К старой, глубокой, но не кровоточащей ране…
Терпение и терпение, умноженное на нежность… Мы склонялись над этим увядшим животом, набитым петуниями и фиалками. «У тебя были дети?» Замерев, она не отвечала, вся трепеща от усталости, покрытая инеем, искаженным блеклым дневным светом… Но вот над постелью проглядывал отсвет зари, и она становилась восковой, с каждым часом благоухая все больше. Пока наконец не говорила гневно: «Мне надоело шампанское и консервы! Может, выпьем настоящий кофе?» Да, конечно, прекрасная мысль! Мы просим ее не двигаться, отдыхать, понежиться еще. Сейчас мы все принесем. «Покрепче только, чтобы лучше взбодрил», — говорит она.
Мы спустились на кухню, нашли все, что надо, и даже костюмы официантов, слуг… Знаете, такие большие фартуки, которые бьют по ногам, и полосатые жилеты… Мы вырядились потехи ради, чтобы сказать: «Мадам, кушать подано» или «вот первый завтрак для мадам», «как спалось, мадам?» Поставив кофе на тележку, оснастив ее всем необходимым, мы отправились назад… Перед номером 14 остановились и в лучших традициях постучались… Никто не отвечал. «Мадам задремала», — сказан Пьеро. И мы распахнули двери.
— Жанна!
К ней вернулись ее месячные. Вся кровать, простыни и одеяло были залиты кровью. А на губах застыла улыбка. Револьвер она сжимала между бедрами. Наш револьвер.
Огромные дворцы для богатых курортников выстроены прекрасно: у соседей ничего не слышно. Можете стрелять сколько влезет, никто ничего не узнает. Плотно обитые двери не пропускают звук.
XIX
Мы возвращались на полном аллюре, не говоря ни слова. Мы даже не произнесли название города, куда ехали. И так было все ясно — в Тулузу.
Мари-Анж открыла, не выразив удивления.
— У меня нет никакой еды, — только сказала.
— Мы не голодны.
И верно, сам не знаю почему, мы потеряли аппетит. А ведь ничего весь день не ели.
— У меня недомогание, — сказала она. — Но завтра все будет в порядке.
Через ее ночную сорочку были видны красные трусики.
В коробке для печенья было только десять тысяч. Мы взяли их.
— Но если угодно, можете трахать. Мне без разницы.
Я влепил ей по роже: «Ты заткнешь свою пасть наконец?»
Она извинилась и спросила, какие у нас проблемы.
— Никаких, — ответил я. — Все идет как по маслу. Пока мы здоровы, для жалоб нет причин. К тому же нам повезло жить в свободной стране.
А так как она перед нашим приходом смотрела телик с кровати, то легла обратно. «Передают новую игру. Очень смешную».
Мы сели на край постели. И, как мудаки, стали смотреть игру, затем литературный журнал, информации, погоду, всё. Потом, когда экран погас, мы разделись и легли в постель. Слева и справа от нее. Она потушила свет, повыше натянула одеяло, чтобы нам не было холодно, и подняла руки. Тогда мы положили ей головы на плечи, и она, опустив руки, обняла нас. А мы уже ревели в полный голос. Мари-Анж молчала. Ждала, когда это пройдет, крепко прижимая нас к себе. И это прошло, все ведь в жизни проходит.
* * *
Будильник прозвенел в восемь часов. Мы слышали, как она принимает душ. Вернулась в халате, готовая идти на работу.
— Сбегаю за покупками, — сказала она, направляясь к двери. — Мне хватит пяти минут.
— Лучше тебе было бы сходить за полицейскими, — ответил я.
Она купила бублики.
Принесла нам кофе с молоком.
Мы позавтракали одни, лежа в ее розовых простынях, а она отправилась ишачить.
— Раз выходит, что мои идеи — это идеи мудака, — сказал я Пьеро, — мне лучше всего заткнуться. Отныне решения принимаешь ты. Я устал.
— Попробую, — ответил он. — Но, думаю, так будет еще хуже.
И мы направились в ванную.
У нас сердце разрывалось на части от сознания, что вода смоет все запахи, которые у нас остались от Жанны.
Мы пустили воду на полную мощность.
Мы обнаружили маленькую бритву Мари-Анж с ручкой.
В пластиковом помойном ведре лежал кусок ваты со следами крови. Мы почувствовали отвращение.
* * *
Пока мы чистили револьвер в умывальнике, вода стала розовой.
Потом отправились пошляться по городу, сами не зная, зачем и куда идем. Покайфовали и купили газету.
По возвращении, как вы думаете, что мы обнаружили в багажнике «дианы»?.. Мы совсем позабыли о маленьком металлическом чемоданчике Жанны!
Быстренько несем его к Мари-Анж и раскрываем.
Внутри мы не нашли ничего особенного.
Старую зубную щетку. Три пачки сигарет «голуаз». Заношенное, почти все заштопанное белье. Косметику. Сломанные часы. Пакетик с засохшим хлебом. Красное варенье, а внизу — огромное количество писем, перевязанных тесемкой. Письма в пожелтевших конвертах, с выцветшими чернилами, адресованные заключенной номер 767, Центральная тюрьма в Ренне, департамент Иль-э-Вилен.
Все они начинались «мама», «дорогая мама» или «мамуля». В иных было пожелание доброго Нового года или Рождества, поздравления с днем рождения. Детские рисунки на листках из тетрадки. Самые старые письма отличались огромным количеством ошибок, помарок и клякс. Со временем почерк стал увереннее. Все письма были подписаны «Жак».
Лежа на животе на большой постели Мари-Анж, мы читали их в течение нескольких часов.
Сегодня ему, должно быть, стукнуло лет двадцать. Некоторые письма были отправлены из Эпиналя, Кольмара, потом из детской колонии в Жерадмер. Несколько из Мало-ле-Бэн близ Дюнкерка.
За последние два года письма шли из Энзисхейма в районе Мюлузы.
Жаку, похоже, нравилось в Энзисхейме… «Все хорошо, — писал он. — Мне дали место библиотекаря — того парня выпустили… Меня поздравили с образцовым поведением… Сказали, что, если я буду себя вести так же, мне, вероятно, скостят срок».
— Не знаю, о чем ты думаешь, — начал Пьеро…
— Я не думаю, — ответил я.
— А я вот думаю, что надо поехать в Энзисхейм, и сейчас же. Нам следует повидать Жака, дождаться его освобождения… Судя по его письмам, ему сидеть недолго… А когда он выйдет, мы позаботимся о нем…
— Я тоже так считаю…
— Понимаешь, Жан-Клод… Этому парню столько же, сколько нам… И еще: мы в долгу перед ним. Мы, черт возьми, все же убили его мать.
— А вот с этим я не согласен. Не мы ее убили. Она не выдержала свободы. Не вынесла сознания своего освобождения… Это они ее убили… Еще одно самоубийство в их активе… Еще одно, которое не попадет в статистику…
Когда Мари-Анж пришла с покупками, мы тотчас сказали ей: «Не стоит снимать плащ. Мы едем в Эльзас, и ты поедешь с нами».
Она не спросила ни почему, ни куда, ни как. Ничего не спросила. Только подскочила от радости.
XX
Монтастрюк-ля-Консейер, Сен-Сюльпис-ла-Пуэнт, Рабастен, Лилль, Гайак, Альби, Кармо, Родез, Эспальон, Лангиоль, Шод-Эгю. Только проехав Шод-Эгю, она начала болтать. Мы ни о чем ее не спрашивали. Нам не хотелось разговаривать, мы все еще чувствовали, как что-то сжимает нам горло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Терпение и терпение, умноженное на нежность… Мы склонялись над этим увядшим животом, набитым петуниями и фиалками. «У тебя были дети?» Замерев, она не отвечала, вся трепеща от усталости, покрытая инеем, искаженным блеклым дневным светом… Но вот над постелью проглядывал отсвет зари, и она становилась восковой, с каждым часом благоухая все больше. Пока наконец не говорила гневно: «Мне надоело шампанское и консервы! Может, выпьем настоящий кофе?» Да, конечно, прекрасная мысль! Мы просим ее не двигаться, отдыхать, понежиться еще. Сейчас мы все принесем. «Покрепче только, чтобы лучше взбодрил», — говорит она.
Мы спустились на кухню, нашли все, что надо, и даже костюмы официантов, слуг… Знаете, такие большие фартуки, которые бьют по ногам, и полосатые жилеты… Мы вырядились потехи ради, чтобы сказать: «Мадам, кушать подано» или «вот первый завтрак для мадам», «как спалось, мадам?» Поставив кофе на тележку, оснастив ее всем необходимым, мы отправились назад… Перед номером 14 остановились и в лучших традициях постучались… Никто не отвечал. «Мадам задремала», — сказан Пьеро. И мы распахнули двери.
— Жанна!
К ней вернулись ее месячные. Вся кровать, простыни и одеяло были залиты кровью. А на губах застыла улыбка. Револьвер она сжимала между бедрами. Наш револьвер.
Огромные дворцы для богатых курортников выстроены прекрасно: у соседей ничего не слышно. Можете стрелять сколько влезет, никто ничего не узнает. Плотно обитые двери не пропускают звук.
XIX
Мы возвращались на полном аллюре, не говоря ни слова. Мы даже не произнесли название города, куда ехали. И так было все ясно — в Тулузу.
Мари-Анж открыла, не выразив удивления.
— У меня нет никакой еды, — только сказала.
— Мы не голодны.
И верно, сам не знаю почему, мы потеряли аппетит. А ведь ничего весь день не ели.
— У меня недомогание, — сказала она. — Но завтра все будет в порядке.
Через ее ночную сорочку были видны красные трусики.
В коробке для печенья было только десять тысяч. Мы взяли их.
— Но если угодно, можете трахать. Мне без разницы.
Я влепил ей по роже: «Ты заткнешь свою пасть наконец?»
Она извинилась и спросила, какие у нас проблемы.
— Никаких, — ответил я. — Все идет как по маслу. Пока мы здоровы, для жалоб нет причин. К тому же нам повезло жить в свободной стране.
А так как она перед нашим приходом смотрела телик с кровати, то легла обратно. «Передают новую игру. Очень смешную».
Мы сели на край постели. И, как мудаки, стали смотреть игру, затем литературный журнал, информации, погоду, всё. Потом, когда экран погас, мы разделись и легли в постель. Слева и справа от нее. Она потушила свет, повыше натянула одеяло, чтобы нам не было холодно, и подняла руки. Тогда мы положили ей головы на плечи, и она, опустив руки, обняла нас. А мы уже ревели в полный голос. Мари-Анж молчала. Ждала, когда это пройдет, крепко прижимая нас к себе. И это прошло, все ведь в жизни проходит.
* * *
Будильник прозвенел в восемь часов. Мы слышали, как она принимает душ. Вернулась в халате, готовая идти на работу.
— Сбегаю за покупками, — сказала она, направляясь к двери. — Мне хватит пяти минут.
— Лучше тебе было бы сходить за полицейскими, — ответил я.
Она купила бублики.
Принесла нам кофе с молоком.
Мы позавтракали одни, лежа в ее розовых простынях, а она отправилась ишачить.
— Раз выходит, что мои идеи — это идеи мудака, — сказал я Пьеро, — мне лучше всего заткнуться. Отныне решения принимаешь ты. Я устал.
— Попробую, — ответил он. — Но, думаю, так будет еще хуже.
И мы направились в ванную.
У нас сердце разрывалось на части от сознания, что вода смоет все запахи, которые у нас остались от Жанны.
Мы пустили воду на полную мощность.
Мы обнаружили маленькую бритву Мари-Анж с ручкой.
В пластиковом помойном ведре лежал кусок ваты со следами крови. Мы почувствовали отвращение.
* * *
Пока мы чистили револьвер в умывальнике, вода стала розовой.
Потом отправились пошляться по городу, сами не зная, зачем и куда идем. Покайфовали и купили газету.
По возвращении, как вы думаете, что мы обнаружили в багажнике «дианы»?.. Мы совсем позабыли о маленьком металлическом чемоданчике Жанны!
Быстренько несем его к Мари-Анж и раскрываем.
Внутри мы не нашли ничего особенного.
Старую зубную щетку. Три пачки сигарет «голуаз». Заношенное, почти все заштопанное белье. Косметику. Сломанные часы. Пакетик с засохшим хлебом. Красное варенье, а внизу — огромное количество писем, перевязанных тесемкой. Письма в пожелтевших конвертах, с выцветшими чернилами, адресованные заключенной номер 767, Центральная тюрьма в Ренне, департамент Иль-э-Вилен.
Все они начинались «мама», «дорогая мама» или «мамуля». В иных было пожелание доброго Нового года или Рождества, поздравления с днем рождения. Детские рисунки на листках из тетрадки. Самые старые письма отличались огромным количеством ошибок, помарок и клякс. Со временем почерк стал увереннее. Все письма были подписаны «Жак».
Лежа на животе на большой постели Мари-Анж, мы читали их в течение нескольких часов.
Сегодня ему, должно быть, стукнуло лет двадцать. Некоторые письма были отправлены из Эпиналя, Кольмара, потом из детской колонии в Жерадмер. Несколько из Мало-ле-Бэн близ Дюнкерка.
За последние два года письма шли из Энзисхейма в районе Мюлузы.
Жаку, похоже, нравилось в Энзисхейме… «Все хорошо, — писал он. — Мне дали место библиотекаря — того парня выпустили… Меня поздравили с образцовым поведением… Сказали, что, если я буду себя вести так же, мне, вероятно, скостят срок».
— Не знаю, о чем ты думаешь, — начал Пьеро…
— Я не думаю, — ответил я.
— А я вот думаю, что надо поехать в Энзисхейм, и сейчас же. Нам следует повидать Жака, дождаться его освобождения… Судя по его письмам, ему сидеть недолго… А когда он выйдет, мы позаботимся о нем…
— Я тоже так считаю…
— Понимаешь, Жан-Клод… Этому парню столько же, сколько нам… И еще: мы в долгу перед ним. Мы, черт возьми, все же убили его мать.
— А вот с этим я не согласен. Не мы ее убили. Она не выдержала свободы. Не вынесла сознания своего освобождения… Это они ее убили… Еще одно самоубийство в их активе… Еще одно, которое не попадет в статистику…
Когда Мари-Анж пришла с покупками, мы тотчас сказали ей: «Не стоит снимать плащ. Мы едем в Эльзас, и ты поедешь с нами».
Она не спросила ни почему, ни куда, ни как. Ничего не спросила. Только подскочила от радости.
XX
Монтастрюк-ля-Консейер, Сен-Сюльпис-ла-Пуэнт, Рабастен, Лилль, Гайак, Альби, Кармо, Родез, Эспальон, Лангиоль, Шод-Эгю. Только проехав Шод-Эгю, она начала болтать. Мы ни о чем ее не спрашивали. Нам не хотелось разговаривать, мы все еще чувствовали, как что-то сжимает нам горло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92