В качестве бывшей участницы войны она получила наконец возможность воплотить свои мечты.
Она одна олицетворяла целую армию. И бросала против нас отряды оголтелых командос. Чтобы нас захватить, она была готова ползти по грязи. Набрасываясь с тылу, руками рыла подкопы, чтобы подложить мину. Ногти у нее были твердыми. Язык напоминал горелку: она обжигала нас напалмом. По вершине плато бегали живые факелы. И тогда к нам на помощь прилетал старый, потрепанный вертолет с огромным красным крестом. Замирал над головами и сбрасывал женщину в леопардовой шкуре, с вымаранной кровью спиной, а затем с задумчивым видом отбывал в сторону муссонов. Мы же оставались в компании парашютистки, которая тотчас приступала к работе. Она обдувала наши раны, обкладывала влажными компрессами, чтобы затем, улегшись на нас, исповедаться в грехах: «Для меня наркотики — это агония». Ее руки ощупывали нас. «Агония прекрасно сложенных мальчиков, которых обнаруживаешь с дыркой в брюхе, с вывороченными кишками, без ног, которые ничего не понимают и зовут маму… И тут прилетаю я, отвечаю на их зов, меня сбрасывают с самолета, я приземляюсь прямо в их объятия, скидываю маскодежду — под ней я всегда голая… Вот именно! И прижимаю их нежно к груди. Мамочка больше их не бросит, она будет с ними до конца, выполняя последнюю волю, последний каприз избалованного ребенка. Помогая умереть мужчиной, их мать дает им возможность кинуть из последних сил хоть одну палку… У всех член стоит классно! Даже если и оторваны яйца! Все они прекрасно кончают! И я с ними. Я испиваю последнюю каплю их влаги. Их последний вздох замирает у меня на губах! Это я закрываю им глаза! Иные успевают сказать „я люблю тебя“, другие называют „любовь моя“…
* * *
Она подло нападала на нас во сне. И использовала все снившиеся нам кошмары.
Она переходила от нападения к обороне, следуя чисто «азиатской» стратегии.
Иногда ей случалось выжидать, изображать лень, чтобы затем начинать стремительную атаку на конкретном участке. От неожиданности и нежности нанесенного удара мы сдавались. Тогда она потешалась над нашим поражением, пачкала нас, называя свиньями, чтобы затем еще и пристыдить.
Она заставляла капитулировать все опорные пункты, ни одна, даже самая значительная фортификация не производила на нее впечатления. Она обращала всех в повальное бегство. Мы падали, как карточные домики.
Зато она вела осаду слабых участков фронта с невероятным терпением и воображением. Доброе ее слово поднимало горы. Ей удавалось бросать бандерильи на незнакомые нам части черепа. Она знала наизусть все наши слабые места. И ей удавалось найти средство запустить в ход механизмы, считавшиеся окончательно вышедшими из строя, годные для свалки. У нее был талант часовщика, способного починить любые часы.
* * *
Она занималась любовью, как фея, но трахала, как шлюха, а то и вела себя как фея и шлюха одновременно.
Фея отвергала штуки, которыми, спустя мгновение, шлюха вознаграждала нас сторицей.
Фея сердилась. Требовала извинений. Шлюха сердилась еще больше и требовала еще больших извинений.
Сначала она хотела, чтобы ее просили, а затем умоляли. А мы уже не знали, кого должны просить, кого умолять — шлюху или фею. Нам было непонятно, когда уставала шлюха, а когда фея превращалась в шлюху.
Обе они накладывались друг на друга, отделялись, мы видели раздвоенное изображение, потом, в разгар бреда, нас было уже четверо, потерявшихся во всевозможных трюках.
Именно фея говорила с нами о любви, адресовала прерываемые жалобами нежные признания. У нее вырывались типичные для шлюхи слова, от которых она закрывала глаза и старалась спрятаться за наши спины.
Именно шлюха завлекала нас шепотом, как клиентов, награждая колдовскими заклинаниями, откидывалась, чтобы посмотреть, какой эффект производит ее магия, и снова бросалась в разнузданный дебош, не опуская глаз. Но у нее можно было обнаружить и паузы, отражавшие страх, и среди них вдруг слышался легкий перезвон рыданий феи, которые ей не удавалось задушить.
Фея просила пощады, считая себя поверженной. Иногда фальшивила. Но неизменно была полна деликатности.
Шлюха продавала тело, рекламировала его. Отдавала приказания, не брезгуя вызовом, набавляя цену. Она была тираничной, неутомимой амазонкой, акробаткой на параллельных брусьях.
Мы теряли голову из-за них обеих.
Это была любовь на зубьях пилы, с постоянными сменами настроения.
За чистой застенчивостью следовала невиданная волна неприличия, после чего приходилось отменять банкет. Это было похоже на то, как новобрачная слушает мессу на решетке помойной ямы, ветер поднимает ее подол, а семья жениха готова вынуть носовые платки…
— Трахайте меня сильнее, может быть, у меня кровь пойдет, — шептала она. — Я вас измараю своей кровью.
Она обрушивала на нас комментарии, от которых могли разлететься вдребезги экраны телевизоров. От ее замечаний мы теряли силы, и волосы вставали дыбом… Тогда она смеялась над нами, с презрением отворачивалась и отправлялась полюбоваться на себя в зеркалах, погулять нагишом.
— Бедная Жанночка, — говорила она, — приподнимая груди в знак приношения. — Тебе явно не повезло… Прояви же благоразумие: в их возрасте мальчики так любят поспать… — И, вернувшись, обозревала размер произведенных разрушений. — Ну ладно, — говорила она. — Пора баиньки…
Надевала чулки, черное белье фатальной женщины, укладывала нас, поправляла одеяло, ставила ночник, чтобы нам не было страшно… Затем, приблизившись к постели, целовала в лоб, щеки и шею… Мы пытались вернуть ее, вымогая хоть кусочек…
— Нет-нет, — отвечала она. — И речи быть не может! Мне надо приготовиться к приходу вашего отца, когда он заедет за мной, чтобы мы не опоздали к поднятию занавеса. Иначе он будет в ярости! Представляете, пропустить увертюру к «Лебединому озеру»! Такая дивная музыка!
— Ты хорошо пахнешь, мама… Поцелуй еще раз!
— В последний раз!
Она склонялась над нами, и я больше всего боялся, что ее рука обнаружит мою эрекцию… Мерзавец же Пьеро нахально залезал в ширинку моей пижамы!
— Спокойной ночи, мои дорогие…
И уходила в облаке духов, шелестя шелками, оставляя нас одних с ночником, не знающих, что делать с руками… И тогда мы ускользали в мир грез, в котором уже не были ее сыновьями, то есть могли спокойно отправиться с нею в Оперу, пригласить поужинать, предложить выпить, заставить смеяться… Не будь она нашей матерью, мы бы устроили ей великокняжеский поход в кабаре, где швейцары знали нас по имени… Возвращаясь на заре в спящий дворец, мы пели «Очи черные!», чтобы дежурный свалился со стула. «Вставай, старина! Мы хотим есть! Хотим пить! Приготовь нам что-нибудь на скорую руку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Она одна олицетворяла целую армию. И бросала против нас отряды оголтелых командос. Чтобы нас захватить, она была готова ползти по грязи. Набрасываясь с тылу, руками рыла подкопы, чтобы подложить мину. Ногти у нее были твердыми. Язык напоминал горелку: она обжигала нас напалмом. По вершине плато бегали живые факелы. И тогда к нам на помощь прилетал старый, потрепанный вертолет с огромным красным крестом. Замирал над головами и сбрасывал женщину в леопардовой шкуре, с вымаранной кровью спиной, а затем с задумчивым видом отбывал в сторону муссонов. Мы же оставались в компании парашютистки, которая тотчас приступала к работе. Она обдувала наши раны, обкладывала влажными компрессами, чтобы затем, улегшись на нас, исповедаться в грехах: «Для меня наркотики — это агония». Ее руки ощупывали нас. «Агония прекрасно сложенных мальчиков, которых обнаруживаешь с дыркой в брюхе, с вывороченными кишками, без ног, которые ничего не понимают и зовут маму… И тут прилетаю я, отвечаю на их зов, меня сбрасывают с самолета, я приземляюсь прямо в их объятия, скидываю маскодежду — под ней я всегда голая… Вот именно! И прижимаю их нежно к груди. Мамочка больше их не бросит, она будет с ними до конца, выполняя последнюю волю, последний каприз избалованного ребенка. Помогая умереть мужчиной, их мать дает им возможность кинуть из последних сил хоть одну палку… У всех член стоит классно! Даже если и оторваны яйца! Все они прекрасно кончают! И я с ними. Я испиваю последнюю каплю их влаги. Их последний вздох замирает у меня на губах! Это я закрываю им глаза! Иные успевают сказать „я люблю тебя“, другие называют „любовь моя“…
* * *
Она подло нападала на нас во сне. И использовала все снившиеся нам кошмары.
Она переходила от нападения к обороне, следуя чисто «азиатской» стратегии.
Иногда ей случалось выжидать, изображать лень, чтобы затем начинать стремительную атаку на конкретном участке. От неожиданности и нежности нанесенного удара мы сдавались. Тогда она потешалась над нашим поражением, пачкала нас, называя свиньями, чтобы затем еще и пристыдить.
Она заставляла капитулировать все опорные пункты, ни одна, даже самая значительная фортификация не производила на нее впечатления. Она обращала всех в повальное бегство. Мы падали, как карточные домики.
Зато она вела осаду слабых участков фронта с невероятным терпением и воображением. Доброе ее слово поднимало горы. Ей удавалось бросать бандерильи на незнакомые нам части черепа. Она знала наизусть все наши слабые места. И ей удавалось найти средство запустить в ход механизмы, считавшиеся окончательно вышедшими из строя, годные для свалки. У нее был талант часовщика, способного починить любые часы.
* * *
Она занималась любовью, как фея, но трахала, как шлюха, а то и вела себя как фея и шлюха одновременно.
Фея отвергала штуки, которыми, спустя мгновение, шлюха вознаграждала нас сторицей.
Фея сердилась. Требовала извинений. Шлюха сердилась еще больше и требовала еще больших извинений.
Сначала она хотела, чтобы ее просили, а затем умоляли. А мы уже не знали, кого должны просить, кого умолять — шлюху или фею. Нам было непонятно, когда уставала шлюха, а когда фея превращалась в шлюху.
Обе они накладывались друг на друга, отделялись, мы видели раздвоенное изображение, потом, в разгар бреда, нас было уже четверо, потерявшихся во всевозможных трюках.
Именно фея говорила с нами о любви, адресовала прерываемые жалобами нежные признания. У нее вырывались типичные для шлюхи слова, от которых она закрывала глаза и старалась спрятаться за наши спины.
Именно шлюха завлекала нас шепотом, как клиентов, награждая колдовскими заклинаниями, откидывалась, чтобы посмотреть, какой эффект производит ее магия, и снова бросалась в разнузданный дебош, не опуская глаз. Но у нее можно было обнаружить и паузы, отражавшие страх, и среди них вдруг слышался легкий перезвон рыданий феи, которые ей не удавалось задушить.
Фея просила пощады, считая себя поверженной. Иногда фальшивила. Но неизменно была полна деликатности.
Шлюха продавала тело, рекламировала его. Отдавала приказания, не брезгуя вызовом, набавляя цену. Она была тираничной, неутомимой амазонкой, акробаткой на параллельных брусьях.
Мы теряли голову из-за них обеих.
Это была любовь на зубьях пилы, с постоянными сменами настроения.
За чистой застенчивостью следовала невиданная волна неприличия, после чего приходилось отменять банкет. Это было похоже на то, как новобрачная слушает мессу на решетке помойной ямы, ветер поднимает ее подол, а семья жениха готова вынуть носовые платки…
— Трахайте меня сильнее, может быть, у меня кровь пойдет, — шептала она. — Я вас измараю своей кровью.
Она обрушивала на нас комментарии, от которых могли разлететься вдребезги экраны телевизоров. От ее замечаний мы теряли силы, и волосы вставали дыбом… Тогда она смеялась над нами, с презрением отворачивалась и отправлялась полюбоваться на себя в зеркалах, погулять нагишом.
— Бедная Жанночка, — говорила она, — приподнимая груди в знак приношения. — Тебе явно не повезло… Прояви же благоразумие: в их возрасте мальчики так любят поспать… — И, вернувшись, обозревала размер произведенных разрушений. — Ну ладно, — говорила она. — Пора баиньки…
Надевала чулки, черное белье фатальной женщины, укладывала нас, поправляла одеяло, ставила ночник, чтобы нам не было страшно… Затем, приблизившись к постели, целовала в лоб, щеки и шею… Мы пытались вернуть ее, вымогая хоть кусочек…
— Нет-нет, — отвечала она. — И речи быть не может! Мне надо приготовиться к приходу вашего отца, когда он заедет за мной, чтобы мы не опоздали к поднятию занавеса. Иначе он будет в ярости! Представляете, пропустить увертюру к «Лебединому озеру»! Такая дивная музыка!
— Ты хорошо пахнешь, мама… Поцелуй еще раз!
— В последний раз!
Она склонялась над нами, и я больше всего боялся, что ее рука обнаружит мою эрекцию… Мерзавец же Пьеро нахально залезал в ширинку моей пижамы!
— Спокойной ночи, мои дорогие…
И уходила в облаке духов, шелестя шелками, оставляя нас одних с ночником, не знающих, что делать с руками… И тогда мы ускользали в мир грез, в котором уже не были ее сыновьями, то есть могли спокойно отправиться с нею в Оперу, пригласить поужинать, предложить выпить, заставить смеяться… Не будь она нашей матерью, мы бы устроили ей великокняжеский поход в кабаре, где швейцары знали нас по имени… Возвращаясь на заре в спящий дворец, мы пели «Очи черные!», чтобы дежурный свалился со стула. «Вставай, старина! Мы хотим есть! Хотим пить! Приготовь нам что-нибудь на скорую руку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92