Но Пери не слушал его — внимание индейца было поглощено окном. Высвободив руку, он пошел своей дорогой.
Айрес последовал за ним по пятам. Он действовал механически, как автомат.
— Что тебе надо? — спросил индеец.
— Как что! Домой тебя препроводить — таков приказ.
— Пери идет далеко!
— Да хоть на край света, мне это все едино, милейший.
Индеец повернулся к нему и решительно сказал:
— Пери не хочет, чтобы ты за ним шел.
— Мало ли чего ты хочешь, урод несчастный, только знай, ты время попусту тратишь. Я — сын своего отца, и силой меня еще никто не брал, а отец мой — тебе это не худо бы знать — был что порох.
— Пери говорит только раз.
— Айрес Гомес тоже, когда приказ исполняет, назад не смотрит.
Пери, сам человек беззаветно преданный, понял, что старик привык слепо повиноваться. Он почувствовал, что убедить этого ревностного служаку немыслимо. Поэтому он решил отделаться от него более действенным способом.
— Кто тебя послал?
— Дона Лауриана.
— Зачем?
— Привести тебя в дом.
— Пери придет сам.
— Посмотрим!
Индеец вытащил нож.
— Ах, вот ты как! — воскликнул эскудейро. — Вот ты как со мной разговариваешь! Ну уж если б сеньор Антонио не запретил мне рукам волю давать, я б тебе показал! Только… Хоть ты тут убей меня, все равно не отступлюсь.
— Пери убивает только врага, ты — не враг; будешь упрямиться — Пери тебя привяжет.
— Как так привяжет! Еще что выдумал!
Сохраняя полное спокойствие, индеец стал молча срезать длинную лиану, обвивавшую ветви дерева. Эскудейро забеспокоился, потом начал сердиться. Еще немного, и он кинулся бы на Пери с кулаками.
Но приказ дона Антонио был категоричен: эскудейро не должен был трогать индейца. Самое большее, что мог сделать почтенный Айрес Гомес, — это храбро защищаться.
Отрезав довольно длинную лиану и обмотав ее вокруг шеи, индеец засунул нож за пояс и с улыбкой повернулся к верному эскудейро.
Айрес Гомес, не дрогнув, вынул шпагу и встал в защитную позицию, как полагалось по правилам высокого и свободного искусства фехтования, которым он овладел еще в молодые годы.
Это был своеобразный, может быть, единственный в своем роде поединок, где оружие столкнулось с ловкостью, железо — с тоненьким прутиком.
— Слушай, касик, — сказал эскудейро, хмуря брови, — брось эти штуки. Только попробуй — и я тебя на эту вот шпагу насажу.
Пери пренебрежительно выпятил нижнюю губу и начал быстро бегать вокруг эскудейро, все время оставаясь на расстоянии трех шагов, чтобы тот не дотянулся до него шпагой. Индеец собирался напасть на своего противника сзади.
Прислонившийся к дереву Айрес Гомес вынужден был все время вертеться, чтобы защитить спину, и в конце концов у него закружилась голова и потемнело в глазах. Воспользовавшись этим, индеец подскочил к нему, схватил за обе руки и привязал его лианами к дереву, возле которого тот стоял.
Когда эскудейро немного пришел в себя, он увидел, что весь опутан лианами и вдобавок еще привязан к стволу. Пери же преспокойно пошел своей дорогой.
— Черт краснокожий! Пес несчастный! — кричал ему вдогонку почтенный эскудейро. — Погоди, я еще тебе покажу!
Не обращая ни малейшего внимания на всю эту литанию ругательств, Пери направился к дому.
Он увидел Сесилию; девушка сидела у окна, подперев рукою щеку, и печально глядела на зиявшую внизу глубину.
Она догадалась о ревности Изабелл и о ее любви к Алваро. Открытие это ее поразило, но потом она постаралась взять себя в руки. В ней жила гордость, свойственная душам целомудренным. Сесилия не хотела, чтобы сестра заметила ее волнение. К тому же, будучи по природе доброй, она любила Изабелл и не хотела ее огорчать.
И она не сказала сестре ни одного слова упрека. Напротив, нежно поцеловала Изабелл и попросила, чтобы та оставила ее одну.
«Бедная Изабелл, — говорила она себе, — сколько ей пришлось выстрадать!»
Думая о сестре, Сесилия совсем позабыла о себе. Но слезы лились, рыдания теснили грудь, возвращая ее к мыслям о собственном горе.
Эта веселая и резвая девочка, умевшая только улыбаться, знавшая одни только удовольствия, которых было так много во всем, что ее окружало, вдруг почувствовала, что слезы сладостны, что они несут облегчение; она вытерла глаза — ей стало спокойнее. Она уже была в состоянии подумать о том, что произошло.
Любовь явилась теперь перед ней в новом свете. До этого дня чувство ее к Алваро выражалось только в смущении, заливавшем краской лицо, в радостной улыбке, расцветавшей у нее на губах.
Ей не приходило в голову, что чувство это может стать иным и вызвать не только румянец смущения или улыбку радости. Исключительность любви, свойственное этому чувству стремление, чтобы любимый человек принадлежал тебе, и только тебе, — все это впервые открыла ей любовь Изабелл.
Долгое время она пребывала в задумчивости: она хотела узнать, что скажет ей сердце, и поняла, что у нее все — иное. Любовь ее к Алваро никогда не могла бы заставить ее возненавидеть Изабелл, которую она любила, как родную сестру.
Сесилия не знала этой борьбы любви с другими влечениями души, борьбы страшной, из которой любовь всегда почти выходит победительницей, подчиняя себе все — и разум, и чувство долга. По простоте душевной девушка считала, что обожание, с каким она относилась к отцу, и уважение, которое питала к матери, и влюбленность в Алваро, и привязанность к брату и сестре, и дружба к Пери — все это чувства, не исключающие друг друга.
Чувства эти составляли всю ее жизнь. Она была счастлива ими, ей всего хватало, и она ничего больше не хотела. Когда она целовала руку отца и матери, когда брат или Изабелл ласкали ее, когда она улыбалась кавальейро или отдавала распоряжения своему рабу, жизнь казалась ей сплошным праздником.
Поэтому она испугалась, увидев, что рвется одна из золотых нитей, из которых были сотканы ее беззаботные, полные радости дни; ей было страшно подумать, что два спокойных и ровных чувства, которые до этого мирно уживались в ее сердце, должны вступить в борьбу.
Что же, пусть исчезнет одно из очарований ее жизни, одна из ее любимых грез, один из цветов, которые расцвели в душе, — она не допустит, чтобы из-за нее кто-то страдал, тем более ее сестра Изабелл, которая по временам казалась такой печальной.
Зато оставались другие привязанности, и Сесилия думала, что их достаточно для того, чтобы быть счастливой.
Рассуждать так могла лишь свободная натура, лишь чистая душа, похожая на только что набухший бутон, который не успел еще распуститься от прикосновения солнечного луча.
Все эти мысли проносились в сознании Сесилии, когда она задумчиво глядела в глубину рва, куда упал предмет, из-за которого в жизни ее так много всего переменилось.
«Если бы только я могла отыскать эту вещь, — сказала она себе, — я бы показала Изабелл, как люблю ее, как хочу ей счастья».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Айрес последовал за ним по пятам. Он действовал механически, как автомат.
— Что тебе надо? — спросил индеец.
— Как что! Домой тебя препроводить — таков приказ.
— Пери идет далеко!
— Да хоть на край света, мне это все едино, милейший.
Индеец повернулся к нему и решительно сказал:
— Пери не хочет, чтобы ты за ним шел.
— Мало ли чего ты хочешь, урод несчастный, только знай, ты время попусту тратишь. Я — сын своего отца, и силой меня еще никто не брал, а отец мой — тебе это не худо бы знать — был что порох.
— Пери говорит только раз.
— Айрес Гомес тоже, когда приказ исполняет, назад не смотрит.
Пери, сам человек беззаветно преданный, понял, что старик привык слепо повиноваться. Он почувствовал, что убедить этого ревностного служаку немыслимо. Поэтому он решил отделаться от него более действенным способом.
— Кто тебя послал?
— Дона Лауриана.
— Зачем?
— Привести тебя в дом.
— Пери придет сам.
— Посмотрим!
Индеец вытащил нож.
— Ах, вот ты как! — воскликнул эскудейро. — Вот ты как со мной разговариваешь! Ну уж если б сеньор Антонио не запретил мне рукам волю давать, я б тебе показал! Только… Хоть ты тут убей меня, все равно не отступлюсь.
— Пери убивает только врага, ты — не враг; будешь упрямиться — Пери тебя привяжет.
— Как так привяжет! Еще что выдумал!
Сохраняя полное спокойствие, индеец стал молча срезать длинную лиану, обвивавшую ветви дерева. Эскудейро забеспокоился, потом начал сердиться. Еще немного, и он кинулся бы на Пери с кулаками.
Но приказ дона Антонио был категоричен: эскудейро не должен был трогать индейца. Самое большее, что мог сделать почтенный Айрес Гомес, — это храбро защищаться.
Отрезав довольно длинную лиану и обмотав ее вокруг шеи, индеец засунул нож за пояс и с улыбкой повернулся к верному эскудейро.
Айрес Гомес, не дрогнув, вынул шпагу и встал в защитную позицию, как полагалось по правилам высокого и свободного искусства фехтования, которым он овладел еще в молодые годы.
Это был своеобразный, может быть, единственный в своем роде поединок, где оружие столкнулось с ловкостью, железо — с тоненьким прутиком.
— Слушай, касик, — сказал эскудейро, хмуря брови, — брось эти штуки. Только попробуй — и я тебя на эту вот шпагу насажу.
Пери пренебрежительно выпятил нижнюю губу и начал быстро бегать вокруг эскудейро, все время оставаясь на расстоянии трех шагов, чтобы тот не дотянулся до него шпагой. Индеец собирался напасть на своего противника сзади.
Прислонившийся к дереву Айрес Гомес вынужден был все время вертеться, чтобы защитить спину, и в конце концов у него закружилась голова и потемнело в глазах. Воспользовавшись этим, индеец подскочил к нему, схватил за обе руки и привязал его лианами к дереву, возле которого тот стоял.
Когда эскудейро немного пришел в себя, он увидел, что весь опутан лианами и вдобавок еще привязан к стволу. Пери же преспокойно пошел своей дорогой.
— Черт краснокожий! Пес несчастный! — кричал ему вдогонку почтенный эскудейро. — Погоди, я еще тебе покажу!
Не обращая ни малейшего внимания на всю эту литанию ругательств, Пери направился к дому.
Он увидел Сесилию; девушка сидела у окна, подперев рукою щеку, и печально глядела на зиявшую внизу глубину.
Она догадалась о ревности Изабелл и о ее любви к Алваро. Открытие это ее поразило, но потом она постаралась взять себя в руки. В ней жила гордость, свойственная душам целомудренным. Сесилия не хотела, чтобы сестра заметила ее волнение. К тому же, будучи по природе доброй, она любила Изабелл и не хотела ее огорчать.
И она не сказала сестре ни одного слова упрека. Напротив, нежно поцеловала Изабелл и попросила, чтобы та оставила ее одну.
«Бедная Изабелл, — говорила она себе, — сколько ей пришлось выстрадать!»
Думая о сестре, Сесилия совсем позабыла о себе. Но слезы лились, рыдания теснили грудь, возвращая ее к мыслям о собственном горе.
Эта веселая и резвая девочка, умевшая только улыбаться, знавшая одни только удовольствия, которых было так много во всем, что ее окружало, вдруг почувствовала, что слезы сладостны, что они несут облегчение; она вытерла глаза — ей стало спокойнее. Она уже была в состоянии подумать о том, что произошло.
Любовь явилась теперь перед ней в новом свете. До этого дня чувство ее к Алваро выражалось только в смущении, заливавшем краской лицо, в радостной улыбке, расцветавшей у нее на губах.
Ей не приходило в голову, что чувство это может стать иным и вызвать не только румянец смущения или улыбку радости. Исключительность любви, свойственное этому чувству стремление, чтобы любимый человек принадлежал тебе, и только тебе, — все это впервые открыла ей любовь Изабелл.
Долгое время она пребывала в задумчивости: она хотела узнать, что скажет ей сердце, и поняла, что у нее все — иное. Любовь ее к Алваро никогда не могла бы заставить ее возненавидеть Изабелл, которую она любила, как родную сестру.
Сесилия не знала этой борьбы любви с другими влечениями души, борьбы страшной, из которой любовь всегда почти выходит победительницей, подчиняя себе все — и разум, и чувство долга. По простоте душевной девушка считала, что обожание, с каким она относилась к отцу, и уважение, которое питала к матери, и влюбленность в Алваро, и привязанность к брату и сестре, и дружба к Пери — все это чувства, не исключающие друг друга.
Чувства эти составляли всю ее жизнь. Она была счастлива ими, ей всего хватало, и она ничего больше не хотела. Когда она целовала руку отца и матери, когда брат или Изабелл ласкали ее, когда она улыбалась кавальейро или отдавала распоряжения своему рабу, жизнь казалась ей сплошным праздником.
Поэтому она испугалась, увидев, что рвется одна из золотых нитей, из которых были сотканы ее беззаботные, полные радости дни; ей было страшно подумать, что два спокойных и ровных чувства, которые до этого мирно уживались в ее сердце, должны вступить в борьбу.
Что же, пусть исчезнет одно из очарований ее жизни, одна из ее любимых грез, один из цветов, которые расцвели в душе, — она не допустит, чтобы из-за нее кто-то страдал, тем более ее сестра Изабелл, которая по временам казалась такой печальной.
Зато оставались другие привязанности, и Сесилия думала, что их достаточно для того, чтобы быть счастливой.
Рассуждать так могла лишь свободная натура, лишь чистая душа, похожая на только что набухший бутон, который не успел еще распуститься от прикосновения солнечного луча.
Все эти мысли проносились в сознании Сесилии, когда она задумчиво глядела в глубину рва, куда упал предмет, из-за которого в жизни ее так много всего переменилось.
«Если бы только я могла отыскать эту вещь, — сказала она себе, — я бы показала Изабелл, как люблю ее, как хочу ей счастья».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92