Филипп был ошеломлен и скорбным известием, и предчувствием важных перемен. Надменному и жестокосердному рыцарю с разрубленной скулой нашлось место в сердце Филиппа, а Спира неизменно относился к нему с уважением и считался как с равным себе. Теперь экспедиция обезглавлена. Даже те, кто ненавидел покойного губернатора, пребывали в растерянности и страхе.
– Отчего ж ты принес мне весть о кончине губернатора с опозданием в семьдесят дней? – упрекнул Филипп гонца.
– Все прямо ошалели, – начал оправдываться тот, – никто не знал, что делать. Сейчас обязанности наместника взял на себя епископ дон Родриго Бастидас.
Гуттен, чуть поколебавшись, направился к своему коню.
– Я немедля еду в Коро, – объявил он. – Вы, Санчо Брисеньо, и вы, Дамиан де Барриос, будете сопровождать меня.
Потом, сурово поглядев на Лопе, сказал:
– Вас, капитан Монтальво, оставляю своим заместителем. До моего возвращения отвечать за все будете вы.
– Но, сударь…– начал было тот, однако Филипп прервал его:
– Я буду постоянно сноситься с вами, – и бросил коня в галоп.
В Коро он прежде всего посетил епископа.
– По моему разумению, сам сатана явился за Спирой, – принялся рассказывать Бастидас, – чтобы самолично уволочь его в преисподнюю. Те, кто присутствовал при последних его минутах, говорят, что в предсмертных судорогах он чуть не вывихнул руку одному из державших его. Тело же, едва успев остыть, начало темнеть, пока не стало напоминать хорошенько прокопченную и к тому же залежавшуюся ветчину, – вот что сотворила с беднягой лихорадка. В бреду он все просил прощения у некой Берты, которую отправил на костер.
– Матерь Божья Зодденхеймская! – вырвалось у Филиппа.
Епископ, заметив, как он побледнел, сказал:
– Оставим эту печальную тему. Займемся другими делами. У меня для вас два письма – кажется, из Германии.
Одно было от Даниэля Штевара, другое – от Морица.
Штевар извещал его о том, что «в первых числах января испустил дух наш друг доктор Иоганн Фауст. Меня известил об этом граф Циммер – помнишь ли ты его? – в гостях у которого мы свели знакомство и подружились. Фауст умер в окрестностях его замка, и граф принял на себя заботы и расходы по его погребению».
Филипп тяжело вздохнул и развернул письмо от брата.
Пробежав глазами первые строчки, он замер от страшной душевной боли. Мориц сообщал ему о смерти их отца.
– Что случилось, Филипп? – обеспокоился Бастидас, заметив его состояние, но Филипп, не в силах вымолвить ни звука, только взмахнул рукой и хрипло, надсадно зарыдал.
Больше часа хлопотал над ним епископ, бормоча какие-то утешительные слова и отпаивая с ложечки сладким вином.
Филипп, придя наконец в себя, смущенно улыбнулся и изложил епископу те новые беды и злосчастья, которые последуют за смертью Спиры.
– Все очень туманно, – отвечал Бастидас, – но я рад тому, что негодяй приказал долго жить.
Филипп силился понять его и не мог. Внезапно он стал беспокойно отыскивать что-то глазами.
– А где мои карлики? Где Перико и Магдалена?
– В Испании.
– В Испании? – переспросил пораженный Филипп. – Но… что они там делают?
– Разве вы не знаете?
– Понятия не имею.
– Но ведь вы сами оставили их Спире, с тем чтобы он отослал пигмеев в подарок государю?
– Я? – вскричал Филипп. – Как мог я поступить так с людьми, которых любил, как родных детей?
– Ах, – сказал епископ, откидываясь на спинку кресла. – Мне бы следовало быть поумней, я же повел себя как последний дурак. Я ведь подумал, что вы никогда бы не пошли на такое, но подлец Спира напомнил, как вы при мне поручили ему малышей, и я, к стыду своему, подумал о вас дурно, Филипп!
– Что же я сказал тогда?
– Вы сказали: «Вверяю вам их тела и души».
– Неужели?
– Да, Филипп, – сокрушенно вздохнул Бастидас. – И мне нечего было возразить ему, когда он сообщил мне, что лишь исполняет вашу волю. Перико и Магдалену отправили ко двору инфанта через два месяца после вашего ухода.
– Так что же, они в Толедо? Бастидас поник головой.
– Боюсь, что да.
«Господи, – мысленно воззвал Филипп. – Чем грешен я перед тобой, что ты разом лишил меня и отца, и детей? Неужели гибель, которую напророчил мне Фауст, настигла не меня, а близких мне? Перико и Магдалена здесь, в Новом Свете, сумели свершить то же, что мои родители – в Кёнигсхофене: они даровали мне сладостное сознание того, что я не одинок в этом мире. Что делать мне теперь? „Бороться! – вдруг услышал он голос старого Бернарда. – Бороться, победить и вернуться в Баварию богатым и славным, как и подобает наследнику рода фон Гуттенов“».
Филипп размышлял над происходящим. Многие хотели бы видеть на посту губернатора его, другие стали бы горячо ратовать за кого-нибудь из испанцев. Возможность властвовать тешила самолюбие Филиппа, кружила ему голову, становилась близкой, возможной и осязаемой. «Да, я хочу быть губернатором и хочу отыскать Эльдорадо. За пять лет я исходил эту страну из конца в конец. Кто лучше меня знает ее? Я вернусь домой, обретя богатство и могущество. Я возьму в жены дочку герцога Медина-Сидонии, если она, конечно, не вышла замуж. Ну, а если вышла, ей тотчас придется овдоветь. Черт возьми! А почему бы не жениться на Каталине, которая ждет меня в Санто-Доминго? Она пообещала подарить свою любовь тому, кто станет губернатором. Вот и прекрасно, значит, мне. Я отыщу ее. Я овладею ее прелестью, ее телом, ее сердцем».
Но радость его угасла, проворные шаги замедлились, а лицо омрачилось: «Привезти Каталину в город, полный распаленных испанцев, готовых наброситься даже на дойную козу, – затея смертельно опасная. Нет уж, лучше я отыщу Эльдорадо, набью сундуки золотом и драгоценными каменьями и вернусь в Баварию вместе с Каталиной, как бы ни шипел мой преосвященный братец. Каталина – единственная женщина, способная разжечь мою плоть и умиротворить мою душу».
И тотчас припомнилась ему незнакомка из Коро. «Лицом и повадкой она чем-то похожа на Каталину… Кому она принадлежит? Где скрывается при свете дня? Где прячет ее хозяин? Епископ, наверно, сможет ответить мне».
– Высокая красивая женщина в нарядном белом платье? – озабоченно переспросил Бастидас. – И вы встретили ее на рассвете у истока реки? И она обернулась к вам и поманила за собой? А потом пошла в чащу леса?.. Нет, Вильегас не солгал вам. Все, что он сказал, – чистая правда. Это не женщина, а дьяволица, принявшая женское обличье. А платье ее – не платье, а погребальный саван. Многие, подобно вам, видели ее, а потом жестоко поплатились за это. Негоже вам гоняться по ночам за незнакомками. Если вас одолевают дурные страсти, прибегните к таинству исповеди.
– Сударь, – сказал внезапно вошедший Диего де Монтес. – В порту ошвартовался корабль. Вам прислали вот эту записку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103