По мере неумолимого падения нашей покупательской способности Мари-Анж после некоторых размышлений решила взяться за поденную работу. Мы не мешали ей, огорченные тем, что не можем найти себе работу из-за необходимости предъявлять документы. Она обошла парикмахеров Мюлузы. Но никто не нуждался в шампуньщице. Всюду штат был укомплектован. Они, впрочем, записывали ее адрес. На всякий случай.
Мы с Пьеро не двигались с места. Не ходили в город. Решили отказаться от всего лишнего — ресторанов, танцулек, киношек. В качестве дальновидных рантье мы сводили все к минимуму. Единственной роскошью была газета, которую Мари приносила нам с рынка. Нам хотелось быть в курсе событий, знать, не говорят ли о нас в оскорбительном тоне, не распространяют ли клевету. Но пока все было спокойно. О нас забыли, нас сбросили с пьедестала почета. Надо признать, мы никак не рекламировали себя. Зато газеты писали о росте преступности и бандитизма. Хорошая погода, жара, вероятно, обострили желания.
Нашим единственным развлечением была Мари-Анж, которая освобождала нас от культурных размышлений. Мари-Анж с ее проблемой. Ибо мы с большим жаром регулярно трахали ее с целью побороть ее фригидность. Но это было то же самое, что поиск кактуса на Новой Земле. А между тем мы старались, очень старались. Ночью и днем мы корпели над этим вопросом. Мы вели себя как работяги, как упрямцы, как искатели золота. Мы были обижены, как сильные математики, которые не могут решить детскую задачку о сообщающихся сосудах, над которой нам пришлось столько покорпеть. Мы были уверены, что решение где-то близко. Была затронута наша честь. Нам хотелось непременно расковать эту девочку. Хуже всего было то, что она извинялась за то, что докучает нам. Зрелище было тем печальнее, что нам приходилось иметь дело с прекрасно пахнущей женщиной. «Да оставьте вы, — говорила она нам, — такая уж я уродилась, ничего не попишешь, я олицетворяю брак изготовителя. У меня недостает какой-то хромосомы». Неужели ее неудачники родители-часовщики не могли ее снабдить идеально идущими ходиками? У нее был грустный вид утопленных прекрасных часов. А мы испытывали неприятное чувство провала. Нас поджидала полная деморализация.
Когда она уходила, мы совещались с Пьеро, рассматривая разные диагнозы, сверяя линии рук. Разрабатывали всевозможные средства лечения.
— По поводу этой девушки я тебе скажу следующее: за ней никто никогда не ухаживал, я имею в виду настоящее ухаживание. Ей этого явно не хватает. Надо прекратить рассматривать ее как дырку, как отверстие для затычки.
— Не смеши меня с ухаживанием! Мы разве плохо себя ведем с нею — да или нет?
— Выходит, недостаточно.
И мы с удвоенной силой проявляли нежность. Рассыпались в комплиментах, проявляя всяческое внимание. Поначалу Мари-Анж смотрела на нас как на марсиан, потом стала улыбаться, тронутая до глубины души. В конце концов она почувствовала себя оскорбленной, ибо нежность, когда к ней непривычен, тоже делает больно, как все доброе и незнакомое, например шампанское или солнце. Она брала нас под руки и стояла молча, словно набирая воздух в легкие после удара. Мы, похоже, нашли слабое место в ее кольчуге. Теперь оставалось в нее проникнуть, нанести дьявольский удар, чтобы противник сдался окончательно.
Ночью мы часами беседовали с ней, как с ребенком, которому снятся кошмарные сны, покуривая в темноте, попивая крюшон, пока она не засыпала спокойным сном. «Ты теперь не одна, — говорили мы ей, — тебе больше никогда не будет страшно, холодно ногам, тебя не разбудит будильник. У тебя два брата, два приятеля, два старых друга. Мы стираем прошлое и начинаем жить сызнова. Делаем это с помощью огромной губки». Это была тактика отравления на уровне подушки, которая должна была ее смягчить, заставить дрожать, выбрировать, как натянутую струну.
Нам хотелось угадать ее желания, но у нее их не было. Она не раздражала, не беспокоила, неизменно говорила «да», или «хорошо», или «если вам так нравится». Нам бы хотелось видеть ее властной, капризной, даже неприятной. Это были бы знаки здоровья. Но ей нужно было только солнце да чтобы чесали спину по совершенно конкретному методу. «Выше… Справа!.. Еще немного… Стоп!.. Тут… Ах как хорошо!» Это она обожала. И мы чесали.
Мы не оставляли ее одну ни на минуту. Смотрели, как она готовит еду, восторгались ее блюдами, ловкостью, с которой она обращалась с яйцами. Мгновенно отделяя желток от белка, она взбивала и приготовляла таким образом майонез, заправку для салата. Мы словно присутствовали на спектакле, не спуская с нее глаз, когда, например, с растрепанными волосами и тряпкой вместо передника, она ставила тесто, с мукой на носу, потому что до него дотронулась. Мы же подбирали остатки на дне кастрюли. Мы чем могли помогали ей — советами и пожеланиями по части меню. Составляли ей компанию, пока она чистила картошку или плакала от лука. Точили ножи. Когда она мыла посуду, мы стояли рядом, чтобы ей не было скучно. Мы ласкали ее глазами, потягивая кофе. «Ты знаешь, что красива?» — спрашивали мы. И это было правдой, особенно когда она приходила из погреба с ведерком, полным угля, и, несмотря на испачканный нос, мы усаживали ее к себе на колени и ласкали.
Мы отдавали дань каждому ее блюду, а потом рассыпались в благодарностях. Просили добавку, готовые, потеряв всякое достоинство, стоять на коленях, вымаливая ее. Особенно хороши были ее соусы. Замечательные томатные подливки. Незабываемые куриные соусы. Мы с уважением задирали ей юбку, любовно целовали, трахали ночью, днем, на улице и внутри дома, в тени, на солнце, под всеми деревьями канала, в траве и цветах. И она, довольная, улыбалась. Но чувственность ее не просыпалась, ничего не поделаешь, плоть оставалась инертной, отключенной. Мы подносили ей букеты нежных слов. Тщетно! Ни одно средство не действовало!
— Ты действительно ничего не чувствуешь? — спрашивали мы.
— Чувствую… Словно опухоль… И трение тоже…
— Да сосредоточься ты!
— Я только это и делаю! Я вся нацелена на эту опухоль, на трение, только об этом и думаю!
— Лучше ни о чем не думай! Или о чем-то другом!
— О чем?
— Не знаю! Считай! Спи! Расслабься!
— Но мне трудно расслабиться больше, чем сейчас.
Тогда мы меняли дозировку. Удваивали ее. До и после еды. Затем каждые два часа. Прибегали к насилию, к пощечинам, хлесткой ругани. Но все кончалось одинаково — провалом, фиаско, очередным поражением. Она плакала, крепко прижимая нас к себе, клялась, что никогда ей не было так хорошо. Напрасные авансы! Она кончала только, когда ей чесали спину. По лопаткам. Ниже! Тут! Ох как хорошо! Тогда была в полном кайфе!
* * *
Однажды мы решили разыграть ее, удивить, сделать больно. Мы подумали, что, может быть, подействует большое огорчение… Для чего нанести удар по сердцу… Заставить ее помучиться…
Она возвращается с рынка, прелестная, с заплетенными волосами, раскрасневшаяся, с цветной капустой в корзинке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92