Насмешники почувствовали какую-то неловкость.
– Жалко его, – сказал Перес. – Ему не позавидуешь.
– Да уж! – поддержал его Веласко. – Поставь-ка себя на его место: приятно ли получить пинок в зад и слететь с должности, чтобы очистить место для какого-то сукина сына, вся заслуга которого только в том, что он немец?!
Гуттен, слышавший его слова, не обернулся, но закусил губу. Мурсия де Рондон вспомнил о его присутствии и стал мигать товарищам, чтобы те замолчали.
– Чего ради мне молчать? – не унимался, однако, Веласко. – Пусть дон Филипп слышит! Он знает, что я говорю истинную правду, а на правду нельзя обижаться.
Гуттен по-прежнему не оборачивался и не ввязывался в разговор. Мурсия де Рондон, покосившись на него, сказал медовым голосом:
– Ты не прав, друг мой. Наше предприятие затеяли германские банкиры Вельзеры: значит, у них есть все основания отдать предпочтение своим соотечественникам. Разве ты на их месте поступил бы не так? Представь, что экспедицию снаряжала бы Испания…
– А то не Испания! – пуще разъярился Веласко. – Индии принадлежат нам, и море – наше, и даже император – тоже наш!
Гуттен резко повернулся и взглянул ему прямо в глаза. Огромный кастилец побледнел, а товарищи его боязливо поежились под этим суровым взглядом.
– Веласко! – пересилив себя, промолвил Филипп. – Уже полдень. Ударьте в колокол.
И, не прибавив больше ни слова, стал следить за тем, как на нижней палубе солдаты упражняются в стрельбе из арбалета.
Когда зазвонил судовой колокол, участники экспедиции и команда каравеллы устремились с глиняными мисками к большим котлам, в которых дымилось густое варево без цвета и запаха.
Гуттен получил свою порцию и снова отошел на корму, присев на палубу рядом с Веласко, Инфанте и прочими кавалеристами. Некоторое время царило полнейшее безмолвие, нарушаемое только хлюпаньем и стуком ложек, а потом послышался голос Мурсии:
– Вот припоминается мне один случай, когда его величество Франциск Первый…
– Дерьмо твой Франциск! – громовым голосом перебил его Веласко.
– …задумал сбежать из плена, – невозмутимо и самодовольно продолжал тот, – а я распознал его намерения и имел честь лично уведомить об этом нашего государя…
– Что же сказал наш государь своему верному наушнику и соглядатаю? – с полным ртом промычал Веласко.
После захода солнца каравеллы убрали паруса и легли в дрейф – голые их мачты напоминали деревья, с которых дыхание зимы сдуло последние листья. Луна была на ущербе и слабо серебрилась в черной воде. В душу Филиппа снизошел покой, когда голоса матросов смолкли и от носа к корме, от одного судна к другому полетели мелодичные звуки: трехструнные скрипки наигрывали то разудалые фанданго, в такт которым хлопали матросы, то какую-то тоскливую мелодию, постепенно замирающую в воздухе, точно призыв муэдзина.
Через два часа после наступления темноты раздался голос впередсмотрящего:
– Прямо по носу земля!
– Слава тебе господи! – дружным хором отозвались моряки, преклонив колени.
– Должно быть, Канары, – сказал штурман, вглядываясь в причудливые гирлянды дрожащих огоньков на горизонте.
С головной каравеллы передали: «Стать в виду гавани; к берегу не приставать».
Суда исполнили приказ и замерли на якорях на расстоянии в два аркебузных выстрела от Тенерифе.
Экипажам выдали двойную порцию мяса и вина.
– А я-то не мог понять, с чего это он так расщедрился, – пригубив и сплюнув, проворчал Веласко, – чистый уксус.
Незадолго до полуночи первоначальная веселость вдруг сменилась у всех вялой истомой. На корме кто-то стал перебирать струны лютни, и с адмиральской каравеллы ему ответила другая; начался их нежный, кроткий и степенный разговор. Над водой полетел звучный и печальный голос певца. Филипп не мог понять, на каком языке он пел – не то по-французски, не то по-испански.
– Это лангедокское наречие, – объяснил ему Рондон, – на нем говорят в Провансе. Меня выучил ему коннетабль Бурбон, который хотел стать королем всей Южной Франции.
Кем утрачена нить
Путеводная долга,
Тот не знает, как долго
И куда ему плыть.
Нить же эта
Вплетена в песнопенье. Кто ищет ответа,
Тот прислушайся к песне и пой,
И увидится путь, и у каждого свой.
Невыразимо печальный напев продолжал звучать. Мурсия вполголоса переводил:
– Речь идет о том, что праведники скоро воскреснут, а язычников настигнет кара…
– Подождите! – прервал его Гуттен. – Ему отвечают! Другой голос, столь же печальный, запел о жестоких владыках, о покинутых очагах, об огне…
– Это стариннейший рыцарский романс, – объяснил Мурсия, – его исполняли когда-то трубадуры.
Невидимый певец, находившийся на адмиральской каравелле, начал другую песню – в ней слышалось воинственное упоение.
– Да помолчите хоть минутку, Мурсия! Дайте послушать!
Погиб Монфор,
И с этих пор
В Тулузе гулянье,
И ликованье,
И процветанье.
Погиб Монфор.
И с этих пор
Искуплен былой позор.
Больше часа продолжалась эта перекличка, и к полуночи голоса и звон лютней стихли, но через несколько минут снова послышался перебор струн, игравших ту же мелодию, что и в самом начале, а с каравеллы Филиппа донесся ответ. Потом у самого борта громко плеснула вода, и тотчас безмятежность ночи сменилась тревожной суетой.
– Эй, Педро! Педро, где ты? – закричал кто-то.
– Человек за бортом! – грянул во тьме голос Спиры. – Шлюпки на воду! Отыскать его!
Четыре шлюпки, освещая темную гладь моря зажженными факелами, закружились на месте. Гуттен. напрягая зрение, глядел вниз.
– Вот уж подлинно: как в воду канул. Никаких следов! – крикнул Гольденфинген.
– Да куда же он мог деваться? – в недоумении спросил Гуттен.
– Дон Филипп! – окликнули его с борта адмиральского корабля. – Поднимитесь ко мне!
– Сейчас! – ответил Филипп и по шторм-трапу соскользнул за борт.
На каравелле Спиры царила сумятица: несчастный Педро упал в воду не по несчастной случайности, но желая покончить с собой.
– Это он играл на лютне, – шепнул кто-то на ухо Филиппу.
– Вот ведь странность: он никогда особенно не томился и не грустил…
– Скорей наоборот: сегодня он был особенно весел и впервые за все это время взялся за свою лютню. Никто и помыслить не мог о том, что у него на уме такое. Зачем понадобилось сводить счеты с жизнью нашему Педро?
Хорхе Спира был вне себя.
– Кто пел на вашем корабле? – спросил он Гуттена.
– Понятия не имею. По правде говоря, я не интересовался этим.
– Прикажите разыскать и немедля доставить ко мне!
Хуан де Себальос, посланный Спирой, вернулся и доложил:
– Никто не знает! Кого я ни спрашивал, никто не может дать ответ!
В пляшущем свете факелов изуродованная щека Спиры выглядела особенно зловеще. Гневно он повернулся к Филиппу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
– Жалко его, – сказал Перес. – Ему не позавидуешь.
– Да уж! – поддержал его Веласко. – Поставь-ка себя на его место: приятно ли получить пинок в зад и слететь с должности, чтобы очистить место для какого-то сукина сына, вся заслуга которого только в том, что он немец?!
Гуттен, слышавший его слова, не обернулся, но закусил губу. Мурсия де Рондон вспомнил о его присутствии и стал мигать товарищам, чтобы те замолчали.
– Чего ради мне молчать? – не унимался, однако, Веласко. – Пусть дон Филипп слышит! Он знает, что я говорю истинную правду, а на правду нельзя обижаться.
Гуттен по-прежнему не оборачивался и не ввязывался в разговор. Мурсия де Рондон, покосившись на него, сказал медовым голосом:
– Ты не прав, друг мой. Наше предприятие затеяли германские банкиры Вельзеры: значит, у них есть все основания отдать предпочтение своим соотечественникам. Разве ты на их месте поступил бы не так? Представь, что экспедицию снаряжала бы Испания…
– А то не Испания! – пуще разъярился Веласко. – Индии принадлежат нам, и море – наше, и даже император – тоже наш!
Гуттен резко повернулся и взглянул ему прямо в глаза. Огромный кастилец побледнел, а товарищи его боязливо поежились под этим суровым взглядом.
– Веласко! – пересилив себя, промолвил Филипп. – Уже полдень. Ударьте в колокол.
И, не прибавив больше ни слова, стал следить за тем, как на нижней палубе солдаты упражняются в стрельбе из арбалета.
Когда зазвонил судовой колокол, участники экспедиции и команда каравеллы устремились с глиняными мисками к большим котлам, в которых дымилось густое варево без цвета и запаха.
Гуттен получил свою порцию и снова отошел на корму, присев на палубу рядом с Веласко, Инфанте и прочими кавалеристами. Некоторое время царило полнейшее безмолвие, нарушаемое только хлюпаньем и стуком ложек, а потом послышался голос Мурсии:
– Вот припоминается мне один случай, когда его величество Франциск Первый…
– Дерьмо твой Франциск! – громовым голосом перебил его Веласко.
– …задумал сбежать из плена, – невозмутимо и самодовольно продолжал тот, – а я распознал его намерения и имел честь лично уведомить об этом нашего государя…
– Что же сказал наш государь своему верному наушнику и соглядатаю? – с полным ртом промычал Веласко.
После захода солнца каравеллы убрали паруса и легли в дрейф – голые их мачты напоминали деревья, с которых дыхание зимы сдуло последние листья. Луна была на ущербе и слабо серебрилась в черной воде. В душу Филиппа снизошел покой, когда голоса матросов смолкли и от носа к корме, от одного судна к другому полетели мелодичные звуки: трехструнные скрипки наигрывали то разудалые фанданго, в такт которым хлопали матросы, то какую-то тоскливую мелодию, постепенно замирающую в воздухе, точно призыв муэдзина.
Через два часа после наступления темноты раздался голос впередсмотрящего:
– Прямо по носу земля!
– Слава тебе господи! – дружным хором отозвались моряки, преклонив колени.
– Должно быть, Канары, – сказал штурман, вглядываясь в причудливые гирлянды дрожащих огоньков на горизонте.
С головной каравеллы передали: «Стать в виду гавани; к берегу не приставать».
Суда исполнили приказ и замерли на якорях на расстоянии в два аркебузных выстрела от Тенерифе.
Экипажам выдали двойную порцию мяса и вина.
– А я-то не мог понять, с чего это он так расщедрился, – пригубив и сплюнув, проворчал Веласко, – чистый уксус.
Незадолго до полуночи первоначальная веселость вдруг сменилась у всех вялой истомой. На корме кто-то стал перебирать струны лютни, и с адмиральской каравеллы ему ответила другая; начался их нежный, кроткий и степенный разговор. Над водой полетел звучный и печальный голос певца. Филипп не мог понять, на каком языке он пел – не то по-французски, не то по-испански.
– Это лангедокское наречие, – объяснил ему Рондон, – на нем говорят в Провансе. Меня выучил ему коннетабль Бурбон, который хотел стать королем всей Южной Франции.
Кем утрачена нить
Путеводная долга,
Тот не знает, как долго
И куда ему плыть.
Нить же эта
Вплетена в песнопенье. Кто ищет ответа,
Тот прислушайся к песне и пой,
И увидится путь, и у каждого свой.
Невыразимо печальный напев продолжал звучать. Мурсия вполголоса переводил:
– Речь идет о том, что праведники скоро воскреснут, а язычников настигнет кара…
– Подождите! – прервал его Гуттен. – Ему отвечают! Другой голос, столь же печальный, запел о жестоких владыках, о покинутых очагах, об огне…
– Это стариннейший рыцарский романс, – объяснил Мурсия, – его исполняли когда-то трубадуры.
Невидимый певец, находившийся на адмиральской каравелле, начал другую песню – в ней слышалось воинственное упоение.
– Да помолчите хоть минутку, Мурсия! Дайте послушать!
Погиб Монфор,
И с этих пор
В Тулузе гулянье,
И ликованье,
И процветанье.
Погиб Монфор.
И с этих пор
Искуплен былой позор.
Больше часа продолжалась эта перекличка, и к полуночи голоса и звон лютней стихли, но через несколько минут снова послышался перебор струн, игравших ту же мелодию, что и в самом начале, а с каравеллы Филиппа донесся ответ. Потом у самого борта громко плеснула вода, и тотчас безмятежность ночи сменилась тревожной суетой.
– Эй, Педро! Педро, где ты? – закричал кто-то.
– Человек за бортом! – грянул во тьме голос Спиры. – Шлюпки на воду! Отыскать его!
Четыре шлюпки, освещая темную гладь моря зажженными факелами, закружились на месте. Гуттен. напрягая зрение, глядел вниз.
– Вот уж подлинно: как в воду канул. Никаких следов! – крикнул Гольденфинген.
– Да куда же он мог деваться? – в недоумении спросил Гуттен.
– Дон Филипп! – окликнули его с борта адмиральского корабля. – Поднимитесь ко мне!
– Сейчас! – ответил Филипп и по шторм-трапу соскользнул за борт.
На каравелле Спиры царила сумятица: несчастный Педро упал в воду не по несчастной случайности, но желая покончить с собой.
– Это он играл на лютне, – шепнул кто-то на ухо Филиппу.
– Вот ведь странность: он никогда особенно не томился и не грустил…
– Скорей наоборот: сегодня он был особенно весел и впервые за все это время взялся за свою лютню. Никто и помыслить не мог о том, что у него на уме такое. Зачем понадобилось сводить счеты с жизнью нашему Педро?
Хорхе Спира был вне себя.
– Кто пел на вашем корабле? – спросил он Гуттена.
– Понятия не имею. По правде говоря, я не интересовался этим.
– Прикажите разыскать и немедля доставить ко мне!
Хуан де Себальос, посланный Спирой, вернулся и доложил:
– Никто не знает! Кого я ни спрашивал, никто не может дать ответ!
В пляшущем свете факелов изуродованная щека Спиры выглядела особенно зловеще. Гневно он повернулся к Филиппу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103