Находит нас около «дианы», куда мы засовываем вещички, чтобы сбежать по-английски.
— Мы уезжаем? — с беспокойством спрашивает она.
— Мы — да, — отвечаю. — Ты остаешься.
— Дожидаюсь вас тут?
— Ты свободна, делай что хочешь. Мы не собираемся возвращаться.
— Вы меня бросаете?
— Догадалась. Нам надоело тискать потерявшую память! Постараемся найти настоящую женщину. Это нас отвлечет.
Она молчала. Стояла на солнце с корзинкой, с голыми ногами и смотрела, как мы закрываем багажник, садимся в машину и отъезжаем не простившись. Отъезжая по ухабистой дороге бурлаков, мы видим в зеркальце, что она стоит неподвижно. Становится все меньше, а потом пропадает вовсе.
— Думаешь, она стала бы умолять? Никогда!.. А что делать теперь? Куда мы едем? Ничего не скажешь — мудаки, и только!
Мы доехали до Мюлузы, прошлись, как туристы, по городу, посетили бистро и на закате вернулись.
— Думаешь, она осталась?
— Заткнись.
Мы бросили «диану» на обочине ближайшего шоссе и пошли через поля, разыгрывая вьетнамских партизан, прячущихся в маках.
Ее не было на улице, но из трубы шел дым. Мы пролежали до ночи в люцерне, затем приблизились к темному окну.
— Надеюсь, она не наделала глупостей.
— Заткнись.
Мы не посмели войти сразу. Сначала заглянули внутрь, прижавшись носами к стеклу. Ничего не было видно. Но слышались рыдания.
* * *
На часах 8.30.
Странное курортное заведение эта тюрьма Энзисхейма. Отнюдь не дворец русского императора.
Перед нами возникает высоченный детина. Вид мудака, но милого парня.
— Жак Пироль?
— Это я.
Никакого чемодана, пустые руки, кожаная куртка и добродушная морда.
— Нас послала твоя мать…
— А почему она не приехала сама? Ее не выпустили еще?
— Выпустили. Но она уехала за границу.
— Куда же?
— В Португалию!
— Это не так уж далеко, могла бы написать! Вот уже месяц, как я ничего от нее не получал… Что она делает в Португалии?
— Не надо на нее сердиться. Она смылась туда с нашим приятелем, замечательным парнем, агрономом. Это он нас познакомил. Перед отъездом сказала: «Съездите за Жаком и позаботьтесь о нем. Скажите ему, что я очень счастлива и скоро вернусь».
— Привет!
Он протягивает нам холодную руку.
* * *
Мы едем по сельской местности.
Лицо сына Жанны мы видим в зеркальце. Он выглядит куда старше своих двадцати лет, на все тридцать. Такое впечатление, что теперь командует он.
— Я сяду за руль, — говорит.
Останавливаемся, пересаживаемся.
— Первая скорость тут…
— Знаю. Видел.
И спокойно отъезжает.
— На следующем перекрестке повернешь направо.
Его волосы начинают редеть на затылке. Наверное, еще не догадывается. В тюрьмах ведь нет трюмо. Там все по-монашески строго. Поэтому и появляются тонзуры.
— А кто такой этот агроном?
— Золотой парень, не беспокойся. Он провел два года на Кубе в качестве технического советника, и сейчас ему предстоит подписать контракт в Сьерра-Леоне.
— Почему же этот симпатичный парень не работает во Франции?
— Он только что отсидел.
— Сколько?
— Полный срок. И два года условно.
— Ладно. Все в порядке…
Он успокоился.
* * *
И вот мы уже трясемся по бурлацкой дороге.
Она ведет прямо к домику, над которым вьется дымок. Перед ним в тени стоит накрытый белой скатертью стол с цветами, принесенными с рынка, с маслом в судке, вареньем и огромным хлебом.
Выходит хозяйка полей Мари с кофейником в руке, над которым поднимается пар. Стоит в ожидании, когда мы припаркуемся, вылезем из машины, когда хлопнет дверца. И направимся к ней с Жаком.
Она смотрит на новенького, который всего двадцать минут на свободе.
По нашей просьбе Мари-Анж приоделась, накрасилась и выглядит прелестно. На ней выстиранное вчера и проглаженное утром платье. То же относится к волосам, которые рассыпались после недавнего мытья шампунем. В зубах у нее леденец, который она разгрызает перед нами. Для того чтобы намазаться, ей пришлось вытащить свои причиндалы: сурьму, тушь, все кисточки, все карандаши. Да еще полилась лавандой из трехлитровой бутыли. Хотя она не хуже пахла и перед нашим отъездом. Мы тогда волновались: вдруг машина не заведется, а вдруг его не выпустят… Еще какая-нибудь неприятность… Жак выйдет, а никто его не ждет… Ему придется тогда самому как-то выпутываться. А мы останемся в компании нашей милой, пахнущей лавандой Мари.
Пока она помалкивает, не улыбается, ждет, когда все встанет на свое место. Все мы немного напряжены. Представляемся.
— Ее зовут Мари-Анж, — говорю Жаку. — Это наша общая девушка, а теперь и для троих. Ее предупредили, она согласна. Увидишь, она не богиня, но в постели можно встретить и похуже. Самое скверное, она не умеет кончать. Зато делает все, что душе угодно, и не брюзжит при этом.
— Кофе хотите? — предлагает Мари.
— Охотно, — отвечает Жак. — Чуточку…
Он стаскивает куртку, заворачивает рукава рубашки хаки. Мари подает кофе, нарезает крупные ломти хлеба. Садимся все четверо за стол. Мы с Пьеро сразу приступаем к еде, макаем хлеб в кофе, обжигаемся, кофе так и течет по подбородку. А Жак словно аппетита лишился. Он не ест, чуть притрагивается губами к чашке. Сидящая напротив него Мари-Анж, как благонравная девушка, опускает глаза.
До нас не сразу доходит, в чем дело. Никакого ведь труда не представляет понять, что происходит в голове только что вышедшего на волю гостя. У него все на лице написано. Чего спрашивать: «Почему ты не ешь? Не вкусно? Ты болен?» Нет. Достаточно сказать Мари: «Наш новый друг хочет наверняка посмотреть дом. Проводи его». Даже не ответив, она встанет и уйдет в дом, расстегивая на ходу платье.
Новенький, пожалуй, огорошен. Смотрит на нас, как малыш, потерявший веру в рождественского деда, но вдруг убедившийся, что он существует. Да к тому же у того в мешке лежит подарок — женщина. Тепленькая. На все готовая.
— Здесь мы делимся всем, — говорю ему.
Он решительно встает. Хочет что-то сказать, но потерял дар речи. За его спиной Мари уже закрыла ставни.
— Нам это доставит удовольствие, — добавляю я. — Твоя мать была… то есть она потрясающая женщина…
Он поворачивается к дому, тихо подходит к нему: почти отступает.
— Деваха особо недурна сзади, — бросает ему Пьеро. — Советую попробовать…
Жак пытается улыбнуться, рассчитывайте, мол, на меня, затем входит в дом. Темнота поглощает его.
Тогда мы — да здравствует жизнь! — подливаем себе кофе в чашки, делаем бутерброды, где столько же хлеба, сколько и масла. За спиной благодаря нам вершится доброе дело. До сих пор мы в этой поганой жизни поступали скверно. А надо видеть и положительную сторону вещей. Перед нами молодой человек, вышедший из тюрьмы и неизвестно за что туда посаженный, не шибко опрятный, короче — обычный мужчина двадцати лет, когда можно на что-то надеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Мы уезжаем? — с беспокойством спрашивает она.
— Мы — да, — отвечаю. — Ты остаешься.
— Дожидаюсь вас тут?
— Ты свободна, делай что хочешь. Мы не собираемся возвращаться.
— Вы меня бросаете?
— Догадалась. Нам надоело тискать потерявшую память! Постараемся найти настоящую женщину. Это нас отвлечет.
Она молчала. Стояла на солнце с корзинкой, с голыми ногами и смотрела, как мы закрываем багажник, садимся в машину и отъезжаем не простившись. Отъезжая по ухабистой дороге бурлаков, мы видим в зеркальце, что она стоит неподвижно. Становится все меньше, а потом пропадает вовсе.
— Думаешь, она стала бы умолять? Никогда!.. А что делать теперь? Куда мы едем? Ничего не скажешь — мудаки, и только!
Мы доехали до Мюлузы, прошлись, как туристы, по городу, посетили бистро и на закате вернулись.
— Думаешь, она осталась?
— Заткнись.
Мы бросили «диану» на обочине ближайшего шоссе и пошли через поля, разыгрывая вьетнамских партизан, прячущихся в маках.
Ее не было на улице, но из трубы шел дым. Мы пролежали до ночи в люцерне, затем приблизились к темному окну.
— Надеюсь, она не наделала глупостей.
— Заткнись.
Мы не посмели войти сразу. Сначала заглянули внутрь, прижавшись носами к стеклу. Ничего не было видно. Но слышались рыдания.
* * *
На часах 8.30.
Странное курортное заведение эта тюрьма Энзисхейма. Отнюдь не дворец русского императора.
Перед нами возникает высоченный детина. Вид мудака, но милого парня.
— Жак Пироль?
— Это я.
Никакого чемодана, пустые руки, кожаная куртка и добродушная морда.
— Нас послала твоя мать…
— А почему она не приехала сама? Ее не выпустили еще?
— Выпустили. Но она уехала за границу.
— Куда же?
— В Португалию!
— Это не так уж далеко, могла бы написать! Вот уже месяц, как я ничего от нее не получал… Что она делает в Португалии?
— Не надо на нее сердиться. Она смылась туда с нашим приятелем, замечательным парнем, агрономом. Это он нас познакомил. Перед отъездом сказала: «Съездите за Жаком и позаботьтесь о нем. Скажите ему, что я очень счастлива и скоро вернусь».
— Привет!
Он протягивает нам холодную руку.
* * *
Мы едем по сельской местности.
Лицо сына Жанны мы видим в зеркальце. Он выглядит куда старше своих двадцати лет, на все тридцать. Такое впечатление, что теперь командует он.
— Я сяду за руль, — говорит.
Останавливаемся, пересаживаемся.
— Первая скорость тут…
— Знаю. Видел.
И спокойно отъезжает.
— На следующем перекрестке повернешь направо.
Его волосы начинают редеть на затылке. Наверное, еще не догадывается. В тюрьмах ведь нет трюмо. Там все по-монашески строго. Поэтому и появляются тонзуры.
— А кто такой этот агроном?
— Золотой парень, не беспокойся. Он провел два года на Кубе в качестве технического советника, и сейчас ему предстоит подписать контракт в Сьерра-Леоне.
— Почему же этот симпатичный парень не работает во Франции?
— Он только что отсидел.
— Сколько?
— Полный срок. И два года условно.
— Ладно. Все в порядке…
Он успокоился.
* * *
И вот мы уже трясемся по бурлацкой дороге.
Она ведет прямо к домику, над которым вьется дымок. Перед ним в тени стоит накрытый белой скатертью стол с цветами, принесенными с рынка, с маслом в судке, вареньем и огромным хлебом.
Выходит хозяйка полей Мари с кофейником в руке, над которым поднимается пар. Стоит в ожидании, когда мы припаркуемся, вылезем из машины, когда хлопнет дверца. И направимся к ней с Жаком.
Она смотрит на новенького, который всего двадцать минут на свободе.
По нашей просьбе Мари-Анж приоделась, накрасилась и выглядит прелестно. На ней выстиранное вчера и проглаженное утром платье. То же относится к волосам, которые рассыпались после недавнего мытья шампунем. В зубах у нее леденец, который она разгрызает перед нами. Для того чтобы намазаться, ей пришлось вытащить свои причиндалы: сурьму, тушь, все кисточки, все карандаши. Да еще полилась лавандой из трехлитровой бутыли. Хотя она не хуже пахла и перед нашим отъездом. Мы тогда волновались: вдруг машина не заведется, а вдруг его не выпустят… Еще какая-нибудь неприятность… Жак выйдет, а никто его не ждет… Ему придется тогда самому как-то выпутываться. А мы останемся в компании нашей милой, пахнущей лавандой Мари.
Пока она помалкивает, не улыбается, ждет, когда все встанет на свое место. Все мы немного напряжены. Представляемся.
— Ее зовут Мари-Анж, — говорю Жаку. — Это наша общая девушка, а теперь и для троих. Ее предупредили, она согласна. Увидишь, она не богиня, но в постели можно встретить и похуже. Самое скверное, она не умеет кончать. Зато делает все, что душе угодно, и не брюзжит при этом.
— Кофе хотите? — предлагает Мари.
— Охотно, — отвечает Жак. — Чуточку…
Он стаскивает куртку, заворачивает рукава рубашки хаки. Мари подает кофе, нарезает крупные ломти хлеба. Садимся все четверо за стол. Мы с Пьеро сразу приступаем к еде, макаем хлеб в кофе, обжигаемся, кофе так и течет по подбородку. А Жак словно аппетита лишился. Он не ест, чуть притрагивается губами к чашке. Сидящая напротив него Мари-Анж, как благонравная девушка, опускает глаза.
До нас не сразу доходит, в чем дело. Никакого ведь труда не представляет понять, что происходит в голове только что вышедшего на волю гостя. У него все на лице написано. Чего спрашивать: «Почему ты не ешь? Не вкусно? Ты болен?» Нет. Достаточно сказать Мари: «Наш новый друг хочет наверняка посмотреть дом. Проводи его». Даже не ответив, она встанет и уйдет в дом, расстегивая на ходу платье.
Новенький, пожалуй, огорошен. Смотрит на нас, как малыш, потерявший веру в рождественского деда, но вдруг убедившийся, что он существует. Да к тому же у того в мешке лежит подарок — женщина. Тепленькая. На все готовая.
— Здесь мы делимся всем, — говорю ему.
Он решительно встает. Хочет что-то сказать, но потерял дар речи. За его спиной Мари уже закрыла ставни.
— Нам это доставит удовольствие, — добавляю я. — Твоя мать была… то есть она потрясающая женщина…
Он поворачивается к дому, тихо подходит к нему: почти отступает.
— Деваха особо недурна сзади, — бросает ему Пьеро. — Советую попробовать…
Жак пытается улыбнуться, рассчитывайте, мол, на меня, затем входит в дом. Темнота поглощает его.
Тогда мы — да здравствует жизнь! — подливаем себе кофе в чашки, делаем бутерброды, где столько же хлеба, сколько и масла. За спиной благодаря нам вершится доброе дело. До сих пор мы в этой поганой жизни поступали скверно. А надо видеть и положительную сторону вещей. Перед нами молодой человек, вышедший из тюрьмы и неизвестно за что туда посаженный, не шибко опрятный, короче — обычный мужчина двадцати лет, когда можно на что-то надеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92