Как Рената и старая Сеньора, мисс Шельдт тоже разглагольствовала о «майско-декабрьских» браках, о счастье и творческой активности в последние годы Пикассо, о Касальсе, Чарли Чаплине и судье Дугласе.
— Думаю, Рената не одобряет твоей мистики.
— Рената не суется не в свое дело. Я не мистик. Да и вообще, почему слово «мистика» воспринимается как ругательство? Она означает почти то же самое, что и «религия», а это слово люди до сих пор произносят с уважением. Что утверждает религия? Она утверждает, что у людей есть не только тело и мозги, но и возможность обрести знание без помощи органов чувств. Я всегда в это верил. Пожалуй, причина всех моих мучений в том, что я игнорирую собственные метафизические предчувствия. Я учился в колледже и знаю, как положено отвечать образованному человеку. Проэкзаменуйте меня на знание научной картины мира, и я наберу высший балл. Но все это голые умствования.
— Все-таки, ты, Чарли, ты родился чокнутым. Когда ты сказал, что собираешься написать то эссе о скуке, я подумала: «Во дает!». Но без меня ты деградируешь еще быстрее. Иногда мне кажется, что тебя запросто можно признать невменяемым и отправить на принудительное лечение. Почему бы тебе снова не взяться за книгу о Вашингтоне шестидесятых? То, что ты публиковал в журналах, — просто прелесть. А ведь мне ты рассказывал гораздо больше, чем попало в статьи. Если потерял записи, я напомню. Я все еще могу помочь тебе исправиться.
— Ты думаешь?
— Я понимаю, какие ошибки мы оба совершили. Но то, как ты живешь, просто абсурд — все эти девки, спортивные клубы, поездки, а теперь еще и антропософия. Дурнвальд беспокоится о тебе, а он твой друг. И твой брат Джулиус тоже, я знаю. Послушай, Чарли, почему бы нам снова не пожениться? Для начала покончили бы с тяжбой. Нам следует воссоединиться.
— Ты это серьезно?
— Девочки просто мечтают об этом. Подумай. В сущности, ты живешь не слишком счастливо. Теряешь форму. А я бы рискнула.
Она встала и раскрыла сумочку:
— Тут несколько писем — пришли на старый адрес.
Я взглянул на штампы.
— Так ведь они же пришли несколько месяцев назад! Могла бы и раньше отдать.
— Какая разница? У тебя и так полно корреспонденции. И по большей части ты на нее не отвечаешь, да и вообще, какая тебе от нее польза?
— Вот это ты открывала, а потом снова запечатала. Оно от вдовы Гумбольдта.
— Ты имеешь в виду Кэтлин? Но они же развелись еще задолго до его смерти. Ладно, вот твои юридические гении.
В зал вошли Томчек и Сроул, а с другой стороны появился Каннибал Пинскер в ярко-желтом кричащем двубортном костюме и в двуцветных, желто-коричневых туфлях. Широкий желтый галстук распластался на рубашке, как омлет с сыром. Густые с проседью волосы взъерошены. Он ступал гордо, словно состарившийся боксер-профессионал. Интересно, кем он мог быть в прошлом воплощении? Да и все остальные тоже?..
* * *
В конечном итоге, переговоры мы вели не с Дениз и Пинскером, а с одним судьей. Вместе с Томчеком и Сроулом я вошел в кабинет. Лицо у полного и лысого судьи Урбановича, хорвата или, возможно, серба, было невыразительным и хмурым. Но принял он нас очень радушно и утонченно. Предложил кофе. Но я решил, что это радушие линчевателя, и отказался:
— Нет, спасибо.
— Уже прошло пять судебных заседаний, — начал Урбанович, — эта тяжба наносит ущерб обеим сторонам — но не их адвокатам, конечно. Необходимость давать показания болезненно отражается на таком чувствительном творческом человеке, как мистер Ситрин…
Судья явно хотел, чтобы я оценил его иронию. Чувствительность взрослого чикагца, если, конечно, она подлинная, иначе как патологией не назовешь, впрочем, такая патология вполне излечима, но чувствительность человека с годовым доходом, в лучшие годы превышавшим двести тысяч — бесспорное притворство. Чувствительные люди столько не зарабатывают.
— А отвечать на вопросы мистера Пинскера занятие малоприятное, — продолжал судья Урбанович. — Он принадлежит к школе, не признающей компромиссов. Ему не удается правильно назвать ваши сочинения, французские и итальянские имена и даже английские названия компаний, с которыми вы работаете. Кроме того, вам не нравится его портной, его вкус, его рубашки и галстуки…
Одним словом, как ни скверно натравливать на меня этого мерзкого и грубого идиота Пинскера, но если я не соглашусь сотрудничать, судья спустит его с привязи.
— Мы не раз и не два обсуждали дело с миссис Ситрин, — вставил Томчек.
— Значит, ваши предложения недостаточно хороши.
— Ваша честь, миссис Ситрин получила крупные суммы денег, — сказал я.
— Что бы мы ей ни предлагали, она всегда увеличивает свои притязания. Если я уступлю, вы сможете гарантировать, что меня не вызовут в суд в следующем году?
— Нет, но могу попытаться. Я могу вывести решение как res judicata 1. Ваша проблема, мистер Ситрин, — документально подтвержденная способность зарабатывать большие деньги.
— Но не в последнее время.
— Только потому, что тяжба выбила вас из колеи. Закрыв дело, я освобожу вас, и вы без помех займетесь своими делами. Еще и спасибо мне скажете…
— Судья, я человек старомодный, скорее, даже устаревший. Я не обучен методам массового производства.
— Не стоит так переживать, мистер Ситрин. Мы в вас верим. Мы читали ваши статьи в «Лайф» и «Лук».
— Но «Лайф» и «Лук» прогорают. Они тоже устарели.
— У нас есть ваши налоговые декларации. Они свидетельствуют о несколько ином положении дел.
— Пока что, — напомнил Форрест Томчек. — Если давать надежный прогноз, где гарантия, что мой клиент сохранит такую производительность?
Урбанович пожал плечами:
— Трудно представить, что доходы мистера Ситрина при любых обстоятельствах упадут ниже уровня, облагаемого пятидесятипроцентной налоговой ставкой. А значит, если он ежегодно будет выплачивать миссис Ситрин тридцать тысяч долларов, реально это обойдется ему в пятнадцать тысяч. До совершеннолетия младшей дочери.
— Значит, следующие четырнадцать лет, то есть почти до своего семидесятилетия, я должен зарабатывать сотню тысяч долларов в год? Ваша честь, я едва сдерживаю смех. Ха-ха! Не уверен, что мои мозги окажутся столь выносливыми, а ведь они — мой единственный реальный капитал. У других есть земля, рента, оборотные средства, управляющий персонал, доходы с капитала, субсидии, скидки на амортизацию, государственные дотации. У меня таких преимуществ нет.
— Но вы умный человек, мистер Ситрин. Это очевидно даже в Чикаго. Так что нет оснований рассматривать это дело с учетом особых обстоятельств. По решению суда после раздела имущества миссис Ситрин получила меньше половины, и она утверждает, что документация была сфальсифицирована. Вы человек непрактичный и могли не знать об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
— Думаю, Рената не одобряет твоей мистики.
— Рената не суется не в свое дело. Я не мистик. Да и вообще, почему слово «мистика» воспринимается как ругательство? Она означает почти то же самое, что и «религия», а это слово люди до сих пор произносят с уважением. Что утверждает религия? Она утверждает, что у людей есть не только тело и мозги, но и возможность обрести знание без помощи органов чувств. Я всегда в это верил. Пожалуй, причина всех моих мучений в том, что я игнорирую собственные метафизические предчувствия. Я учился в колледже и знаю, как положено отвечать образованному человеку. Проэкзаменуйте меня на знание научной картины мира, и я наберу высший балл. Но все это голые умствования.
— Все-таки, ты, Чарли, ты родился чокнутым. Когда ты сказал, что собираешься написать то эссе о скуке, я подумала: «Во дает!». Но без меня ты деградируешь еще быстрее. Иногда мне кажется, что тебя запросто можно признать невменяемым и отправить на принудительное лечение. Почему бы тебе снова не взяться за книгу о Вашингтоне шестидесятых? То, что ты публиковал в журналах, — просто прелесть. А ведь мне ты рассказывал гораздо больше, чем попало в статьи. Если потерял записи, я напомню. Я все еще могу помочь тебе исправиться.
— Ты думаешь?
— Я понимаю, какие ошибки мы оба совершили. Но то, как ты живешь, просто абсурд — все эти девки, спортивные клубы, поездки, а теперь еще и антропософия. Дурнвальд беспокоится о тебе, а он твой друг. И твой брат Джулиус тоже, я знаю. Послушай, Чарли, почему бы нам снова не пожениться? Для начала покончили бы с тяжбой. Нам следует воссоединиться.
— Ты это серьезно?
— Девочки просто мечтают об этом. Подумай. В сущности, ты живешь не слишком счастливо. Теряешь форму. А я бы рискнула.
Она встала и раскрыла сумочку:
— Тут несколько писем — пришли на старый адрес.
Я взглянул на штампы.
— Так ведь они же пришли несколько месяцев назад! Могла бы и раньше отдать.
— Какая разница? У тебя и так полно корреспонденции. И по большей части ты на нее не отвечаешь, да и вообще, какая тебе от нее польза?
— Вот это ты открывала, а потом снова запечатала. Оно от вдовы Гумбольдта.
— Ты имеешь в виду Кэтлин? Но они же развелись еще задолго до его смерти. Ладно, вот твои юридические гении.
В зал вошли Томчек и Сроул, а с другой стороны появился Каннибал Пинскер в ярко-желтом кричащем двубортном костюме и в двуцветных, желто-коричневых туфлях. Широкий желтый галстук распластался на рубашке, как омлет с сыром. Густые с проседью волосы взъерошены. Он ступал гордо, словно состарившийся боксер-профессионал. Интересно, кем он мог быть в прошлом воплощении? Да и все остальные тоже?..
* * *
В конечном итоге, переговоры мы вели не с Дениз и Пинскером, а с одним судьей. Вместе с Томчеком и Сроулом я вошел в кабинет. Лицо у полного и лысого судьи Урбановича, хорвата или, возможно, серба, было невыразительным и хмурым. Но принял он нас очень радушно и утонченно. Предложил кофе. Но я решил, что это радушие линчевателя, и отказался:
— Нет, спасибо.
— Уже прошло пять судебных заседаний, — начал Урбанович, — эта тяжба наносит ущерб обеим сторонам — но не их адвокатам, конечно. Необходимость давать показания болезненно отражается на таком чувствительном творческом человеке, как мистер Ситрин…
Судья явно хотел, чтобы я оценил его иронию. Чувствительность взрослого чикагца, если, конечно, она подлинная, иначе как патологией не назовешь, впрочем, такая патология вполне излечима, но чувствительность человека с годовым доходом, в лучшие годы превышавшим двести тысяч — бесспорное притворство. Чувствительные люди столько не зарабатывают.
— А отвечать на вопросы мистера Пинскера занятие малоприятное, — продолжал судья Урбанович. — Он принадлежит к школе, не признающей компромиссов. Ему не удается правильно назвать ваши сочинения, французские и итальянские имена и даже английские названия компаний, с которыми вы работаете. Кроме того, вам не нравится его портной, его вкус, его рубашки и галстуки…
Одним словом, как ни скверно натравливать на меня этого мерзкого и грубого идиота Пинскера, но если я не соглашусь сотрудничать, судья спустит его с привязи.
— Мы не раз и не два обсуждали дело с миссис Ситрин, — вставил Томчек.
— Значит, ваши предложения недостаточно хороши.
— Ваша честь, миссис Ситрин получила крупные суммы денег, — сказал я.
— Что бы мы ей ни предлагали, она всегда увеличивает свои притязания. Если я уступлю, вы сможете гарантировать, что меня не вызовут в суд в следующем году?
— Нет, но могу попытаться. Я могу вывести решение как res judicata 1. Ваша проблема, мистер Ситрин, — документально подтвержденная способность зарабатывать большие деньги.
— Но не в последнее время.
— Только потому, что тяжба выбила вас из колеи. Закрыв дело, я освобожу вас, и вы без помех займетесь своими делами. Еще и спасибо мне скажете…
— Судья, я человек старомодный, скорее, даже устаревший. Я не обучен методам массового производства.
— Не стоит так переживать, мистер Ситрин. Мы в вас верим. Мы читали ваши статьи в «Лайф» и «Лук».
— Но «Лайф» и «Лук» прогорают. Они тоже устарели.
— У нас есть ваши налоговые декларации. Они свидетельствуют о несколько ином положении дел.
— Пока что, — напомнил Форрест Томчек. — Если давать надежный прогноз, где гарантия, что мой клиент сохранит такую производительность?
Урбанович пожал плечами:
— Трудно представить, что доходы мистера Ситрина при любых обстоятельствах упадут ниже уровня, облагаемого пятидесятипроцентной налоговой ставкой. А значит, если он ежегодно будет выплачивать миссис Ситрин тридцать тысяч долларов, реально это обойдется ему в пятнадцать тысяч. До совершеннолетия младшей дочери.
— Значит, следующие четырнадцать лет, то есть почти до своего семидесятилетия, я должен зарабатывать сотню тысяч долларов в год? Ваша честь, я едва сдерживаю смех. Ха-ха! Не уверен, что мои мозги окажутся столь выносливыми, а ведь они — мой единственный реальный капитал. У других есть земля, рента, оборотные средства, управляющий персонал, доходы с капитала, субсидии, скидки на амортизацию, государственные дотации. У меня таких преимуществ нет.
— Но вы умный человек, мистер Ситрин. Это очевидно даже в Чикаго. Так что нет оснований рассматривать это дело с учетом особых обстоятельств. По решению суда после раздела имущества миссис Ситрин получила меньше половины, и она утверждает, что документация была сфальсифицирована. Вы человек непрактичный и могли не знать об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168