Золотое солнце сияло посреди огромной площади, по которой шли женщины – одни только женщины. Иные вели за собой маленьких верблюдов, называемых в здешних краях ламами. Все были обнажены, и лишь правая грудь у каждой была прикрыта золотой изогнутой пластинкой. Из колчанов выглядывали рубиновые острия стрел, и Филипп понял, что попал в страну амазонок.
– Добро пожаловать к нам, великий белый вождь! – приветствовала его высокая женщина. Кожа у нее была иссиня-черная, глаза зеленые, как у герцогини Медина-Сидонии, тело, мягкими изгибами напоминавшее гитару, – как у девицы из Кордовы, голос – как у Каталины де Миранда, высокие монгольские скулы и стройный рост – как у Берты Гольденфинген и жены дровосека.
– Меня зовут Коньори. Я хочу отдаться тебе. Хочу родить дочь – ей в отцы я выбрала тебя. Ты молод, красив и силен. Здесь, на этом ложе, устланном пухом попугаев, я приму тебя. Если зачатое нами дитя родится девочкой, я буду царствовать и дальше. Если же родится мальчик, меня ждет смерть. Приди, чужеземец, соединим наши тела. Когда же ты возвратишься туда, откуда был взят нами, никому ничего не рассказывай: все равно никто тебе не поверит. Скажут, что история твоя – плод воображения, подогретого водкой, кокой и тем снадобьем, что поднес тебе мой невольник Капта. Но в доказательство того, что я не приснилась и не пригрезилась тебе, возьми и сохрани вот это изумрудное ожерелье. Дарю его тебе в обмен на семя твое. По возвращении ты не найдешь Капту, и изумруды эти будут единственным свидетельством нашей любви. Приди же, чужеземец, овладей мною и оплодотвори меня, когда служанки покроют мое тело золотой пылью.
Хриплый голос Диего де Монтеса вывел Филиппа из забытья, когда солнце стояло уже высоко.
– Выспались на славу, ваша милость! И выглядите гораздо лучше. Рана не болит? Завтра совсем оправитесь.
Гуттен поглядел по сторонам. Гамак его был подвешен под деревьями на лесной опушке.
– А где омагуа?
– Всю ночь мы удирали от них. Думаю, оторвались. Уже несколько часов не слышно их дьявольских барабанов.
– А я побывал в…– начал Филипп и осекся. Он поднес руку к груди и нащупал изумрудное ожерелье. Диего сказал ему, что Капта бесследно исчез:
– Сами знаете, какие плуты эти индейцы.
Падре Тудела, слушая рассказ Филиппа, озабоченно хмурил брови.
– Итак, сегодня ночью я побывал в Эльдорадо. Должно быть, этот волшебный край неподалеку отсюда: иначе как смог бы я обернуться туда и обратно за ночь?
Священник потупил взор.
– По крайнему моему разумению, дон Филипп, все, о чем вы мне поведали, привиделось вам во сне. Усыпило же вас снадобье Капты.
– А ожерелье? – запальчиво спросил Гуттен. – Оно мне тоже приснилось?
– Нет, не приснилось. Но это ничего не доказывает, равно как и исчезновение Капты. Я вижу во всем этом искусно проведенную военную хитрость.
– Я вас не понимаю, падре. Поясните, – сказал, приподнявшись, Филипп.
– Да тут и объяснять-то нечего: это уловка омагуа, или инков, или какого-нибудь еще племени, – уловка, придуманная нам на погибель. Они использовали для своей цели и племя Капты, и жителей Макатоа, которые надеялись нашими руками покончить с ними. Подарив вам это бесценное ожерелье, они вдохнули в вас уверенность в том, что вы наяву пережили волшебное и захватывающее приключение. Распалив вашу алчность, они заманят нас в засаду, а заманив, перебьют до последнего человека. Поверьте, дон Филипп, это интрига, проведенная при помощи негодяя Капты. Не мной было сказано: «Остерегайся порабощенных душ!»
– Но как же быть с тем, что я видел и испытал? – воскликнул Филипп. – Как быть с царицей золотого города? Что вы мне на это скажете?
– А вот что, ваша милость: во сне исполняются самые сокровенные наши мечты. Несколько лет кряду вы не помышляли ни о чем, кроме Эльдорадо. Разум ваш воспламенен волшебными историями о домах, выстроенных из золота, о девах-воительницах… Я уж не говорю о том, как пагубно в ваши годы столь длительное воздержание. Вы увидели и испытали все, что хотели увидеть и испытать. Нет, вы не нарушили шестую заповедь! На вашу долю выпало счастье согрешить без греха.
– Нет, падре. Ваши слова не убедили меня. Простите мою неуступчивость.
– Постарайтесь же, ради всего святого, рассеять это заблуждение и уж во всяком случае никому не рассказывайте о своем приключении.
– Почему, позвольте узнать?
– Вас просто-напросто объявят сумасшедшим, а такая слава вам добра не принесет – особенно теперь, когда в отряде упорно поговаривают о том, что вы приносите несчастье. Многие уже не хотят вам повиноваться и мечтают о скорейшем возвращении домой.
Послышался голос Диего де Монтеса, еще издали восклицавшего:
– Как поживает наш храбрец? Ну-ка, ну-ка, покажите-ка мне свою рану! Что ж, вид у вас вполне здоровый, ваша милость! Встаньте, прошу вас! Так! Теперь снимите рубаху. Поднимите правую руку. Превосходно! Почти затянулась. А что это так сверкает у вас на груди, словно и вы омылись золотым песком? Вы разукрашены не хуже касика из Эльдорадо! – с громким смехом заключил он.
Страшный грохот долетел из сельвы, и над верхушками деревьев с испуганными криками взмыли в воздух птицы.
– Омагуа! – крикнул хирург, и голос его был еле слышен из-за неумолчного рокота индейских барабанов.
Лимпиас неотрывно смотрел на приближавшееся войско.
Растянувшись во всю ширь долины, держа безукоризненное равнение, стремительно надвигались на испанцев пятнадцать неприятельских колонн. Четыре колонны – по две с каждого фланга – выдвинулись вперед: индейцы уже не шли, а бежали, и до них оставалось не более полулиги. Лимпиас вел торопливые подсчеты: пятьдесят рядов по двадцать человек в каждой шеренге…
– Нам противостоят пятнадцать тысяч человек! – объявил он.
– А нас тридцать девять, – с напускным безразличием ответил Санчо Брисеньо.
– Бежать невозможно, – сказал Лимпиас. – Кавалеристы могли бы спастись, но не годится бросать на произвол судьбы пехоту и нашего губернатора. Да, на нас идут отборные войска – достаточно поглядеть, как умело они перестраиваются. Они на расстоянии двух аркебузных выстрелов.
Барабанная дробь стала чаще. Индейцы рассыпались полукругом, концы которого были не дальше двухсот вар от лагеря. В середине этой движущейся дуги на носилках, пестро разукрашенных перьями попугаев, стоял статный мускулистый юноша с копьем в руке. Сорок воинов окружало его паланкин.
– Отважный малый! – заметил Барриос. – Хочет ринуться в бой первым.
– Это его и погубит, – проговорил Лимпиас, не сводя глаз с юного вождя. – Эй, кто там с аркебузами и арбалетами! Возьмите его на прицел!
Касик подал знак, и войско омагуа, испустив боевой клич, ринулось на испанцев. Когда до этой ощетинившейся копьями, колышущей перьями толпы оставалось всего шагов сорок, Лимпиас крикнул кавалеристам, указывая на вождя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
– Добро пожаловать к нам, великий белый вождь! – приветствовала его высокая женщина. Кожа у нее была иссиня-черная, глаза зеленые, как у герцогини Медина-Сидонии, тело, мягкими изгибами напоминавшее гитару, – как у девицы из Кордовы, голос – как у Каталины де Миранда, высокие монгольские скулы и стройный рост – как у Берты Гольденфинген и жены дровосека.
– Меня зовут Коньори. Я хочу отдаться тебе. Хочу родить дочь – ей в отцы я выбрала тебя. Ты молод, красив и силен. Здесь, на этом ложе, устланном пухом попугаев, я приму тебя. Если зачатое нами дитя родится девочкой, я буду царствовать и дальше. Если же родится мальчик, меня ждет смерть. Приди, чужеземец, соединим наши тела. Когда же ты возвратишься туда, откуда был взят нами, никому ничего не рассказывай: все равно никто тебе не поверит. Скажут, что история твоя – плод воображения, подогретого водкой, кокой и тем снадобьем, что поднес тебе мой невольник Капта. Но в доказательство того, что я не приснилась и не пригрезилась тебе, возьми и сохрани вот это изумрудное ожерелье. Дарю его тебе в обмен на семя твое. По возвращении ты не найдешь Капту, и изумруды эти будут единственным свидетельством нашей любви. Приди же, чужеземец, овладей мною и оплодотвори меня, когда служанки покроют мое тело золотой пылью.
Хриплый голос Диего де Монтеса вывел Филиппа из забытья, когда солнце стояло уже высоко.
– Выспались на славу, ваша милость! И выглядите гораздо лучше. Рана не болит? Завтра совсем оправитесь.
Гуттен поглядел по сторонам. Гамак его был подвешен под деревьями на лесной опушке.
– А где омагуа?
– Всю ночь мы удирали от них. Думаю, оторвались. Уже несколько часов не слышно их дьявольских барабанов.
– А я побывал в…– начал Филипп и осекся. Он поднес руку к груди и нащупал изумрудное ожерелье. Диего сказал ему, что Капта бесследно исчез:
– Сами знаете, какие плуты эти индейцы.
Падре Тудела, слушая рассказ Филиппа, озабоченно хмурил брови.
– Итак, сегодня ночью я побывал в Эльдорадо. Должно быть, этот волшебный край неподалеку отсюда: иначе как смог бы я обернуться туда и обратно за ночь?
Священник потупил взор.
– По крайнему моему разумению, дон Филипп, все, о чем вы мне поведали, привиделось вам во сне. Усыпило же вас снадобье Капты.
– А ожерелье? – запальчиво спросил Гуттен. – Оно мне тоже приснилось?
– Нет, не приснилось. Но это ничего не доказывает, равно как и исчезновение Капты. Я вижу во всем этом искусно проведенную военную хитрость.
– Я вас не понимаю, падре. Поясните, – сказал, приподнявшись, Филипп.
– Да тут и объяснять-то нечего: это уловка омагуа, или инков, или какого-нибудь еще племени, – уловка, придуманная нам на погибель. Они использовали для своей цели и племя Капты, и жителей Макатоа, которые надеялись нашими руками покончить с ними. Подарив вам это бесценное ожерелье, они вдохнули в вас уверенность в том, что вы наяву пережили волшебное и захватывающее приключение. Распалив вашу алчность, они заманят нас в засаду, а заманив, перебьют до последнего человека. Поверьте, дон Филипп, это интрига, проведенная при помощи негодяя Капты. Не мной было сказано: «Остерегайся порабощенных душ!»
– Но как же быть с тем, что я видел и испытал? – воскликнул Филипп. – Как быть с царицей золотого города? Что вы мне на это скажете?
– А вот что, ваша милость: во сне исполняются самые сокровенные наши мечты. Несколько лет кряду вы не помышляли ни о чем, кроме Эльдорадо. Разум ваш воспламенен волшебными историями о домах, выстроенных из золота, о девах-воительницах… Я уж не говорю о том, как пагубно в ваши годы столь длительное воздержание. Вы увидели и испытали все, что хотели увидеть и испытать. Нет, вы не нарушили шестую заповедь! На вашу долю выпало счастье согрешить без греха.
– Нет, падре. Ваши слова не убедили меня. Простите мою неуступчивость.
– Постарайтесь же, ради всего святого, рассеять это заблуждение и уж во всяком случае никому не рассказывайте о своем приключении.
– Почему, позвольте узнать?
– Вас просто-напросто объявят сумасшедшим, а такая слава вам добра не принесет – особенно теперь, когда в отряде упорно поговаривают о том, что вы приносите несчастье. Многие уже не хотят вам повиноваться и мечтают о скорейшем возвращении домой.
Послышался голос Диего де Монтеса, еще издали восклицавшего:
– Как поживает наш храбрец? Ну-ка, ну-ка, покажите-ка мне свою рану! Что ж, вид у вас вполне здоровый, ваша милость! Встаньте, прошу вас! Так! Теперь снимите рубаху. Поднимите правую руку. Превосходно! Почти затянулась. А что это так сверкает у вас на груди, словно и вы омылись золотым песком? Вы разукрашены не хуже касика из Эльдорадо! – с громким смехом заключил он.
Страшный грохот долетел из сельвы, и над верхушками деревьев с испуганными криками взмыли в воздух птицы.
– Омагуа! – крикнул хирург, и голос его был еле слышен из-за неумолчного рокота индейских барабанов.
Лимпиас неотрывно смотрел на приближавшееся войско.
Растянувшись во всю ширь долины, держа безукоризненное равнение, стремительно надвигались на испанцев пятнадцать неприятельских колонн. Четыре колонны – по две с каждого фланга – выдвинулись вперед: индейцы уже не шли, а бежали, и до них оставалось не более полулиги. Лимпиас вел торопливые подсчеты: пятьдесят рядов по двадцать человек в каждой шеренге…
– Нам противостоят пятнадцать тысяч человек! – объявил он.
– А нас тридцать девять, – с напускным безразличием ответил Санчо Брисеньо.
– Бежать невозможно, – сказал Лимпиас. – Кавалеристы могли бы спастись, но не годится бросать на произвол судьбы пехоту и нашего губернатора. Да, на нас идут отборные войска – достаточно поглядеть, как умело они перестраиваются. Они на расстоянии двух аркебузных выстрелов.
Барабанная дробь стала чаще. Индейцы рассыпались полукругом, концы которого были не дальше двухсот вар от лагеря. В середине этой движущейся дуги на носилках, пестро разукрашенных перьями попугаев, стоял статный мускулистый юноша с копьем в руке. Сорок воинов окружало его паланкин.
– Отважный малый! – заметил Барриос. – Хочет ринуться в бой первым.
– Это его и погубит, – проговорил Лимпиас, не сводя глаз с юного вождя. – Эй, кто там с аркебузами и арбалетами! Возьмите его на прицел!
Касик подал знак, и войско омагуа, испустив боевой клич, ринулось на испанцев. Когда до этой ощетинившейся копьями, колышущей перьями толпы оставалось всего шагов сорок, Лимпиас крикнул кавалеристам, указывая на вождя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103