Тогда там был Золотой пляж, и из трущоб люди приезжали на трамвае. По Дивижн-стрит трамвай ходил только до Уэллс. Я брал с собой засаленный мешочек с сэндвичами. На распродаже мама купила мне девчоночий купальный костюм. Такую маленькую юбочку с радужной каймой. Я оскорбился и пытался покрасить кайму тушью. Бывало, копы пытались выгнать нас на другую сторону Драйва и подталкивали в ребра. А теперь я здесь, пью виски…
Кантабиле пнул меня под столом ногой, оставив грязный отпечаток на брюках. Его неодобрение подскочило до самой макушки, вызвав рябь в коротко подстриженных завитках, а нос стал того белого цвета, что бывает у восковой свечи.
Я произнес:
— Ах да, Рональд… — И достал деньги. — Я же должен тебе некоторую сумму.
— Какую сумму?
— Ну ту, что ты выиграл в покер. Не так давно. Помнишь? Четыре с половиной сотни.
— Не понимаю, о чем это ты? — заявил Ринальдо Кантабиле. — Какая еще игра?
— Неужели не помнишь? Мы играли у Джорджа Свибела.
— С каких это пор вы, книжные черви, играете в покер? — бросил Майк Шнейдерман.
— А что? У каждого свои слабости. В покер играют даже в Белом доме. Очень респектабельно. Например, президент Гардинг. И во времена «нового курса». Моргентау, Рузвельт и прочие.
— Вы говорите, как чикагский пацан из Вест-Сайда, — заявил Билл.
— Шопеновская школа, Райс-стрит и так далее, — объяснил я.
— Послушай, Чарли, спрячь свои деньги, — сказал Кантабиле. — За выпивкой — никаких дел. Расплатишься позже.
— А почему не сейчас? Я как раз вспомнил и даже деньги достал. Понимаешь, этот момент начисто стерся из памяти, а вчера я проснулся среди ночи с мыслью: «Я же забыл отдать Ринальдо выигрыш! Господи, мне пора вышибить себе мозги!»
Едва сдерживая ярость, Кантабиле торопливо проговорил: «Ладно, ладно, Чарли», выхватил у меня деньги, не пересчитывая запихнул их в нагрудный карман и метнул в меня в высшей степени раздраженный взгляд, можно сказать, испепеляющий. Но почему? Я не имел ни малейшего понятия. Понимал я только одно: Майк Шнейдерман властен протащить в газету кого угодно, а уж тот, кто попал в газеты, может считать, что прожил жизнь не зря. Значит, он не просто двуногое, мелькающее на Кларк-стрит и отравляющее вечность тошнотворными мыслями и поступками. Он уже…
— Что ты нынче поделываешь, Чарли? — поинтересовался Майк Шнейдерман.
— Новая пьеса, а? Или киношечка? Знаешь, — обратился он к Биллу, — Чарли ведь знаменитость. На Бродвее у него прошел настоящий хит. Он написал целую гору всякой всячины.
— Да, Бродвей подарил мне мгновения славы, — кивнул я. — Но больше они не повторятся, так зачем же усердствовать?
— А я припоминаю, будто мне говорили, что ты собираешься издавать какой-то заумный журнал. Когда он выйдет? Я сделаю тебе рекламу.
Кантабиле бросил на меня еще один свирепый взгляд и сказал:
— Нам пора.
— Я с удовольствием позвоню, когда у меня будут для тебя новости. Это может оказаться полезным, — поблагодарил я Майка, бросая многозначительный взгляд на Кантабиле.
Но он уже ушел. Я догнал его в лифте.
— Что же это ты делаешь, гад? — возмутился он.
— Не понимаю… Что-то не так?
— А кто сказал, что ему пора вышибить себе мозги? Ты же прекрасно знаешь, что зять Майка Шнейдермана таки вышиб себе мозги два месяца назад.
— Нет!
— Ты не мог не читать об этом в газетах! Они подняли такой хай о тех липовых облигациях. Ну, фальшивые облигации, которые он дал в залог.
— Ах, это. Ты имеешь в виду Голдхаммера, который напечатал свои собственные сертификаты? Мошенника?
— Ты знал это, не притворяйся, — взвился Кантабиле. — И специально ввернул, чтобы подгадить мне, чтобы испортить мой план!
— Да не знал я, клянусь, не знал. Вышибить себе мозги? Да это же общеупотребительное выражение.
— Но не в этом случае. Все ты знал, — в его голосе прозвучала угроза,
— знал! Не мог не знать, что его зять застрелился.
— Но здесь нет никакой связи. Обыкновенная фрейдистская оговорка. Абсолютно непреднамеренная.
— Ты всегда прикидываешься, будто не понимаешь, что делаешь. У меня такое впечатление, что ты не узнал того носатого типа!
— Билла?
— Да! Билла! И этот Билл — Билл Лакин, банкир, которого обвинили вместе с Голдхаммером. Он брал фальшивые облигации в залог.
— Но какое тут может быть обвинение? Голдхаммер просто обманул его, передавая ему облигации.
— А такое, птичьи твои мозги. Похоже, ты ни черта не понял из газет! Он покупал акции «Лекатриды» у Голдхаммера по доллару за штуку, когда они стоили шесть. Ты что же, и о Кернере не слышал? Большое жюри и куча всяких судов? Получается, что ты совсем не интересуешься тем, от чего другие просто шалеют. Это оскорбительно. Ты слишком занесся, Ситрин. Ты против нас.
— Кого это — вас?
— Против нас! Простых людей… — заявил Кантабиле.
Он говорил горячо. И не следовало возражать. Я должен был уважать и бояться его. Я мог спровоцировать Ринальдо, если бы дал понять, что не боюсь его. Застрелить меня он, пожалуй, не застрелил бы, но накостылять или даже сломать ноги — это вполне возможно. Как только мы покинули Плейбой-клуб, он вложил деньги мне в руку.
— Разве будет вторая серия? — спросил я.
Он не стал ничего объяснять. До самого «тандерберда» Ринальдо шагал молча, злобно набычившись. Мне снова пришлось забраться в салон.
Следующую остановку мы сделали в Хэнкок-билдинг, где-то между шестидесятым и семидесятым этажом. Помещение выглядело как частная квартира и все-таки наводило на мысль об офисе. Все там было декорировано пластиком, на стенах развешены художественные произведения в абстрактном стиле и повсюду геометрические фигуры типа trompe l'њil1, которые так интригуют деловых людей. Бизнесмены особенно уязвимы перед аферистами от искусства. Джентльмен, обосновавшийся здесь, оказался пожилым человеком в коричневом с золотой ниткой пиджаке спортивного покроя из шерстяной рогожки и в полосатой рубашке, обтягивающей обвисший живот. На узкой голове — седые, прилизанные назад волосы. На руках — довольно крупные сенильные пятна. Круги под глазами и возле носа свидетельствовали о нездоровье. Зарывшись мокасинами из кожи аллигатора в длинный ворс пушистого ковра цвета слоновой кости, он восседал на низком диване, который прогибался под ним так, будто был набит пухом. Под весом живота на бедре прорисовывались очертания фаллоса. Но как бы там ни было, длинный нос, приоткрытые губы и бесчисленные подбородки прекрасно гармонировали со всем этим плисом, рогожками с золотой ниткой, парчой, сатином и крокодильей кожей и, конечно же, с художеством в духе trompe l'њil. Из разговора я понял, что хозяин специализируется на ювелирных изделиях и связан с преступным миром. Вероятно, он не брезговал и краденым — откуда мне знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Кантабиле пнул меня под столом ногой, оставив грязный отпечаток на брюках. Его неодобрение подскочило до самой макушки, вызвав рябь в коротко подстриженных завитках, а нос стал того белого цвета, что бывает у восковой свечи.
Я произнес:
— Ах да, Рональд… — И достал деньги. — Я же должен тебе некоторую сумму.
— Какую сумму?
— Ну ту, что ты выиграл в покер. Не так давно. Помнишь? Четыре с половиной сотни.
— Не понимаю, о чем это ты? — заявил Ринальдо Кантабиле. — Какая еще игра?
— Неужели не помнишь? Мы играли у Джорджа Свибела.
— С каких это пор вы, книжные черви, играете в покер? — бросил Майк Шнейдерман.
— А что? У каждого свои слабости. В покер играют даже в Белом доме. Очень респектабельно. Например, президент Гардинг. И во времена «нового курса». Моргентау, Рузвельт и прочие.
— Вы говорите, как чикагский пацан из Вест-Сайда, — заявил Билл.
— Шопеновская школа, Райс-стрит и так далее, — объяснил я.
— Послушай, Чарли, спрячь свои деньги, — сказал Кантабиле. — За выпивкой — никаких дел. Расплатишься позже.
— А почему не сейчас? Я как раз вспомнил и даже деньги достал. Понимаешь, этот момент начисто стерся из памяти, а вчера я проснулся среди ночи с мыслью: «Я же забыл отдать Ринальдо выигрыш! Господи, мне пора вышибить себе мозги!»
Едва сдерживая ярость, Кантабиле торопливо проговорил: «Ладно, ладно, Чарли», выхватил у меня деньги, не пересчитывая запихнул их в нагрудный карман и метнул в меня в высшей степени раздраженный взгляд, можно сказать, испепеляющий. Но почему? Я не имел ни малейшего понятия. Понимал я только одно: Майк Шнейдерман властен протащить в газету кого угодно, а уж тот, кто попал в газеты, может считать, что прожил жизнь не зря. Значит, он не просто двуногое, мелькающее на Кларк-стрит и отравляющее вечность тошнотворными мыслями и поступками. Он уже…
— Что ты нынче поделываешь, Чарли? — поинтересовался Майк Шнейдерман.
— Новая пьеса, а? Или киношечка? Знаешь, — обратился он к Биллу, — Чарли ведь знаменитость. На Бродвее у него прошел настоящий хит. Он написал целую гору всякой всячины.
— Да, Бродвей подарил мне мгновения славы, — кивнул я. — Но больше они не повторятся, так зачем же усердствовать?
— А я припоминаю, будто мне говорили, что ты собираешься издавать какой-то заумный журнал. Когда он выйдет? Я сделаю тебе рекламу.
Кантабиле бросил на меня еще один свирепый взгляд и сказал:
— Нам пора.
— Я с удовольствием позвоню, когда у меня будут для тебя новости. Это может оказаться полезным, — поблагодарил я Майка, бросая многозначительный взгляд на Кантабиле.
Но он уже ушел. Я догнал его в лифте.
— Что же это ты делаешь, гад? — возмутился он.
— Не понимаю… Что-то не так?
— А кто сказал, что ему пора вышибить себе мозги? Ты же прекрасно знаешь, что зять Майка Шнейдермана таки вышиб себе мозги два месяца назад.
— Нет!
— Ты не мог не читать об этом в газетах! Они подняли такой хай о тех липовых облигациях. Ну, фальшивые облигации, которые он дал в залог.
— Ах, это. Ты имеешь в виду Голдхаммера, который напечатал свои собственные сертификаты? Мошенника?
— Ты знал это, не притворяйся, — взвился Кантабиле. — И специально ввернул, чтобы подгадить мне, чтобы испортить мой план!
— Да не знал я, клянусь, не знал. Вышибить себе мозги? Да это же общеупотребительное выражение.
— Но не в этом случае. Все ты знал, — в его голосе прозвучала угроза,
— знал! Не мог не знать, что его зять застрелился.
— Но здесь нет никакой связи. Обыкновенная фрейдистская оговорка. Абсолютно непреднамеренная.
— Ты всегда прикидываешься, будто не понимаешь, что делаешь. У меня такое впечатление, что ты не узнал того носатого типа!
— Билла?
— Да! Билла! И этот Билл — Билл Лакин, банкир, которого обвинили вместе с Голдхаммером. Он брал фальшивые облигации в залог.
— Но какое тут может быть обвинение? Голдхаммер просто обманул его, передавая ему облигации.
— А такое, птичьи твои мозги. Похоже, ты ни черта не понял из газет! Он покупал акции «Лекатриды» у Голдхаммера по доллару за штуку, когда они стоили шесть. Ты что же, и о Кернере не слышал? Большое жюри и куча всяких судов? Получается, что ты совсем не интересуешься тем, от чего другие просто шалеют. Это оскорбительно. Ты слишком занесся, Ситрин. Ты против нас.
— Кого это — вас?
— Против нас! Простых людей… — заявил Кантабиле.
Он говорил горячо. И не следовало возражать. Я должен был уважать и бояться его. Я мог спровоцировать Ринальдо, если бы дал понять, что не боюсь его. Застрелить меня он, пожалуй, не застрелил бы, но накостылять или даже сломать ноги — это вполне возможно. Как только мы покинули Плейбой-клуб, он вложил деньги мне в руку.
— Разве будет вторая серия? — спросил я.
Он не стал ничего объяснять. До самого «тандерберда» Ринальдо шагал молча, злобно набычившись. Мне снова пришлось забраться в салон.
Следующую остановку мы сделали в Хэнкок-билдинг, где-то между шестидесятым и семидесятым этажом. Помещение выглядело как частная квартира и все-таки наводило на мысль об офисе. Все там было декорировано пластиком, на стенах развешены художественные произведения в абстрактном стиле и повсюду геометрические фигуры типа trompe l'њil1, которые так интригуют деловых людей. Бизнесмены особенно уязвимы перед аферистами от искусства. Джентльмен, обосновавшийся здесь, оказался пожилым человеком в коричневом с золотой ниткой пиджаке спортивного покроя из шерстяной рогожки и в полосатой рубашке, обтягивающей обвисший живот. На узкой голове — седые, прилизанные назад волосы. На руках — довольно крупные сенильные пятна. Круги под глазами и возле носа свидетельствовали о нездоровье. Зарывшись мокасинами из кожи аллигатора в длинный ворс пушистого ковра цвета слоновой кости, он восседал на низком диване, который прогибался под ним так, будто был набит пухом. Под весом живота на бедре прорисовывались очертания фаллоса. Но как бы там ни было, длинный нос, приоткрытые губы и бесчисленные подбородки прекрасно гармонировали со всем этим плисом, рогожками с золотой ниткой, парчой, сатином и крокодильей кожей и, конечно же, с художеством в духе trompe l'њil. Из разговора я понял, что хозяин специализируется на ювелирных изделиях и связан с преступным миром. Вероятно, он не брезговал и краденым — откуда мне знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168