Желая сыграть великую роль в судьбе человечества, он становится шутом и посмешищем. На него наложено двойное наказание — выступать представителем смысла и красоты. Когда художник-борец научится тонуть и гибнуть, принимать поражение и не оправдываться, подавлять свои желания и, не теряя достоинства, мириться с тем, что он накрепко привязан к аду современной правды, возможно, тогда сила Орфея у него возродится, и камни, едва он заиграет, снова запляшут. Тогда небеса и земля воссоединятся. После долгого разрыва. И с какой радостью с обеих сторон, Чарли, с какой радостью!
Но в нашем фильме этому нет места. В фильме Коркоран и его жена плавают в пруду с гибискусами. Она в восторге. Он борется с подавленностью и молит дать ему силы довести до конца свою роль. Тем временем Бигулис идет на шаг впереди них и организует все мероприятия, подкупая вождей и нанимая музыкантов с танцорами. Сам он усматривает на острове ошеломляющие перспективы. Он уже планирует построить здесь самый шикарный в мире курорт. Вечерами Бигулис сидит в палатке с картой, вычерчивая схему развлекательного комплекса. Коренные жители станут официантами, поварами, привратниками и подавальщиками клюшек для гольфа.
VIII. Ужасное путешествие закончилось, Коркоран возвращается в Нью-Йорк и публикует книгу. Она имеет большой успех. Жена уходит от него и подает на развод. Ибо понимает, что не она героиня нежных сцен в книге. А Лаверн приходит в ярость, когда он признается, что повторил их путешествие, священное для нее, с Хепсибой. Девушка заявляет, что не может любить человека, способного на такое предательство. Ласкать другую женщину среди тех же цветов под луной! Она знала, что Коркоран женат. И готова была терпеть. Но такого предательства ее доверия она терпеть не может. И больше не желает его видеть.
Поэтому он остается один на один со своим успехом, а успех грандиозен. Ты понимаешь, что это значит…
Это и есть, Чарльз, мой дар тебе. Он стоит в сто раз больше того чека, которым я воспользовался. Подобная картина принесет миллионы, а на Третьей авеню будут выстраиваться очереди на год вперед. Настаивай на проценте от кассовых сборов.
Ты сделаешь хороший сценарий из этого наброска, если будешь помнить обо мне так же, как я помнил о тебе, придумывая этот сюжет. Ты воплотил мой образ в «Тренке». А я позаимствовал часть тебя, чтобы создать Коркорана. Только не увлекайся карикатурами. Позволь обратить твое внимание на мнение Блейка по этому вопросу. «Я люблю Веселье, — говорит он, — но нет ничего тошнотворнее, чем слишком обильное Веселье. Радость лучше, чем Веселье, а Счастье лучше Радости. Я чувствую, что Человек может быть счастлив в Этом Мире. И я знаю, что Этот Мир есть Мир Воображения и Видения… Дерево, исторгающее у кого-то слезы радости, в глазах других — всего лишь Зеленая штуковина, стоящая на пути. Некоторые видят Природу полной Нелепостей и Уродств, но я не обязан возводить на этом основании здание своей гармонии».
Гумбольдт добавил еще несколько строк:
«Я уже объяснил, почему написал этот Проект. У меня не хватило сил вынести слишком тяжелую ношу. Я не достиг успеха здесь, Чарли. Чтобы меня не обвинили в полнейшей безвкусице, я обойдусь без тяжеловесных заявлений. Скажем так, я уже занес ногу на последнюю ступеньку, оглянулся и увидел тебя далеко позади, все еще продирающимся сквозь поле насмешек.
Помоги, как сможешь, моему дяде Вольдемару. Будь уверен, если загробный мир существует, я буду болеть за тебя. Прежде, чем сесть за работу над этим сценарием, послушай пластинку с «Волшебной флейтой» или перечти «Бурю». Или Э. Т. А. Гофмана. Ты более ленив, бесчестен и жесток, чем думаешь, но не совсем пропащий. В чем-то ты вполне человечен. Мы должны что-то сделать для рода людского. Не трясись над деньгами. Преодолей свою жадность. Удачи с женщинами. И, главное, помни: мы не простые создания, а сверхъестественные.
Любящий тебя Гумбольдт».
* * *
— Теперь я поняла, из-за чего мы пропустили спектакль в «Ла Скала», — сказала Рената. — У нас ведь были билеты на сегодняшний вечер. Какой шик, какая грандиозная постановка «Севильского цирюльника», шанс стать частью величайшей музыкальной аудитории в Европе! А мы им пожертвовали. И ради чего? Чтобы поехать на Кони-Айленд. И с чем вернулись? С каким-то дурацким черновиком. Это же смешно, — сказал Рената. Она действительно смеялась. Она пребывала в хорошем настроении и была как никогда красива: зачесанные назад темные волосы, стянутые на макушке, давали ощущение… да, ощущение спасения, успокоительного и чудесного. Темные волосы на красном фоне удивительно шли Ренате. — Тебе безразлично, что мы не попали в «Ла Скала». Несмотря на все твои регалии, к культуре ты равнодушен. В глубине души ты все такой же чикагский мальчишка.
— Давай компенсируем эту утрату. Что сегодня дают в «Метрополитен-опера»?
— Вагнера, только «Запрет любви» мне порядком надоел. Слушай, давай сходим на «Глубокую глотку», все только о ней и говорят. Ладно-ладно, я вижу, что у тебя готова реплика по поводу эротических фильмов. Не надо. Я сама знаю твое отношение: «Заниматься этим забавно, но смотреть непристойно». Однако не забывай, что твои остроты демонстрируют неуважение ко мне. Сперва я ублажаю тебя, а потом становлюсь женщиной определенного сорта.
И все же Рената оставалась веселой, разговорчивой и нежной. Мы обедали в Дубовом зале, вдали от дома престарелых с его сосисками и бобами. Хорошо было бы доставить этим двум стариканам удовольствие и прихватить их с собой. Наверное, за обедом Менаша мог много рассказать мне о моей матери. Она умерла, когда я был еще подростком, и мне ужасно хотелось услышать воспоминания о ней от человека зрелого, если такое определение подходит к Менаше. Для меня мать превратилась в святыню. Джулиус всегда утверждал, что совершенно ее не помнит. Он и к моей памяти не питал особого доверия. Откуда берется столь дикая привязанность к прошлому (граничащая с истерией)? Думаю, с медицинской точки зрения это и есть истерия. С философской точки зрения получалось чуть лучше. Платон связывает воспоминания с любовью. Но разве я мог предложить Ренате притащиться вместе с двумя стариками в какую-нибудь забегаловку, где подают морепродукты, и убить всю вторую половину дня на то, чтобы помочь им разобраться в меню, объяснить, как едят моллюсков, вытирать масляные пятна с брюк и отворачиваться, когда они вынимают зубные протезы, только ради того, чтобы я мог поговорить о своей матери? Рената не могла взять в толк, почему пожилой человек вроде меня так жаждет услышать воспоминания о своей матери. По сравнению с этими древними стариками я, видимо, выглядел несколько моложе, но вполне возможно, что свое раздражение Рената вылила бы на нас троих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Но в нашем фильме этому нет места. В фильме Коркоран и его жена плавают в пруду с гибискусами. Она в восторге. Он борется с подавленностью и молит дать ему силы довести до конца свою роль. Тем временем Бигулис идет на шаг впереди них и организует все мероприятия, подкупая вождей и нанимая музыкантов с танцорами. Сам он усматривает на острове ошеломляющие перспективы. Он уже планирует построить здесь самый шикарный в мире курорт. Вечерами Бигулис сидит в палатке с картой, вычерчивая схему развлекательного комплекса. Коренные жители станут официантами, поварами, привратниками и подавальщиками клюшек для гольфа.
VIII. Ужасное путешествие закончилось, Коркоран возвращается в Нью-Йорк и публикует книгу. Она имеет большой успех. Жена уходит от него и подает на развод. Ибо понимает, что не она героиня нежных сцен в книге. А Лаверн приходит в ярость, когда он признается, что повторил их путешествие, священное для нее, с Хепсибой. Девушка заявляет, что не может любить человека, способного на такое предательство. Ласкать другую женщину среди тех же цветов под луной! Она знала, что Коркоран женат. И готова была терпеть. Но такого предательства ее доверия она терпеть не может. И больше не желает его видеть.
Поэтому он остается один на один со своим успехом, а успех грандиозен. Ты понимаешь, что это значит…
Это и есть, Чарльз, мой дар тебе. Он стоит в сто раз больше того чека, которым я воспользовался. Подобная картина принесет миллионы, а на Третьей авеню будут выстраиваться очереди на год вперед. Настаивай на проценте от кассовых сборов.
Ты сделаешь хороший сценарий из этого наброска, если будешь помнить обо мне так же, как я помнил о тебе, придумывая этот сюжет. Ты воплотил мой образ в «Тренке». А я позаимствовал часть тебя, чтобы создать Коркорана. Только не увлекайся карикатурами. Позволь обратить твое внимание на мнение Блейка по этому вопросу. «Я люблю Веселье, — говорит он, — но нет ничего тошнотворнее, чем слишком обильное Веселье. Радость лучше, чем Веселье, а Счастье лучше Радости. Я чувствую, что Человек может быть счастлив в Этом Мире. И я знаю, что Этот Мир есть Мир Воображения и Видения… Дерево, исторгающее у кого-то слезы радости, в глазах других — всего лишь Зеленая штуковина, стоящая на пути. Некоторые видят Природу полной Нелепостей и Уродств, но я не обязан возводить на этом основании здание своей гармонии».
Гумбольдт добавил еще несколько строк:
«Я уже объяснил, почему написал этот Проект. У меня не хватило сил вынести слишком тяжелую ношу. Я не достиг успеха здесь, Чарли. Чтобы меня не обвинили в полнейшей безвкусице, я обойдусь без тяжеловесных заявлений. Скажем так, я уже занес ногу на последнюю ступеньку, оглянулся и увидел тебя далеко позади, все еще продирающимся сквозь поле насмешек.
Помоги, как сможешь, моему дяде Вольдемару. Будь уверен, если загробный мир существует, я буду болеть за тебя. Прежде, чем сесть за работу над этим сценарием, послушай пластинку с «Волшебной флейтой» или перечти «Бурю». Или Э. Т. А. Гофмана. Ты более ленив, бесчестен и жесток, чем думаешь, но не совсем пропащий. В чем-то ты вполне человечен. Мы должны что-то сделать для рода людского. Не трясись над деньгами. Преодолей свою жадность. Удачи с женщинами. И, главное, помни: мы не простые создания, а сверхъестественные.
Любящий тебя Гумбольдт».
* * *
— Теперь я поняла, из-за чего мы пропустили спектакль в «Ла Скала», — сказала Рената. — У нас ведь были билеты на сегодняшний вечер. Какой шик, какая грандиозная постановка «Севильского цирюльника», шанс стать частью величайшей музыкальной аудитории в Европе! А мы им пожертвовали. И ради чего? Чтобы поехать на Кони-Айленд. И с чем вернулись? С каким-то дурацким черновиком. Это же смешно, — сказал Рената. Она действительно смеялась. Она пребывала в хорошем настроении и была как никогда красива: зачесанные назад темные волосы, стянутые на макушке, давали ощущение… да, ощущение спасения, успокоительного и чудесного. Темные волосы на красном фоне удивительно шли Ренате. — Тебе безразлично, что мы не попали в «Ла Скала». Несмотря на все твои регалии, к культуре ты равнодушен. В глубине души ты все такой же чикагский мальчишка.
— Давай компенсируем эту утрату. Что сегодня дают в «Метрополитен-опера»?
— Вагнера, только «Запрет любви» мне порядком надоел. Слушай, давай сходим на «Глубокую глотку», все только о ней и говорят. Ладно-ладно, я вижу, что у тебя готова реплика по поводу эротических фильмов. Не надо. Я сама знаю твое отношение: «Заниматься этим забавно, но смотреть непристойно». Однако не забывай, что твои остроты демонстрируют неуважение ко мне. Сперва я ублажаю тебя, а потом становлюсь женщиной определенного сорта.
И все же Рената оставалась веселой, разговорчивой и нежной. Мы обедали в Дубовом зале, вдали от дома престарелых с его сосисками и бобами. Хорошо было бы доставить этим двум стариканам удовольствие и прихватить их с собой. Наверное, за обедом Менаша мог много рассказать мне о моей матери. Она умерла, когда я был еще подростком, и мне ужасно хотелось услышать воспоминания о ней от человека зрелого, если такое определение подходит к Менаше. Для меня мать превратилась в святыню. Джулиус всегда утверждал, что совершенно ее не помнит. Он и к моей памяти не питал особого доверия. Откуда берется столь дикая привязанность к прошлому (граничащая с истерией)? Думаю, с медицинской точки зрения это и есть истерия. С философской точки зрения получалось чуть лучше. Платон связывает воспоминания с любовью. Но разве я мог предложить Ренате притащиться вместе с двумя стариками в какую-нибудь забегаловку, где подают морепродукты, и убить всю вторую половину дня на то, чтобы помочь им разобраться в меню, объяснить, как едят моллюсков, вытирать масляные пятна с брюк и отворачиваться, когда они вынимают зубные протезы, только ради того, чтобы я мог поговорить о своей матери? Рената не могла взять в толк, почему пожилой человек вроде меня так жаждет услышать воспоминания о своей матери. По сравнению с этими древними стариками я, видимо, выглядел несколько моложе, но вполне возможно, что свое раздражение Рената вылила бы на нас троих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168