, по скрипучему трапу поднялись пятнадцать осужденных.
В офицерских истрепанных мундирах, при шпагах, с изжелта-бледными, но спокойными лицами, столпились они у борта.
— И ведаешь, Василий Михайлович, у меня самого заколотило сердце. А тут вдруг корабельные офицеры не выдержали, подбежали к ним, схватили за руки, обнимали. — Рикорд тяжело вздохнул, отпил вино. — Ну сам понимаешь. Моллер цыкнул, пришлось водворять порядок, а дальше все споро свершилось…
Загрохотали барабаны «дробь». Матросы взяли ружья «на караул», тут же ломали шпаги над головами заключенных, срывали эполеты. Здесь же торопливо накинули на них матросские бушлаты и увели прочь…
Не проронивший до сих пор ни слова Головнин так же молча наполнил бокалы:
— Ты ведаешь, Петр Иванович, не потатчик я бунтарям. Завалишина и Бестужева, над которыми экзекуцию сотворили, я знаю по делу. Люди стоящие, но пропали зазря… И все же помянем души других, пятерых, что на кронверке давеча жизни лишились. Как-никак а Кондратия Рылеева я знавал. Задирист был, но честен и не кривил душой. Да и не каждый на такое решится. И мы не слепцы. Не всюду Соломоны на тронах сидят, да что поделаешь, то от Бога, незыблемо.
— Все так, Василий Михайлович. И Пестели верно престолу служили. Отца его помню, крепко Сибирь в руках держал. Да и братец его младший государю верным остался в тот день, благоволил его Николай Павлович.
Не чокаясь, друзья пригубили вино…
Третий год Головнин среди других дел правил корабельным строением на Петербургских и Архангельских верфях. Сложное сооружение — корабль, плавучая крепость. Генерал-интендант отвечал за все, начиная от чертежей, кончая последней снастью, болтом, пушкой. А на стапелях кораблей сооружали не по одному-два…
Первый экзамен Головнин держал той же осенью 1826 года. Из Архангельска пришли два новых 74-пушечных корабля. Привел их командир «Азова», капитан 1 ранга Михаил Лазарев. Осматривая «Азов», Головнин восхищался инициативным командиром. Многое переделал Лазарев по своим чертежам в Архангельске, но с пользой для дела.
Достоинства «Азова» доложили царю. Сомневаясь, он приказал:
— Пускай Адмиралтейств-коллегия перепроверит те похвалы.
Комиссия собралась знающая. Ушаковец вице-адмирал Пустошкин, генерал-интендант Головнин, капиталкомандор Федор Митьков, другие важные чины. Проверяли дотошно, пять дней. То был экзамен для Головнина. На всех кораблях комиссией «найдена должная исправность, а что касается до корабля „Азов“, то комиссия, входя в подробное рассмотрение устройства оного по силе означенного предложения г. начальника Морского штаба, нашла многие устройства действительно отличными, ибо расположение и части того корабля отделаны отменно удобно и полезны для флота, которым и списание комиссия вскорости за сим имеет представить вместе с чертежами».
Похвала ублажала, но на сердце у генерал-интенданта было неспокойно. Наступала осень, подходил срок баллотировки на звание контр-адмирала. Но Головнин знал наверняка, что Адмиралтейств-коллегия не простит ему многие дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134