Девушка раскраснелась от бега и, кидаясь то в одну, то в другую сторону, чтобы настичь кружившуюся и словно дразнившую ее птичку, заливалась смехом.
В конце концов почувствовав усталость, она присела отдохнуть на маленький холмик у самого подножья скалы, к которой можно было прислониться, как к спинке дивана. Она откинула назад голову, ее вытянутые ноги тонули в траве, словно в ворсе роскошного ковра; ее нежная грудь высоко вздымалась.
Так прошло какое-то время; ничто не нарушало этого идиллического покоя.
Как вдруг, откуда-то из листвы, нависшей над ними зеленым сводом, раздался пронзительный крик; чей-то голос произнес непонятное слово:
— Яра!
На языке гуарани это слово означает «госпожа».
Дон Антонио вскочил и в ту же минуту обернулся: глазам его предстало нечто необычайное.
Как раз над тем местом, где сидела Сесилия, на обрыве скалы, упершись ногами в узенький выступ, стоял индеец, всю одежду которого составляла легкая туника из бумажной материи; он удерживал плечом камень, отломившийся от скалы и едва не покатившийся вниз.
Индеец делал нечеловеческие усилия, чтобы справиться с тяжестью обломка, который, казалось, вот-вот его раздавит; одной рукой он ухватился за ветку дерева; до последней степени напрягши все мускулы, он старался не потерять равновесие.
Дерево дрожало. Казалось, камень сию же минуту скатится вниз вместе с индейцем и раздавит сидящую под скалой девушку.
Услыхав крик, Сесилия подняла голову и недоуменно взглянула на отца, не подозревая об опасности, которая ей грозила.
Предупредить беду, побежать, схватить, спасти от смерти — вот что стало единственной мыслью, единственным побуждением дона Антонио де Мариса, до безумия любившего дочь. И он стремительно кинулся к ней.
Как только фидалго принес едва не потерявшую сознание девушку в объятия матери, индеец одним прыжком очутился внизу на середине лужайки. Несколько раз перевернувшись, камень грохнулся вниз с высоты и глубоко врезался в землю.
Только теперь оцепеневшие от страха очевидцы этой сцены вскрикнули: они поняли, как велика была опасность, которая миновала.
Широкая борозда пролегла от выступа скалы до того холмика, где только что сидела Сесилия; пронесшийся камень выдрал траву и взрыхлил землю. Дон Антонио, все еще бледный и потрясенный, отвернулся от этого страшного места, где воображению его уже рисовалась могильная плита, и обратил свой взор на индейца, который явился в нужную минуту, как некий добрый дух бразильских лесов.
Фидалго не знал, чему больше дивиться: силе и героизму индейца, спасшего его дочь, или той сверхъестественной ловкости, с которой тот сам спасся от неминуемой смерти.
Что же касается чувства, которое толкнуло его на этот подвиг, то оно нисколько не удивило дона Антонио. Фидалго знал, каков истинный характер наших индейцев, на которых историки возвели столько нелепейшей клеветы; он знал, что индейцы, если с ними не вступают в войну и не провоцируют их на месть, бывают великодушны и могут иметь высокие побуждения и совершать самые благородные поступки.
Воцарилось глубокое молчание. Но сейчас от недавнего идиллического спокойствия семьи, собравшейся на берегу Пакекера, не осталось и следа.
Дона Лауриана и Изабелл, встав на колени, творили благодарственную молитву. Сесилия, все еще не опомнившаяся от испуга, прижималась к груди отца и с нежностью целовала его руку. Индеец скромно стоял в стороне не в силах оторвать восхищенного взора от спасенной им девушки.
Наконец дон Антонио, обняв одной рукой дочь, подошел вместе с нею к индейцу и приветливо протянул ему руку. Тот низко поклонился и эту руку поцеловал.
— Какого ты племени? — спросил фидалго на языке гуарани.
— Гойтакас, — ответил индеец, гордо подняв голову.
— Как тебя зовут?
— Пери, сын Араре, первого в своем племени.
— Я — португальский фидалго, я — белый враг твоего народа и завоеватель твоей земли. Но ты спас жизнь моей дочери, и я предлагаю тебе дружбу.
— Пери принимает ее. Ты уже давно стал мне другом.
— Как это могло быть? — удивленно спросил дон Антонио.
— Слушай.
И на туземном языке, таком богатом и поэтичном, звучавшем так мягко, словно язык этот родился из шелеста ветра в листве и из щебета лесных птиц, он начал свой простодушный рассказ:
— Было то время года, когда цветет золотое дерево. Тело Араре и его оружие укрыла земля. Остался один только лук, с которым он ходил на войну. Пери созвал всех воинов своего племени и сказал:
«Отец мой умер. Тот из нас, кто окажется сильнее всех, возьмет лук Араре. Все на войну!»
Так сказал Пери. Воины ответили ему: «Все на войну!»
Солнце озарило землю — мы двинулись в путь; луна взошла на небо — мы пришли к цели. Мы сражались, как сражаются гойтакасы. Всю ночь была битва. Лилась кровь, пылал огонь.
Когда Пери опустил лук Араре, в табе белых не осталось ни одной стены, ни одного живого человека, все стало пеплом.
Пришел день и принес свет; пришел ветер — разнес пепел.
Пери всех превзошел. Он стал первым в своем народе, ибо был самым могучим из воинов.
Мать пришла к Пери и сказала:
«Пери, вождь гойтакасов, сын Араре, ты великий воин, ты могуч, как твой отец; твоя мать любит тебя».
Воины пришли и сказали:
«Пери, вождь гойтакасов, сын Араре, ты самый храбрый в племени, тебя больше всех боятся враги. Воины послушны тебе».
Женщины пришли и сказали:
«Пери, первый из всех, ты прекрасен, как солнце, и гибок, как тростник, что подарил тебе имя, женщины — твои рабыни».
Пери выслушал и ничего не ответил; ни слова матери, ни речи воинов, ни любовь женщин его не развеселили.
В доме с крестом, среди огня, Пери увидел сеньору белых. Она была светла, как дочь луны, и прекрасна, как лебедь.
Глаза ее были цвета неба; волосы цвета солнца; одета она была в облако; пояс у нее был из звезд, а в волосах перья из света.
Огонь погас; дом с крестом рухнул.
Ночью Пери приснился сон; к нему явилась сеньора белых. Она была грустна и сказала так:
«Пери, свободный воин, ты мой раб, ты всюду пойдешь за мной, как утренняя звезда за рассветом».
Луна повернула свой алый лук, когда мы вернулись с войны. Каждую ночь Пери видел сеньору, вокруг нее было облако — она не касалась земли, а Пери не мог подняться на небо.
Когда дерево кажуэйро теряет листву, оно как мертвое, у него нет цветов и нет тени; оно плачет тогда слезами, сладкими, как мед его плодов.
Так горевал и Пери.
Сеньора больше не появлялась, но сеньора всегда стояла перед глазами Пери.
Деревья зазеленели. Птички свили новые гнезда, сабиа пела, все смеялись; сын Араре вспомнил об отце.
Настало время войны.
Мы вышли, шагали долго, пришли на берег большой реки. Воины разбили лагерь; женщины развели огонь; Пери взглянул на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
В конце концов почувствовав усталость, она присела отдохнуть на маленький холмик у самого подножья скалы, к которой можно было прислониться, как к спинке дивана. Она откинула назад голову, ее вытянутые ноги тонули в траве, словно в ворсе роскошного ковра; ее нежная грудь высоко вздымалась.
Так прошло какое-то время; ничто не нарушало этого идиллического покоя.
Как вдруг, откуда-то из листвы, нависшей над ними зеленым сводом, раздался пронзительный крик; чей-то голос произнес непонятное слово:
— Яра!
На языке гуарани это слово означает «госпожа».
Дон Антонио вскочил и в ту же минуту обернулся: глазам его предстало нечто необычайное.
Как раз над тем местом, где сидела Сесилия, на обрыве скалы, упершись ногами в узенький выступ, стоял индеец, всю одежду которого составляла легкая туника из бумажной материи; он удерживал плечом камень, отломившийся от скалы и едва не покатившийся вниз.
Индеец делал нечеловеческие усилия, чтобы справиться с тяжестью обломка, который, казалось, вот-вот его раздавит; одной рукой он ухватился за ветку дерева; до последней степени напрягши все мускулы, он старался не потерять равновесие.
Дерево дрожало. Казалось, камень сию же минуту скатится вниз вместе с индейцем и раздавит сидящую под скалой девушку.
Услыхав крик, Сесилия подняла голову и недоуменно взглянула на отца, не подозревая об опасности, которая ей грозила.
Предупредить беду, побежать, схватить, спасти от смерти — вот что стало единственной мыслью, единственным побуждением дона Антонио де Мариса, до безумия любившего дочь. И он стремительно кинулся к ней.
Как только фидалго принес едва не потерявшую сознание девушку в объятия матери, индеец одним прыжком очутился внизу на середине лужайки. Несколько раз перевернувшись, камень грохнулся вниз с высоты и глубоко врезался в землю.
Только теперь оцепеневшие от страха очевидцы этой сцены вскрикнули: они поняли, как велика была опасность, которая миновала.
Широкая борозда пролегла от выступа скалы до того холмика, где только что сидела Сесилия; пронесшийся камень выдрал траву и взрыхлил землю. Дон Антонио, все еще бледный и потрясенный, отвернулся от этого страшного места, где воображению его уже рисовалась могильная плита, и обратил свой взор на индейца, который явился в нужную минуту, как некий добрый дух бразильских лесов.
Фидалго не знал, чему больше дивиться: силе и героизму индейца, спасшего его дочь, или той сверхъестественной ловкости, с которой тот сам спасся от неминуемой смерти.
Что же касается чувства, которое толкнуло его на этот подвиг, то оно нисколько не удивило дона Антонио. Фидалго знал, каков истинный характер наших индейцев, на которых историки возвели столько нелепейшей клеветы; он знал, что индейцы, если с ними не вступают в войну и не провоцируют их на месть, бывают великодушны и могут иметь высокие побуждения и совершать самые благородные поступки.
Воцарилось глубокое молчание. Но сейчас от недавнего идиллического спокойствия семьи, собравшейся на берегу Пакекера, не осталось и следа.
Дона Лауриана и Изабелл, встав на колени, творили благодарственную молитву. Сесилия, все еще не опомнившаяся от испуга, прижималась к груди отца и с нежностью целовала его руку. Индеец скромно стоял в стороне не в силах оторвать восхищенного взора от спасенной им девушки.
Наконец дон Антонио, обняв одной рукой дочь, подошел вместе с нею к индейцу и приветливо протянул ему руку. Тот низко поклонился и эту руку поцеловал.
— Какого ты племени? — спросил фидалго на языке гуарани.
— Гойтакас, — ответил индеец, гордо подняв голову.
— Как тебя зовут?
— Пери, сын Араре, первого в своем племени.
— Я — португальский фидалго, я — белый враг твоего народа и завоеватель твоей земли. Но ты спас жизнь моей дочери, и я предлагаю тебе дружбу.
— Пери принимает ее. Ты уже давно стал мне другом.
— Как это могло быть? — удивленно спросил дон Антонио.
— Слушай.
И на туземном языке, таком богатом и поэтичном, звучавшем так мягко, словно язык этот родился из шелеста ветра в листве и из щебета лесных птиц, он начал свой простодушный рассказ:
— Было то время года, когда цветет золотое дерево. Тело Араре и его оружие укрыла земля. Остался один только лук, с которым он ходил на войну. Пери созвал всех воинов своего племени и сказал:
«Отец мой умер. Тот из нас, кто окажется сильнее всех, возьмет лук Араре. Все на войну!»
Так сказал Пери. Воины ответили ему: «Все на войну!»
Солнце озарило землю — мы двинулись в путь; луна взошла на небо — мы пришли к цели. Мы сражались, как сражаются гойтакасы. Всю ночь была битва. Лилась кровь, пылал огонь.
Когда Пери опустил лук Араре, в табе белых не осталось ни одной стены, ни одного живого человека, все стало пеплом.
Пришел день и принес свет; пришел ветер — разнес пепел.
Пери всех превзошел. Он стал первым в своем народе, ибо был самым могучим из воинов.
Мать пришла к Пери и сказала:
«Пери, вождь гойтакасов, сын Араре, ты великий воин, ты могуч, как твой отец; твоя мать любит тебя».
Воины пришли и сказали:
«Пери, вождь гойтакасов, сын Араре, ты самый храбрый в племени, тебя больше всех боятся враги. Воины послушны тебе».
Женщины пришли и сказали:
«Пери, первый из всех, ты прекрасен, как солнце, и гибок, как тростник, что подарил тебе имя, женщины — твои рабыни».
Пери выслушал и ничего не ответил; ни слова матери, ни речи воинов, ни любовь женщин его не развеселили.
В доме с крестом, среди огня, Пери увидел сеньору белых. Она была светла, как дочь луны, и прекрасна, как лебедь.
Глаза ее были цвета неба; волосы цвета солнца; одета она была в облако; пояс у нее был из звезд, а в волосах перья из света.
Огонь погас; дом с крестом рухнул.
Ночью Пери приснился сон; к нему явилась сеньора белых. Она была грустна и сказала так:
«Пери, свободный воин, ты мой раб, ты всюду пойдешь за мной, как утренняя звезда за рассветом».
Луна повернула свой алый лук, когда мы вернулись с войны. Каждую ночь Пери видел сеньору, вокруг нее было облако — она не касалась земли, а Пери не мог подняться на небо.
Когда дерево кажуэйро теряет листву, оно как мертвое, у него нет цветов и нет тени; оно плачет тогда слезами, сладкими, как мед его плодов.
Так горевал и Пери.
Сеньора больше не появлялась, но сеньора всегда стояла перед глазами Пери.
Деревья зазеленели. Птички свили новые гнезда, сабиа пела, все смеялись; сын Араре вспомнил об отце.
Настало время войны.
Мы вышли, шагали долго, пришли на берег большой реки. Воины разбили лагерь; женщины развели огонь; Пери взглянул на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92