— По-моему, ты изводишь меня этой своей антропософией. Ты понимаешь, о чем я. Белокурая карлица познакомила тебя со своим папочкой, и с тех пор начался какой-то ужас.
— Мне хотелось бы, чтобы ты закончил свою мысль, — Такстер снова повернулся ко мне.
— Это означает, что человек не может подтвердить то, что чувствует, — я имею в виду любовь, тоску по другим мирам, растущее восхищение красотой, которую не выразишь тем, что мы знаем. Считается, что истинное знание — это монополия научного мировоззрения. Но люди обладают всеми видами знания. Им нет нужды запрашивать позволения любить этот мир. Но чтобы понять, как все это происходит, обратимся к жизни кого-нибудь вроде Фон Гумбольдта Флейшера…
— Опять ты о нем, — фыркнула Рената.
— Верно ли, что поэзия должна плестись в хвосте у бурного развития знаний, что образность мышления приличествует лишь детским годам рода человеческого? В юности такой Гумбольдт, чистый душой и щедро наделенный воображением, ходит в публичную библиотеку, выискивает книги, живет в волшебном мире и видит перед собой прекрасные, возвышенные горизонты, вчитывается в старинные шедевры, где человеческая жизнь оценена полной мерой, погружается в Шекспира, у которого каждый человек окружен необъятным в своей значимости пространством, слова несут тот смысл, который в них вложен, а взгляды и жесты предельно выразительны. Ах, эта гармония и сладость, это искусство! Но всему приходит конец. Значимое пространство сжимается и исчезает насовсем. Юноша вступает в реальный мир, познает его беспощадную подлость, и волшебство пропадает. Но разве это мир, если в нем нет волшебства?
— Нет, — сказала Рената. — На этот вопрос я знаю ответ.
— А может быть, это наш разум убедил себя, что нет такой силы воображения, которая могла бы установить для каждого человека собственную связь с мирозданием?
Внезапно мне пришло в голову, что в этом подчеркнуто провинциальном наряде Такстер мог с тем же успехом отправиться в церковь, а уж я-то точно вещал, как заправский священник. Хоть сегодня и не воскресенье, я на посту — на кафедре Пальмового зала. Ну, а улыбающаяся Рената — темные глазки, алые губки, белые зубки, гладкая шейка, — хотя она постоянно вмешивалась и перебивала, несомненно получала удовольствие от моей проповеди. Ее теорию я знал назубок. Все, что ни говорится, все, что ни делается, либо усиливает, либо ослабляет сексуальное удовлетворение — этот нехитрый шаблон она применяла к любой идее. Может, он усиливал оргазм?
— Сегодня вечером мы должны были быть в «Ла Скала», — сказала она, — слушать Россини вместе с тамошней шикарной публикой. А знаете, Такстер, чем мы вместо этого занимались? Мы поехали на Кони-Айленд за наследством, что оставил для Чарли его дорогой покойный друг Гумбольдт Флейшер. В общем, вместо «Фигаро, Фигаро, Фигаро» получили «Гумбольдт, Гумбольдт, Гумбольдт». Восьмидесятилетний дядюшка Флейшера отдал Чарли пачку бумаг, а Чарли прочитал их и разрыдался. Мне кажется, последний месяц я только и слышу что о Гумбольдте, о смерти, о сне, о метафизике и о том, что поэт — это повелитель несхожести, об Уолте Уитмене, Эмерсоне, Платоне и Личностях Всемирно-Исторического Значения. Чарли похож на девицу из «Татуированной Лидии», напичканную информацией. Помните песенку: «Чего не узнаешь от Лидии…»?
— А мне можно взглянуть на эти бумаги? — спросил Такстер.
— Поедешь завтра вместе со мной в Италию? — обратилась ко мне Рената.
— Дорогая, я присоединюсь к тебе через несколько дней.
Трио Пальмового зала вернулось и заиграло Зигмунда Ромберга. Рената воскликнула:
— Ой, уже четыре часа. Я не хочу опоздать на «Глубокую глотку». Начало в четыре двадцать.
— А мне пора на пристань, — подхватил Такстер. — Ты придешь, Чарли?
— Надеюсь. Мне надо дождаться Кэтлин.
— По диктаторам я уже набросал план, — сказал Такстер, — так что можешь звонить, если решишь поехать в Мадрид и взяться за наш проект. Только скажи, и я все организую. Я знаю, в Чикаго ты понес убытки. Уверен, деньги тебе понадобятся, — он посмотрел на Ренату, которая собиралась уходить. — А мое предложение принесет целую кучу денег.
— Я побежала, — сказала Рената. — Увидимся позже на этом же месте.
Она повесила сумку на плечо, прошла впереди Такстера по роскошной широкой ковровой дорожке, перенасыщенной золотистым и зеленым, как и все рождественское убранство, и вышла через вращающуюся дверь.
* * *
В своей большой сумке Рената унесла мою туфлю. Я понял это, только когда заглянул под стол в поисках обуви. Нету! Она ее забрала. Хотела, чтобы я понял, насколько ей нравится одной идти в кино, пока я устраиваю душещипательную встречу со старинной приятельницей, недавно овдовевшей и, скорее всего, свободной. Сходить наверх я уже не мог: Кэтлин должна была появиться с минуты на минуту, так что пришлось мне ждать ее прихода и слушать музыкантов, ощущая, как пол холодит босую ногу. Игривая Рената нашла вполне символическую причину умыкнуть мою туфлю; я принадлежал ей. А она мне? Стоило ей проявить собственнические замашки, и я начинал беспокоиться. Я смутно догадывался, что как только она поймет, что этот мужчина от нее никуда не денется, она тут же начнет думать о совместном будущем с другим. А я? Очевидно, больше всего я желал ту самую женщину, которая представляла для меня самую большую опасность.
— Рад тебя видеть, — приветствовал я вошедшую Кэтлин.
Я поднялся, моей кривой ножке недоставало кривого сапожка. Кэтлин поцеловала меня, — теплый, дружеский поцелуй в щечку. Под солнцем Невады цвет лица у нее так и не изменился — все та же типичная домоседка. Светлые волосы стали еще светлее от пробивающейся седины. Она не расплылась — просто крупная женщина, в теле. Немного вялое оплывшее лицо со слегка обвисшими щеками, притягательно меланхоличное и удрученное, казалось естественным результатом прошедших десятилетий. Когда-то ее лицо усыпали едва заметные веснушки. Теперь они стали ярче и крупнее. Руки округлились, ноги стали толще, спина шире, волосы еще светлее. На ней было черное шифоновое платье с тонкой золотой отделкой у горла.
— Приятно видеть тебя снова, — сказал я, и это была чистая правда.
— И мне тоже, Чарли.
Она села, я продолжал стоять.
— Я снял для удобства туфли, а одна куда-то задевалась, — объяснил я.
— Как странно. Наверное, ее унес помощник официанта, вытиравший стол. Почему бы тебе не обратиться в бюро находок?
Ради проформы я подозвал официанта. Провел тщательное расследование, а затем объявил:
— Мне придется подняться наверх, надеть другую пару.
Кэтлин предложила пойти со мной, но поскольку нижнее белье Ренаты валялось на полу, а постель так и осталась смятой до такой степени, что даже неудобно рассказывать, я сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
— Мне хотелось бы, чтобы ты закончил свою мысль, — Такстер снова повернулся ко мне.
— Это означает, что человек не может подтвердить то, что чувствует, — я имею в виду любовь, тоску по другим мирам, растущее восхищение красотой, которую не выразишь тем, что мы знаем. Считается, что истинное знание — это монополия научного мировоззрения. Но люди обладают всеми видами знания. Им нет нужды запрашивать позволения любить этот мир. Но чтобы понять, как все это происходит, обратимся к жизни кого-нибудь вроде Фон Гумбольдта Флейшера…
— Опять ты о нем, — фыркнула Рената.
— Верно ли, что поэзия должна плестись в хвосте у бурного развития знаний, что образность мышления приличествует лишь детским годам рода человеческого? В юности такой Гумбольдт, чистый душой и щедро наделенный воображением, ходит в публичную библиотеку, выискивает книги, живет в волшебном мире и видит перед собой прекрасные, возвышенные горизонты, вчитывается в старинные шедевры, где человеческая жизнь оценена полной мерой, погружается в Шекспира, у которого каждый человек окружен необъятным в своей значимости пространством, слова несут тот смысл, который в них вложен, а взгляды и жесты предельно выразительны. Ах, эта гармония и сладость, это искусство! Но всему приходит конец. Значимое пространство сжимается и исчезает насовсем. Юноша вступает в реальный мир, познает его беспощадную подлость, и волшебство пропадает. Но разве это мир, если в нем нет волшебства?
— Нет, — сказала Рената. — На этот вопрос я знаю ответ.
— А может быть, это наш разум убедил себя, что нет такой силы воображения, которая могла бы установить для каждого человека собственную связь с мирозданием?
Внезапно мне пришло в голову, что в этом подчеркнуто провинциальном наряде Такстер мог с тем же успехом отправиться в церковь, а уж я-то точно вещал, как заправский священник. Хоть сегодня и не воскресенье, я на посту — на кафедре Пальмового зала. Ну, а улыбающаяся Рената — темные глазки, алые губки, белые зубки, гладкая шейка, — хотя она постоянно вмешивалась и перебивала, несомненно получала удовольствие от моей проповеди. Ее теорию я знал назубок. Все, что ни говорится, все, что ни делается, либо усиливает, либо ослабляет сексуальное удовлетворение — этот нехитрый шаблон она применяла к любой идее. Может, он усиливал оргазм?
— Сегодня вечером мы должны были быть в «Ла Скала», — сказала она, — слушать Россини вместе с тамошней шикарной публикой. А знаете, Такстер, чем мы вместо этого занимались? Мы поехали на Кони-Айленд за наследством, что оставил для Чарли его дорогой покойный друг Гумбольдт Флейшер. В общем, вместо «Фигаро, Фигаро, Фигаро» получили «Гумбольдт, Гумбольдт, Гумбольдт». Восьмидесятилетний дядюшка Флейшера отдал Чарли пачку бумаг, а Чарли прочитал их и разрыдался. Мне кажется, последний месяц я только и слышу что о Гумбольдте, о смерти, о сне, о метафизике и о том, что поэт — это повелитель несхожести, об Уолте Уитмене, Эмерсоне, Платоне и Личностях Всемирно-Исторического Значения. Чарли похож на девицу из «Татуированной Лидии», напичканную информацией. Помните песенку: «Чего не узнаешь от Лидии…»?
— А мне можно взглянуть на эти бумаги? — спросил Такстер.
— Поедешь завтра вместе со мной в Италию? — обратилась ко мне Рената.
— Дорогая, я присоединюсь к тебе через несколько дней.
Трио Пальмового зала вернулось и заиграло Зигмунда Ромберга. Рената воскликнула:
— Ой, уже четыре часа. Я не хочу опоздать на «Глубокую глотку». Начало в четыре двадцать.
— А мне пора на пристань, — подхватил Такстер. — Ты придешь, Чарли?
— Надеюсь. Мне надо дождаться Кэтлин.
— По диктаторам я уже набросал план, — сказал Такстер, — так что можешь звонить, если решишь поехать в Мадрид и взяться за наш проект. Только скажи, и я все организую. Я знаю, в Чикаго ты понес убытки. Уверен, деньги тебе понадобятся, — он посмотрел на Ренату, которая собиралась уходить. — А мое предложение принесет целую кучу денег.
— Я побежала, — сказала Рената. — Увидимся позже на этом же месте.
Она повесила сумку на плечо, прошла впереди Такстера по роскошной широкой ковровой дорожке, перенасыщенной золотистым и зеленым, как и все рождественское убранство, и вышла через вращающуюся дверь.
* * *
В своей большой сумке Рената унесла мою туфлю. Я понял это, только когда заглянул под стол в поисках обуви. Нету! Она ее забрала. Хотела, чтобы я понял, насколько ей нравится одной идти в кино, пока я устраиваю душещипательную встречу со старинной приятельницей, недавно овдовевшей и, скорее всего, свободной. Сходить наверх я уже не мог: Кэтлин должна была появиться с минуты на минуту, так что пришлось мне ждать ее прихода и слушать музыкантов, ощущая, как пол холодит босую ногу. Игривая Рената нашла вполне символическую причину умыкнуть мою туфлю; я принадлежал ей. А она мне? Стоило ей проявить собственнические замашки, и я начинал беспокоиться. Я смутно догадывался, что как только она поймет, что этот мужчина от нее никуда не денется, она тут же начнет думать о совместном будущем с другим. А я? Очевидно, больше всего я желал ту самую женщину, которая представляла для меня самую большую опасность.
— Рад тебя видеть, — приветствовал я вошедшую Кэтлин.
Я поднялся, моей кривой ножке недоставало кривого сапожка. Кэтлин поцеловала меня, — теплый, дружеский поцелуй в щечку. Под солнцем Невады цвет лица у нее так и не изменился — все та же типичная домоседка. Светлые волосы стали еще светлее от пробивающейся седины. Она не расплылась — просто крупная женщина, в теле. Немного вялое оплывшее лицо со слегка обвисшими щеками, притягательно меланхоличное и удрученное, казалось естественным результатом прошедших десятилетий. Когда-то ее лицо усыпали едва заметные веснушки. Теперь они стали ярче и крупнее. Руки округлились, ноги стали толще, спина шире, волосы еще светлее. На ней было черное шифоновое платье с тонкой золотой отделкой у горла.
— Приятно видеть тебя снова, — сказал я, и это была чистая правда.
— И мне тоже, Чарли.
Она села, я продолжал стоять.
— Я снял для удобства туфли, а одна куда-то задевалась, — объяснил я.
— Как странно. Наверное, ее унес помощник официанта, вытиравший стол. Почему бы тебе не обратиться в бюро находок?
Ради проформы я подозвал официанта. Провел тщательное расследование, а затем объявил:
— Мне придется подняться наверх, надеть другую пару.
Кэтлин предложила пойти со мной, но поскольку нижнее белье Ренаты валялось на полу, а постель так и осталась смятой до такой степени, что даже неудобно рассказывать, я сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168