По материнскому молоку. Чтобы отдернуть пелену событий, упавшую меж нами и Золотым веком.
И откуда нам – потерявшим путь в пустыне – знать, что мы идем, что нам нужно идти к оазису грядущего, а не к другим каким Елисейским полям, зеленым и свежим, которые, в незапамятные времена, мы оставили за плечами? И откуда нам знать, что эта гора багажа, именуемая Историей, которую мы вынуждены тащить на себе – из-за которой наш шаг превращается в тягостную крабью приступочку, и то и дело нас кидает в сторону, – мешает нам идти вперед… или назад? В которой стороне спасение? Неудивительно, что мы ходим кругами. Ну и ладно. Давайте сбросим наш багаж, зашвырнем куда-нибудь все это барахло и оглядимся. Как же часто нас одолевает желание выбросить за борт весь как есть балласт истории, избавиться от тягостного груза. А поскольку история набирает вес, поскольку она год от года делается все тяжелей и трет нам плечи, попытки отделаться от нее (чтобы рвануть – куда бишь мы шли?) делаются все отчаянней и радикальней. Вот потому-то историю время от времени и корежит в конвульсиях, вот потому-то – а она все растет и давит, и ее все труднее нести на себе – человек – который даже и без груза за спиной не знает, куда ему идти, – оказывается вовлечен во все более и более тяжкие катаклизмы.
И что же приводит нас вспять, через посредство катаклизмов и полной безысходности или же просто по велению сердца – туда, откуда мы ушли?
Назовем сей феномен Естественной Историей.
Помните, как мы проходили Французскую революцию? Эту гигантскую веху, большой водораздел истории? Как я объяснял вам скрытые смыслы этого слова – «революция»? Поворот кругом, завершение цикла. Я рассказывал вам, что, пусть даже в привычном смысле слова, революция означает некую радикальную смену курса, полное преобразование – прыжок в будущее, – но едва ли не каждая революция при этом несет в себе и противоположную, пусть даже и не слишком явную, тенденцию – идею возврата вспять. Искупления; восстановления. Утверждения – наново – истинных и фундаментальных ценностей в противовес всему фальшивому и прогнившему. Возврат в точку нового начала…
Вот уж где, казалось бы, не должно быть места Ностальгии, так это в круговерти великих революций. Ан нет. Дайте себе труд поразмыслить над сознательной и тщательно взлелеянной наивностью французских революционеров. Им ведь были нужны не права гражданина, а права Человека. Как они подхватили клич старины Руссо насчет «назад к природе» и «I’homme de libre». Как в 1790-м, когда им показалось, что революция окончена (это ли не наивность), они отпраздновали это событие переодеванием, в подражание аркадской счастливой простоте, в пастушков и пастушек и высаживанием юных, трепетных деревьев свободы. Примите во внимание рост религиозных чувств – благочестивые празднества в честь Верховного Существа, – и это в рамках движения, изначальная стратегия которого во многом строилась на воинствующем антиклерикализме, если уж и не откровенном атеизме. И – примите в расчет опасные последствия подобной наивности. Ведь от этого страстного желания чистоты и невинности всего один шаг до всем известной – и печально известной – Робеспьеровой неподкупности; а свобода обернется «Большими чистками»; а эта самая революция, которая, как им казалось, так быстро кончилась, будет вынуждена, ради того чтобы удовлетворить их тягу к первопринципам, возобновляться снова и снова, и всякий раз с еще того пущим рвением, покуда ей не придется, в изнеможении, цепляться за компромисс – если не за откровенную реакцию.
А все эти мессии от революции – Робеспьер, Марат и прочая компания, о которых уж во всяком случае можно сказать, что они были готовы идти на самые крайние крайности ради того, чтобы создать новый мир, – они действительно грезили неким Обществом Будущего? Да ничего подобного. Моделью им служил идеализированный Древний Рим. Лавровые венки и все такое. Их идеальным сценарием было убийство Цезаря. Герои нашего нового времени – все как один поклонники старого доброго классицизма – и эти тоже мечтали повернуть вспять…
«Но, сэр!»
Мертвецки-бледный Прайс перебивает на полуслове. Тянет, провокатор, руку. И учитель видит у него в глазах – бунтарский блеск, – как весь класс напрягся в предвкушении.
(Сэр! Погодите минутку! Мы живем не в восемнадцатом веке. Как насчет…?)
«Вот вы говорили насчет ностальгии, сэр, – поворачивается за партой с видом нарочитой озадаченности, – что-то я не понимаю, каким таким образом ностальгия могла заставить голодных рабочих заварить всю эту кашу, а?»
Смешки и шепотки по всему классу. (Толпа собирается.) Учитель нервически переносит вес с одной ноги на другую.
(Они, конечно же, все обратили на это внимание: что-то последнее время слишком раздражительным сделался наш старый Крики, этакий недотрога.)
«Я рад, что ты задал этот вопрос, Прайс». (Верный симптом – сейчас учитель уведет вас в сторону.) Потому что он поднимает проблему определения самого понятия революции – с социологической точки зрения. Так же как сама революция склонна к резким и непредсказуемым сменам курса, не представляется возможным и четкое определение ее социальной базы. Ты упомянул голодных рабочих. Так это они устроили революцию? Или это были задавленные налогами буржуа? Революция – это просто спонтанный взрыв, для которого достаточно какого-нибудь чисто внешнего повода, или же чей-то строго продуманный план? И естественно, революцию вряд ли стоит даже и называть революцией в том случае, если конкретное действие не было выражением некой воли. Но чьей? Где нам отыскать средоточие этой революционной воли? Мелкая буржуазия? Оголодавшие массы? Политические клубы? Когда вы пытаетесь определить, что же такое революция, вы точь-в-точь повторяете способ действия самой революции – уничтожение через посредство умственной гильотины всех тех, кто не подходит под некое абсолютизированное до полной невероятности представление о революции. Где нам искать воплощения революции? Дантон? Но он собирался покончить со всем поскорей и вернуться в деревню. Робеспьер? Но ведь он-то был безжалостный фанатик. Вот так и приходишь к услужливо расплывчатому понятию «народ» – Vox populi, vox Dei . Кто переведет?»
Джуди Добсон, в первом ряду слева (всегда готова): «Глас народа – глас Божий».
«Прекрасно. Но – правда? Кого в данном случае мы должны считать народом? Профессиональных крючкотворов, слетевшихся как мухи на мед в Национальную ассамблею? Ими по большей части руководила жажда власти плюс личные амбиции. Массы? Толпу? Это и есть наши истинные революционеры? Займитесь-ка повнимательней историей парижской толпы с 1789-го по 1795-й, и вы поймете, что единственной ее неизменной характеристикой была полная непоследовательность…»
(Прекрати этот треп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
И откуда нам – потерявшим путь в пустыне – знать, что мы идем, что нам нужно идти к оазису грядущего, а не к другим каким Елисейским полям, зеленым и свежим, которые, в незапамятные времена, мы оставили за плечами? И откуда нам знать, что эта гора багажа, именуемая Историей, которую мы вынуждены тащить на себе – из-за которой наш шаг превращается в тягостную крабью приступочку, и то и дело нас кидает в сторону, – мешает нам идти вперед… или назад? В которой стороне спасение? Неудивительно, что мы ходим кругами. Ну и ладно. Давайте сбросим наш багаж, зашвырнем куда-нибудь все это барахло и оглядимся. Как же часто нас одолевает желание выбросить за борт весь как есть балласт истории, избавиться от тягостного груза. А поскольку история набирает вес, поскольку она год от года делается все тяжелей и трет нам плечи, попытки отделаться от нее (чтобы рвануть – куда бишь мы шли?) делаются все отчаянней и радикальней. Вот потому-то историю время от времени и корежит в конвульсиях, вот потому-то – а она все растет и давит, и ее все труднее нести на себе – человек – который даже и без груза за спиной не знает, куда ему идти, – оказывается вовлечен во все более и более тяжкие катаклизмы.
И что же приводит нас вспять, через посредство катаклизмов и полной безысходности или же просто по велению сердца – туда, откуда мы ушли?
Назовем сей феномен Естественной Историей.
Помните, как мы проходили Французскую революцию? Эту гигантскую веху, большой водораздел истории? Как я объяснял вам скрытые смыслы этого слова – «революция»? Поворот кругом, завершение цикла. Я рассказывал вам, что, пусть даже в привычном смысле слова, революция означает некую радикальную смену курса, полное преобразование – прыжок в будущее, – но едва ли не каждая революция при этом несет в себе и противоположную, пусть даже и не слишком явную, тенденцию – идею возврата вспять. Искупления; восстановления. Утверждения – наново – истинных и фундаментальных ценностей в противовес всему фальшивому и прогнившему. Возврат в точку нового начала…
Вот уж где, казалось бы, не должно быть места Ностальгии, так это в круговерти великих революций. Ан нет. Дайте себе труд поразмыслить над сознательной и тщательно взлелеянной наивностью французских революционеров. Им ведь были нужны не права гражданина, а права Человека. Как они подхватили клич старины Руссо насчет «назад к природе» и «I’homme de libre». Как в 1790-м, когда им показалось, что революция окончена (это ли не наивность), они отпраздновали это событие переодеванием, в подражание аркадской счастливой простоте, в пастушков и пастушек и высаживанием юных, трепетных деревьев свободы. Примите во внимание рост религиозных чувств – благочестивые празднества в честь Верховного Существа, – и это в рамках движения, изначальная стратегия которого во многом строилась на воинствующем антиклерикализме, если уж и не откровенном атеизме. И – примите в расчет опасные последствия подобной наивности. Ведь от этого страстного желания чистоты и невинности всего один шаг до всем известной – и печально известной – Робеспьеровой неподкупности; а свобода обернется «Большими чистками»; а эта самая революция, которая, как им казалось, так быстро кончилась, будет вынуждена, ради того чтобы удовлетворить их тягу к первопринципам, возобновляться снова и снова, и всякий раз с еще того пущим рвением, покуда ей не придется, в изнеможении, цепляться за компромисс – если не за откровенную реакцию.
А все эти мессии от революции – Робеспьер, Марат и прочая компания, о которых уж во всяком случае можно сказать, что они были готовы идти на самые крайние крайности ради того, чтобы создать новый мир, – они действительно грезили неким Обществом Будущего? Да ничего подобного. Моделью им служил идеализированный Древний Рим. Лавровые венки и все такое. Их идеальным сценарием было убийство Цезаря. Герои нашего нового времени – все как один поклонники старого доброго классицизма – и эти тоже мечтали повернуть вспять…
«Но, сэр!»
Мертвецки-бледный Прайс перебивает на полуслове. Тянет, провокатор, руку. И учитель видит у него в глазах – бунтарский блеск, – как весь класс напрягся в предвкушении.
(Сэр! Погодите минутку! Мы живем не в восемнадцатом веке. Как насчет…?)
«Вот вы говорили насчет ностальгии, сэр, – поворачивается за партой с видом нарочитой озадаченности, – что-то я не понимаю, каким таким образом ностальгия могла заставить голодных рабочих заварить всю эту кашу, а?»
Смешки и шепотки по всему классу. (Толпа собирается.) Учитель нервически переносит вес с одной ноги на другую.
(Они, конечно же, все обратили на это внимание: что-то последнее время слишком раздражительным сделался наш старый Крики, этакий недотрога.)
«Я рад, что ты задал этот вопрос, Прайс». (Верный симптом – сейчас учитель уведет вас в сторону.) Потому что он поднимает проблему определения самого понятия революции – с социологической точки зрения. Так же как сама революция склонна к резким и непредсказуемым сменам курса, не представляется возможным и четкое определение ее социальной базы. Ты упомянул голодных рабочих. Так это они устроили революцию? Или это были задавленные налогами буржуа? Революция – это просто спонтанный взрыв, для которого достаточно какого-нибудь чисто внешнего повода, или же чей-то строго продуманный план? И естественно, революцию вряд ли стоит даже и называть революцией в том случае, если конкретное действие не было выражением некой воли. Но чьей? Где нам отыскать средоточие этой революционной воли? Мелкая буржуазия? Оголодавшие массы? Политические клубы? Когда вы пытаетесь определить, что же такое революция, вы точь-в-точь повторяете способ действия самой революции – уничтожение через посредство умственной гильотины всех тех, кто не подходит под некое абсолютизированное до полной невероятности представление о революции. Где нам искать воплощения революции? Дантон? Но он собирался покончить со всем поскорей и вернуться в деревню. Робеспьер? Но ведь он-то был безжалостный фанатик. Вот так и приходишь к услужливо расплывчатому понятию «народ» – Vox populi, vox Dei . Кто переведет?»
Джуди Добсон, в первом ряду слева (всегда готова): «Глас народа – глас Божий».
«Прекрасно. Но – правда? Кого в данном случае мы должны считать народом? Профессиональных крючкотворов, слетевшихся как мухи на мед в Национальную ассамблею? Ими по большей части руководила жажда власти плюс личные амбиции. Массы? Толпу? Это и есть наши истинные революционеры? Займитесь-ка повнимательней историей парижской толпы с 1789-го по 1795-й, и вы поймете, что единственной ее неизменной характеристикой была полная непоследовательность…»
(Прекрати этот треп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106