Как всегда, опаздывал на заседание президиума Академии наук, но положенной по рангу леталкой не воспользовался из принципа. За ним, помню, увязался наш домовый гепард. Видимо, чуял хорошего человека. Клемма задумчиво смотрела им вслед из окна, а потом сказала: «Нет, все-таки хвост — это красиво».
Мы с Васей иногда ходим смотреть на памятник нам. Ну не нам двоим, всей ломерейской звездной. Впечатляет это: игла, уходящая в небо, пронзает причудливо изогнутые плоскости, символизирующие пространство. Наивный такой символ, очевидный. А потом Вася обнаружил, что скульптор то ли по наитию, то ли из любви к топологии изобразил эти плоскости в виде одной поверхности Мебиуса. Следуй вдоль нее — и в ту же точку вернешься. А это уже символ с подтекстом. Нет, гитару у подножия монумента уже потом положили, когда мы с Теоры вернулись…
Летели мы туда в прежнем составе, только осьминог Невсос М-да не поладил с Васей из-за шахмат, вспылил и остался на Земле. В этом, я полагаю, сразу раскаялся, ибо, когда мы были уже на орбите, он в последний момент вышел на видеосвязь и долго таращился на всех нас, непрерывно меняя расцветку. Вася говорил, что он при этом плакал, но вряд ли. Невсос очень волевое существо. Ссора у них вышла какая-то несерьезная. В турнире на первенство звездолета — это уж по возвращении с Ломереи — Невсос занял пятое место, обозлился и заявил, что плоские шахматы изжили себя, как игра сухопутная. Дескать, пора выйти в объем и будущее за объемными шахматами, а от плоских останется только поверхностная фигура — ладья. Король, по его представлениям, должен быть один, не иметь четких очертаний и располагаться в центре объема в виде некой суспензии.
Вася, помню, назвал эту игру ахинеей, чем несказанно обидел Невсоса. Вообще, психика головоногих моллюсков крайне уязвима, и они остро реагируют на резкие выражения.
— Обойдемся, — сказал тогда Си Многомудрый. — С него толку как с козла молока. Все равно спит всю дорогу.
В полете на Теору трудностей не было. Стартовав с околоземной орбиты, наш звездолет словно растворился в пространстве, для земного, естественно, наблюдателя.
Все было как должно быть. Ни одной ошибки в расчетах наших ученых, ни одного сбоя в работе систем навигации, регенерации и жизнеобеспечения. Задолго, еще когда до цели оставались месяцы полета, автоматы включили трансляторы, и корабль стал непрерывно излучать в космос специально подготовленные сообщения. Полагали, что, если есть на планете развитая цивилизация, поймут. И хотя вероятность не превышала тысячной доли процента — даже это предположение оправдалось.
Вскоре мы уловили сначала неясные, а потом все более четкие сигналы. Настал день, когда мы услышали сказанное на великолепном линкосе:
— Привет вам, разумные. Мы ждем вас на орбите пятой от звезды планеты. Ваш путь свободен, пространство перед вами чисто. Не бойтесь ошибки. Если понадобится — мы примем вас в колыбель.
Эта самая колыбель на наших экранах схематически изображалась в виде гигантского сгустка вихревых электромагнитных полей: наш звездолет должен был завязнуть в них, как муха в паутине.
— Мы как-нибудь сами, — пробормотал капитан.
На меня, космобиолога, эта схема впечатления не произвела, но бортинженер впал в этакий экстатический восторг.
— Нет, каков уровень техники! — разглагольствовал он в кают-компании. — Источники энергии на внешних планетах, видимо необитаемых. Излучения взаимодействуют, создавая нечто вроде колоссального соленоида. Чудо инженерного искусства. Мы на Земле не знаем ничего подобного! Уже ради этого стоило лететь!
Между нами — лететь всегда стоит. Хотя и в нашей Солнечной системе дел полно. Не решен, в частности, давно назревший вопрос о перемещении Марса на фаэтонскую орбиту, а без этого его обводнение не имеет смысла. Затянулось дело с изменением климата и атмосферы Венеры. Да мало ли в системе найдется работ по мелочам и по-крупному…
Нас, постаревших на год, хотя на Земле прошло три десятка лет, встретили на Теоре великолепно: оркестры, речи, приемы, карнавалы. Особенно запомнилась первая встреча.
Мы прибыли на катере, оставив корабль на орбите. Едва мы сошли по трапу и поднялись на возвышение, как из толпы встречающих, затопившей необозримое поле теорианского космодрома, вышел седобородый старец. По белой ковровой дорожке он подошел к микрофону и… запел. Запел, аккомпанируя себе на странном инструменте, помеси тамтама и баяна.
Мы стояли и улыбались, хотя нам было не до улыбок: свои приветствия мы заготовили в прозе. Естественно, мы тут же поняли, что все публичные выступления на Теоре не зачитываются, а поются. Теориане утверждают, что такая манера сокращает время совещаний, планерок, пятиминуток и симпозиумов. Я иногда склонен думать, что они правы…
Пока дед — а был он ученым секретарем теорианского совета космонавтики — приятным баритоном на добротном линкосе выпевал приветственную речь, нам все более становилось не по себе, поскольку никто из нас петь не умел ни с микрофоном, ни без.
— Что будем делать, капитан? — спросил побледневший Вася Рамодин.
А дед между тем заливался соловьем, выводя странную, непривычную земному слуху мелодию. Отдельные музыкальные фразы миллионноголосым хором повторяла толпа встречающих.
Капитан поправил воротник куртки — там была вшита миниатюрная рация.
— Лев, — сказал он вполголоса. — Ты слышишь?
— Слышу, капитан, — ответил дежурный, оставшийся на катере. — Такой ор — и не услышать.
— Немедленно разыщи в багаже подарочную гитару и беги сюда. Петь будешь.
Это был выход. Лев Матюшин, известный на Земле специалист по теории вероятностей, а в экипаже корабельный статистик, в свое время лечился от заикания пением. Только он и мог выручить нас.
— Как петь? — спросил Лев. — Не б-буду я петь.
— Б-будешь, — шепотом закричал капитан. — Еще как будешь! Это приказ.
— Есть, капитан!
Здесь мне хочется прерваться. Хочется сказать, что каждый член нашей экспедиции обладал высокоразвитым чувством долга и заслуживает отдельного описания. Но это уже сделано в серии «Жизнь замечательных людей».
Короче, когда старец закруглился, Лев уже стоял в гитарой и единолично владел микрофоном. Речь его, пропетая на мотив древней частушки «Подружка моя», произвела на теорианцев неизгладимое впечатление. На нас тоже. В дальнейшем местные композиторы аранжировали ее для сводных симфонических оркестров, и, транслируемая по всем каналам, эта окаянная мелодия преследовала нас все время нашего пребывания на Теоре. Вообще, Теора заселена меломанами.
После торжественной встречи начался всепланетный праздник. Еще бы, ведь мы были первыми людьми, посетившими Теору. Ранее сюда прилетали какие-то пушистые многоглазы, но общего языка с ними теорианцы не нашли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Мы с Васей иногда ходим смотреть на памятник нам. Ну не нам двоим, всей ломерейской звездной. Впечатляет это: игла, уходящая в небо, пронзает причудливо изогнутые плоскости, символизирующие пространство. Наивный такой символ, очевидный. А потом Вася обнаружил, что скульптор то ли по наитию, то ли из любви к топологии изобразил эти плоскости в виде одной поверхности Мебиуса. Следуй вдоль нее — и в ту же точку вернешься. А это уже символ с подтекстом. Нет, гитару у подножия монумента уже потом положили, когда мы с Теоры вернулись…
Летели мы туда в прежнем составе, только осьминог Невсос М-да не поладил с Васей из-за шахмат, вспылил и остался на Земле. В этом, я полагаю, сразу раскаялся, ибо, когда мы были уже на орбите, он в последний момент вышел на видеосвязь и долго таращился на всех нас, непрерывно меняя расцветку. Вася говорил, что он при этом плакал, но вряд ли. Невсос очень волевое существо. Ссора у них вышла какая-то несерьезная. В турнире на первенство звездолета — это уж по возвращении с Ломереи — Невсос занял пятое место, обозлился и заявил, что плоские шахматы изжили себя, как игра сухопутная. Дескать, пора выйти в объем и будущее за объемными шахматами, а от плоских останется только поверхностная фигура — ладья. Король, по его представлениям, должен быть один, не иметь четких очертаний и располагаться в центре объема в виде некой суспензии.
Вася, помню, назвал эту игру ахинеей, чем несказанно обидел Невсоса. Вообще, психика головоногих моллюсков крайне уязвима, и они остро реагируют на резкие выражения.
— Обойдемся, — сказал тогда Си Многомудрый. — С него толку как с козла молока. Все равно спит всю дорогу.
В полете на Теору трудностей не было. Стартовав с околоземной орбиты, наш звездолет словно растворился в пространстве, для земного, естественно, наблюдателя.
Все было как должно быть. Ни одной ошибки в расчетах наших ученых, ни одного сбоя в работе систем навигации, регенерации и жизнеобеспечения. Задолго, еще когда до цели оставались месяцы полета, автоматы включили трансляторы, и корабль стал непрерывно излучать в космос специально подготовленные сообщения. Полагали, что, если есть на планете развитая цивилизация, поймут. И хотя вероятность не превышала тысячной доли процента — даже это предположение оправдалось.
Вскоре мы уловили сначала неясные, а потом все более четкие сигналы. Настал день, когда мы услышали сказанное на великолепном линкосе:
— Привет вам, разумные. Мы ждем вас на орбите пятой от звезды планеты. Ваш путь свободен, пространство перед вами чисто. Не бойтесь ошибки. Если понадобится — мы примем вас в колыбель.
Эта самая колыбель на наших экранах схематически изображалась в виде гигантского сгустка вихревых электромагнитных полей: наш звездолет должен был завязнуть в них, как муха в паутине.
— Мы как-нибудь сами, — пробормотал капитан.
На меня, космобиолога, эта схема впечатления не произвела, но бортинженер впал в этакий экстатический восторг.
— Нет, каков уровень техники! — разглагольствовал он в кают-компании. — Источники энергии на внешних планетах, видимо необитаемых. Излучения взаимодействуют, создавая нечто вроде колоссального соленоида. Чудо инженерного искусства. Мы на Земле не знаем ничего подобного! Уже ради этого стоило лететь!
Между нами — лететь всегда стоит. Хотя и в нашей Солнечной системе дел полно. Не решен, в частности, давно назревший вопрос о перемещении Марса на фаэтонскую орбиту, а без этого его обводнение не имеет смысла. Затянулось дело с изменением климата и атмосферы Венеры. Да мало ли в системе найдется работ по мелочам и по-крупному…
Нас, постаревших на год, хотя на Земле прошло три десятка лет, встретили на Теоре великолепно: оркестры, речи, приемы, карнавалы. Особенно запомнилась первая встреча.
Мы прибыли на катере, оставив корабль на орбите. Едва мы сошли по трапу и поднялись на возвышение, как из толпы встречающих, затопившей необозримое поле теорианского космодрома, вышел седобородый старец. По белой ковровой дорожке он подошел к микрофону и… запел. Запел, аккомпанируя себе на странном инструменте, помеси тамтама и баяна.
Мы стояли и улыбались, хотя нам было не до улыбок: свои приветствия мы заготовили в прозе. Естественно, мы тут же поняли, что все публичные выступления на Теоре не зачитываются, а поются. Теориане утверждают, что такая манера сокращает время совещаний, планерок, пятиминуток и симпозиумов. Я иногда склонен думать, что они правы…
Пока дед — а был он ученым секретарем теорианского совета космонавтики — приятным баритоном на добротном линкосе выпевал приветственную речь, нам все более становилось не по себе, поскольку никто из нас петь не умел ни с микрофоном, ни без.
— Что будем делать, капитан? — спросил побледневший Вася Рамодин.
А дед между тем заливался соловьем, выводя странную, непривычную земному слуху мелодию. Отдельные музыкальные фразы миллионноголосым хором повторяла толпа встречающих.
Капитан поправил воротник куртки — там была вшита миниатюрная рация.
— Лев, — сказал он вполголоса. — Ты слышишь?
— Слышу, капитан, — ответил дежурный, оставшийся на катере. — Такой ор — и не услышать.
— Немедленно разыщи в багаже подарочную гитару и беги сюда. Петь будешь.
Это был выход. Лев Матюшин, известный на Земле специалист по теории вероятностей, а в экипаже корабельный статистик, в свое время лечился от заикания пением. Только он и мог выручить нас.
— Как петь? — спросил Лев. — Не б-буду я петь.
— Б-будешь, — шепотом закричал капитан. — Еще как будешь! Это приказ.
— Есть, капитан!
Здесь мне хочется прерваться. Хочется сказать, что каждый член нашей экспедиции обладал высокоразвитым чувством долга и заслуживает отдельного описания. Но это уже сделано в серии «Жизнь замечательных людей».
Короче, когда старец закруглился, Лев уже стоял в гитарой и единолично владел микрофоном. Речь его, пропетая на мотив древней частушки «Подружка моя», произвела на теорианцев неизгладимое впечатление. На нас тоже. В дальнейшем местные композиторы аранжировали ее для сводных симфонических оркестров, и, транслируемая по всем каналам, эта окаянная мелодия преследовала нас все время нашего пребывания на Теоре. Вообще, Теора заселена меломанами.
После торжественной встречи начался всепланетный праздник. Еще бы, ведь мы были первыми людьми, посетившими Теору. Ранее сюда прилетали какие-то пушистые многоглазы, но общего языка с ними теорианцы не нашли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127