А если в этом году мой брат не пришлет мне то, что он должен, я направлю своих коней на его земли. Если которых городов и не возьмем, то по крайней мере землю повоюем и досаду учиним.
— Польские рабы в Турции ценятся дороже московских, — шепнул, нагнувшись к ханскому уху, Сулеш, но так, что его шепот был слышен по всей комнате, — они покорливее. — Рубец на его лице сделался синим.
— Я вижу, посол, тебе нечего больше сказать. Я устал, меня мучает боль вот здесь. — Хан показал на свой живот и тяжело вздохнул.
— Великий хан и царь, — заторопился посол, — дай мне закончить. Я привез с собой тридцать тысяч золотых. И если ты порвешь мир с Москвой, его величество король Сигизмунд-Август повелел мне передать их в твою казну.
Хан оживился, его глаза заблестели.
— Я слышу слова, достойные моего брата, польского короля, — сказал он, улыбаясь. — Давай деньги. Мой брат может спокойно спать. Ни один татарский воин не ступит на его землю.
— Этого мало, — сказал польский посол, — его величество король Сигизмунд-Август хочет, чтобы твои кони топтали Московскую землю. К Москве, в обход приокских городов, тебя проведут сами русские. Ты сможешь захватить много пленных. Соберешься на войну — пошли гонца в крепость Черкассы нашему воеводе и тогда жди вестей.
— Хорошо, — сказал хан, — я подумаю. А ты отдай в казну деньги, что прислал мой брат король… Я буду ждать вестей, как ты сказал. Но поминки должны присылаться каждый год, не забудь.
И Девлет-Гирей отпустил поляка.
Посол ушел из дворца радостным, уверенным в победе. То, что приказал ему канцлер, он выполнил.
— Мой верный Сулеш, — обратился хан к своему любимцу, — правильно ли я сделал?
— Ты поступил правильно, великий хан, — кланяясь, ответил мурза. — Деньги у польского короля надо взять, он тебе должен в пять раз больше. Придет время, пойдешь воевать московского царя, а надо будет, и мир с ним учинишь.
— Хорошо, пусть будет так… Вернуть ко мне русского посла Афанасия.
Ханские слуги догнали Афанасия Нагого почти у дверей дома. Ни слова не говоря, одолеваемый недобрыми предчувствиями, он повернул серого в яблоках жеребца и поскакал во дворец.
Хан продолжал лежать на подушках. Он лениво протянул послу правую руку.
— Хочу, Афанасий, просить у тебя беличью шубу для князя Спата, — без всякого предисловия сказал он.
— Нет у меня шубы для князя, все тебе отдал, великий хан.
Девлет-Гирей помолчал, посмотрел на мурзу Сулеша и сказал:
— Ручаешься ли ты, Афанасий, что царь пришлет мне магомет-гиреевскиеnote 76 поминки?
— Магомет-гиреевские? — с удивлением произнес посол. — Нет, за это я не могу ручаться.
— Смотри, Афанасий, не было бы от того твоему царю худа. Подумай. — И хан, отвернувшись, стал внимательно следить за тем, как летают мухи.
— Великий повелитель, я напишу в Москву о твоих словах. Сегодня пошлю гонца, повели дать ему ярлыкnote 77.
— Хорошо, посылай.
Прием был окончен.
В раздумье выходил Афанасий Нагой от хана. Он догадывался, что ему напортил польский посол. В дверях он зацепил ногой за тростниковый коврик и чуть не упал. Надо предупредить государя. Сегодняшние слова хана говорят о многом.
В большой комнате с мраморным фонтаном посредине посла ждали мурзы.
— Ты шубы не дал, так царь наш наложил на тебя опалу, высылает тебя вон, а что нашего посла держат в Москве, от того худа не будет, — вкрадчиво произнес князь Спат.
Афанасий Нагой твердо знал, что выехать из Крыма ему нельзя. Обстановка делалась все более и более угрожающей. Каждый день он слышал тревожные вести. Москва вовремя должна узнать обо всем, что творилось в ханстве.
— Если хан ваш отправит своих послов в Москву и нас отпустит, то мы ехать рады, — кланяясь мурзам, сказал Афанасий. — А станет высылать без послов и без мира, то мы не поедем. Лучше нам в Крыму помереть, чем ехать без мира. А шубу я не дал потому, что беличьей у меня нет. А если князь Спат похочет соболью взять, я согласен, пусть заедет ко мне вечером.
Мурзы переглянулись и больше разговора не затевали.
В сопровождении ханских сановников посол Афанасий миновал комнаты с высокими потолками, увешанные дорогими бухарскими коврами, вышел в сени с двумя фонтанами, истекающими из каменных стен в огромные чаши. Отсюда искусно сделанные железные двери вели во внутренний двор.
У выхода из дворца посла ждали слуги, державшие под уздцы его серого коня.
Глава двадцать седьмая. «КТО ПОБЕДИЛ, ТОТ И ПРАВ, ТОТ И ДАНЬ БЕРЕТ»
Приближалось лето 1571 года. Скоро два года жила Анфиса Гурьева с надеждой в сердце у отца с матерью на берегу Оки в небольшом сельце Подгорье. Она верила, что ее муж Степан жив и обязательно вернется в деревню Федоровку. «Если он вернется, старуха Пелагея скажет, где я», — утешала себя Анфиса. Жить в сожженной деревне ей было голодно и тяжело, и она решила уйти к родителям.
Работать приходилось тяжело и здесь. Однако благодатная рязанская земля за труд отплачивала обильными урожаями. Селяне и подати платили исправно, и самим оставалось на пропитание. Татары вот уж три года не появлялись на Рязанщине, и народ понемногу залечивал раны от прежних наездов.
Утро 12 мая началось как обычно. Под пение пастушьего рожка хозяйки выгоняли скотину за ворота. Еще не взошло солнце, а селяне, позавтракав, отправились на сенокос. В здешних местах стояла жаркая погода, и, несмотря на раннее время, травы стояли высоко. В избах остались старые и малые.
Анфиса управлялась с косой, как хороший мужик, и не отставала от отца и брата. Солнце на синем безоблачном небе поднималось все выше и выше. То отец, то сын, утирая со лба обильный пот, прикладывались к глиняному кувшину с квасом. Косцы приустали, ломило спину, болели руки.
— Довольно, Федор, — тяжело дыша, сказал отец, перестав косить, — отдохнем. Анфиса, кончай работу. — И он побрел к разросшемуся кусту лесного орешника. Босые ноги старика ступали по скошенной мягкой траве.
Но отдохнуть им не пришлось.
Раздался продолжительный свист. Из-за леса вырвался большой отряд конных ордынцев. Размахивая кривыми саблями, они дико вопили.
Анфиса не успела вскрикнуть, как оказалась связанной. Отца, бросившегося на помощь с топором, враги закололи.
В селе кто-то ударил в набат. Призывный звон колокола прокатился над нивами. Но колокол звонил недолго… Вскоре запылало село, подожженное со всех сторон.
Мужиков и баб со скрученными назад руками татары согнали в кучу на опушке леса.
Громко рыдали женщины, ругались и плакали от ярости мужчины.
Ордынцы пригнали и остальных жителей Подгорья, захваченных в селе. Это были дети — мальчики и девочки. Дряхлых стариков и старух татары не брали.
Неожиданное нападение на крестьян во время сенокоса и полевых работ было излюбленным приемом крымчаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
— Польские рабы в Турции ценятся дороже московских, — шепнул, нагнувшись к ханскому уху, Сулеш, но так, что его шепот был слышен по всей комнате, — они покорливее. — Рубец на его лице сделался синим.
— Я вижу, посол, тебе нечего больше сказать. Я устал, меня мучает боль вот здесь. — Хан показал на свой живот и тяжело вздохнул.
— Великий хан и царь, — заторопился посол, — дай мне закончить. Я привез с собой тридцать тысяч золотых. И если ты порвешь мир с Москвой, его величество король Сигизмунд-Август повелел мне передать их в твою казну.
Хан оживился, его глаза заблестели.
— Я слышу слова, достойные моего брата, польского короля, — сказал он, улыбаясь. — Давай деньги. Мой брат может спокойно спать. Ни один татарский воин не ступит на его землю.
— Этого мало, — сказал польский посол, — его величество король Сигизмунд-Август хочет, чтобы твои кони топтали Московскую землю. К Москве, в обход приокских городов, тебя проведут сами русские. Ты сможешь захватить много пленных. Соберешься на войну — пошли гонца в крепость Черкассы нашему воеводе и тогда жди вестей.
— Хорошо, — сказал хан, — я подумаю. А ты отдай в казну деньги, что прислал мой брат король… Я буду ждать вестей, как ты сказал. Но поминки должны присылаться каждый год, не забудь.
И Девлет-Гирей отпустил поляка.
Посол ушел из дворца радостным, уверенным в победе. То, что приказал ему канцлер, он выполнил.
— Мой верный Сулеш, — обратился хан к своему любимцу, — правильно ли я сделал?
— Ты поступил правильно, великий хан, — кланяясь, ответил мурза. — Деньги у польского короля надо взять, он тебе должен в пять раз больше. Придет время, пойдешь воевать московского царя, а надо будет, и мир с ним учинишь.
— Хорошо, пусть будет так… Вернуть ко мне русского посла Афанасия.
Ханские слуги догнали Афанасия Нагого почти у дверей дома. Ни слова не говоря, одолеваемый недобрыми предчувствиями, он повернул серого в яблоках жеребца и поскакал во дворец.
Хан продолжал лежать на подушках. Он лениво протянул послу правую руку.
— Хочу, Афанасий, просить у тебя беличью шубу для князя Спата, — без всякого предисловия сказал он.
— Нет у меня шубы для князя, все тебе отдал, великий хан.
Девлет-Гирей помолчал, посмотрел на мурзу Сулеша и сказал:
— Ручаешься ли ты, Афанасий, что царь пришлет мне магомет-гиреевскиеnote 76 поминки?
— Магомет-гиреевские? — с удивлением произнес посол. — Нет, за это я не могу ручаться.
— Смотри, Афанасий, не было бы от того твоему царю худа. Подумай. — И хан, отвернувшись, стал внимательно следить за тем, как летают мухи.
— Великий повелитель, я напишу в Москву о твоих словах. Сегодня пошлю гонца, повели дать ему ярлыкnote 77.
— Хорошо, посылай.
Прием был окончен.
В раздумье выходил Афанасий Нагой от хана. Он догадывался, что ему напортил польский посол. В дверях он зацепил ногой за тростниковый коврик и чуть не упал. Надо предупредить государя. Сегодняшние слова хана говорят о многом.
В большой комнате с мраморным фонтаном посредине посла ждали мурзы.
— Ты шубы не дал, так царь наш наложил на тебя опалу, высылает тебя вон, а что нашего посла держат в Москве, от того худа не будет, — вкрадчиво произнес князь Спат.
Афанасий Нагой твердо знал, что выехать из Крыма ему нельзя. Обстановка делалась все более и более угрожающей. Каждый день он слышал тревожные вести. Москва вовремя должна узнать обо всем, что творилось в ханстве.
— Если хан ваш отправит своих послов в Москву и нас отпустит, то мы ехать рады, — кланяясь мурзам, сказал Афанасий. — А станет высылать без послов и без мира, то мы не поедем. Лучше нам в Крыму помереть, чем ехать без мира. А шубу я не дал потому, что беличьей у меня нет. А если князь Спат похочет соболью взять, я согласен, пусть заедет ко мне вечером.
Мурзы переглянулись и больше разговора не затевали.
В сопровождении ханских сановников посол Афанасий миновал комнаты с высокими потолками, увешанные дорогими бухарскими коврами, вышел в сени с двумя фонтанами, истекающими из каменных стен в огромные чаши. Отсюда искусно сделанные железные двери вели во внутренний двор.
У выхода из дворца посла ждали слуги, державшие под уздцы его серого коня.
Глава двадцать седьмая. «КТО ПОБЕДИЛ, ТОТ И ПРАВ, ТОТ И ДАНЬ БЕРЕТ»
Приближалось лето 1571 года. Скоро два года жила Анфиса Гурьева с надеждой в сердце у отца с матерью на берегу Оки в небольшом сельце Подгорье. Она верила, что ее муж Степан жив и обязательно вернется в деревню Федоровку. «Если он вернется, старуха Пелагея скажет, где я», — утешала себя Анфиса. Жить в сожженной деревне ей было голодно и тяжело, и она решила уйти к родителям.
Работать приходилось тяжело и здесь. Однако благодатная рязанская земля за труд отплачивала обильными урожаями. Селяне и подати платили исправно, и самим оставалось на пропитание. Татары вот уж три года не появлялись на Рязанщине, и народ понемногу залечивал раны от прежних наездов.
Утро 12 мая началось как обычно. Под пение пастушьего рожка хозяйки выгоняли скотину за ворота. Еще не взошло солнце, а селяне, позавтракав, отправились на сенокос. В здешних местах стояла жаркая погода, и, несмотря на раннее время, травы стояли высоко. В избах остались старые и малые.
Анфиса управлялась с косой, как хороший мужик, и не отставала от отца и брата. Солнце на синем безоблачном небе поднималось все выше и выше. То отец, то сын, утирая со лба обильный пот, прикладывались к глиняному кувшину с квасом. Косцы приустали, ломило спину, болели руки.
— Довольно, Федор, — тяжело дыша, сказал отец, перестав косить, — отдохнем. Анфиса, кончай работу. — И он побрел к разросшемуся кусту лесного орешника. Босые ноги старика ступали по скошенной мягкой траве.
Но отдохнуть им не пришлось.
Раздался продолжительный свист. Из-за леса вырвался большой отряд конных ордынцев. Размахивая кривыми саблями, они дико вопили.
Анфиса не успела вскрикнуть, как оказалась связанной. Отца, бросившегося на помощь с топором, враги закололи.
В селе кто-то ударил в набат. Призывный звон колокола прокатился над нивами. Но колокол звонил недолго… Вскоре запылало село, подожженное со всех сторон.
Мужиков и баб со скрученными назад руками татары согнали в кучу на опушке леса.
Громко рыдали женщины, ругались и плакали от ярости мужчины.
Ордынцы пригнали и остальных жителей Подгорья, захваченных в селе. Это были дети — мальчики и девочки. Дряхлых стариков и старух татары не брали.
Неожиданное нападение на крестьян во время сенокоса и полевых работ было излюбленным приемом крымчаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120