Пожалуйста».
Хотя – как, интересно, вы собираетесь переправить угря через реку? Потому что от него, конечно, трудно ожидать, чтобы он сплавал на тот берег и сдался прямо в руки, распишитесь-получите.
Дик смотрит на Мэри, с подарком в руке.
Но у Мэри и на это есть ответ. Она все продумала. Она ставит ведро наземь. Занимает прежнюю, колени-к-подбородку позу.
«Ты ведь можешь переплыть. Я видела, как ты плаваешь, – раньше».
И – если оно вообще когда-то окончательно уходило в Лету Диковых мозгов – оно возвращается, оно всплывает, неотвязное и жаркое, на поверхность: это воспоминание, которое будоражит и приводит в замешательство, раздражает и делает острей красивое чувство. Другой угорь, который оказался тогда в ситуации своего рода интимной близости…
По меньшей мере шесть роев майских мошек вьется Над рекой, по меньшей мере дюжина ласточек закладывает, подобно купидонам, виражи над самой поверхностью Лима, прихлебывая на ночь – чирк – водички и подставляя вечернему солнышку белые, как у херувимов, грудки, покуда, застыв неподвижно, Мэри смотрит на Дика, а Дик смотрит на Мэри. Покуда (какая тут, к чертям собачьим, неподвижность) избранный угорь (он не слишком велик, но и не какая-нибудь там салага) извивается и бьется у Дика в кулаке. И покуда, если уж на то пошло, и Мэри тоже, под юбкой, передергивается легкой судорогой (больно уж острое воспоминание). Потому что, хотя по нынешнему ее поведению этого и не скажешь, Мэри терпеть не может угрей. Глаза бы на них не смотрели с тех самых пор, как…
Однако нечего и говорить: ничто на свете, даже страсть, не может нас заставить принять то, отчего выворачивает наизнанку…
Первое движение остается в конце концов за Мэри. Она поворачивает голову, нетерпеливо, разочарованно, как будто готова вот-вот уйти. И как только она делает свое первое движение, Дик скидывает свободной рукой с ног свои «веллингтоны» и уходит, на манер торпеды, в реку. И не только уходит, но, едва ли не в тот самый момент, появляется на другом ее берегу, ни разу не пробив поверхности воды посредине, и выбирается наружу, изливая потоки, в пятнах ила, по-прежнему сжимая в руке, что самое поразительное, совершенно ошалевшего угря (вот уж, право, кулак, который в состоянии не только удержать угря, но не выпустить его даже и под водой); так что Мэри вскакивает на ноги, взвизгивает, делает шаг назад, потом шаг вперед, хихикает над собственным взвизгом, смеется, чтоб не хихикать, и только после этого снова берет себя в руки.
Теперь, однако, Дик должен преподнести свой дар, а Мэри должна его принять. Он подхватывает ведро, спускается к воде, зачерпывает до половины и бросает туда угря. Потом – ресницы трепещут так часто, что сбивают в водную пыль сбегающие с мокрых волос капли, – вручает ведро Мэри.
Мэри берет; заглядывает внутрь.
И – странное дело. Ибо, несмотря на свое физическое отвращение к угрям, для которого имеются достаточно веские основания, ей приходится признать, что, вернувшись в родную стихию, перестав извиваться и выгибаться и свернувшись тихо, в состоянии шокового оцепенения, колечком по дну ведра, угорь не выглядит таким уж некрасивым. У него глянцевитая гладкая кожа. У него блестящие янтарного цвета глаза, которые, насколько нам известно, очень даже могут оказаться окнами крохотной рыбьей души. У него маленькие жабры, и он ими дышит, а за ними сразу маленькие грудные плавники, не лишенные сходства с ходящими ходуном ресницами Дика…
Мэри склоняется над ведром. Дик тоже нагибается; подходит ближе.
«Спасибо тебе, – говорит Мэри. – Спасибо. Такой красивый». Как будто собирается взять его в дом и кормить, в стеклянном аквариуме, самыми изысканными блюдами со своего стола.
«Кра-асивы», – проговаривает Дик, глядя на Мэри. Слово, которого он ни разу до сей поры не употреблял.
Вот так Дик и начал совершать ухажерские свои рейды на Хоквелл Лоуд. Или, если угодно, Мэри отработала вводную часть запланированного курса обучения…
(Давайте не будем вдаваться в детали того, как в тот же самый вечер Дику захотелось пройтись вместе с Мэри до фермы Полт-Фен. А Мэри сказала: нет – что, во всех этих пропитанных водою тряпках? И без «веллингтонов»? Но дала обещание встретиться с ним на следующий день. Или как Дику, после того как Мэри ушла, ничего не оставалось, кроме как плыть обратно той же самой дорогой, через фенлендский Геллеспонт, туда, где дожидался одинокий и – кто знает? – изъеденный ревностью мотоцикл; и, будучи вынужденным по прибытии домой объяснять, откуда он такой мокрый взялся, измыслить, что он свернул в канаву, дабы избежать столкновения с каким-то слетевшим с катушек грузовиком – история, которая, пожалуй, выглядела бы вполне убедительно и ознаменовала бы собой никак не свойственную Дику вспышку вдохновения, случись только и на мотоцикле, за компанию, хоть пятнышко грязи. Или как Мэри, расставшись с Диком, пошла себе, с ведром в руке, в сторону Полт-Фен, покуда Дик на нее смотрел, но, едва лишь выйдя за пределы дальности, остановилась у одной из впадавших в Хоквелл Лоуд дрен и тихой сапой выпустила угря в воду, где, безо всякого сомнения, очнувшись от заклятия залитой призрачным светом софитов человеческой интриги, тот вернулся к анонимному и скрытому от посторонних глаз угребытию…)
Но – как споро, интересно знать, учился Дик? Он что, делал успехи? Он оказался на поверку способным и старательным учеником? А Мэри – вышел из нее хороший учитель?
А тем временем, с такою щедростью и тактом уступая Дику среды и субботы и ожидая появления на свет иного, просветленного истиною брата, чем крошка Том заполняет освободившееся время? Так точно, дети, угадали. Своею собственной учебой. Если хотите знать, в то переполненное жизнью лето сорок третьего года, когда чаши весов большой войны едва заметно тронулись в обратную сторону (победа в Африке, немцы отступают на востоке), он в первый раз прочел «Французскую революцию» старика Карлейля.
Посвящает ли Дик своего, судя по всему, беззаботного, зарывшегося в книжках брата в перипетии этой на священном огне просвещения замешенной связи? Снабжает он его – а параллельно, на фронтах Второй мировой, наши начинают брать верх – своими собственными, отрывистыми и возбужденными коммюнике? Нет. Но каждый субботний вечер и всякий раз вечером в среду он учиняет над собой обряд, в былые времена попросту невообразимый. Он принимает ванну. В нашей старенькой эмалированной ванне, рядом с кухонной плитой, он измывается над собственным телом при помощи мыльной воды и жесткой терки. С достойным густых завес пара и целой симфонии всплесков упорством он пытается изгнать с его поверхности, словно позорное пятно, всякий намек на небывало стойкий и низменный запах ила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Хотя – как, интересно, вы собираетесь переправить угря через реку? Потому что от него, конечно, трудно ожидать, чтобы он сплавал на тот берег и сдался прямо в руки, распишитесь-получите.
Дик смотрит на Мэри, с подарком в руке.
Но у Мэри и на это есть ответ. Она все продумала. Она ставит ведро наземь. Занимает прежнюю, колени-к-подбородку позу.
«Ты ведь можешь переплыть. Я видела, как ты плаваешь, – раньше».
И – если оно вообще когда-то окончательно уходило в Лету Диковых мозгов – оно возвращается, оно всплывает, неотвязное и жаркое, на поверхность: это воспоминание, которое будоражит и приводит в замешательство, раздражает и делает острей красивое чувство. Другой угорь, который оказался тогда в ситуации своего рода интимной близости…
По меньшей мере шесть роев майских мошек вьется Над рекой, по меньшей мере дюжина ласточек закладывает, подобно купидонам, виражи над самой поверхностью Лима, прихлебывая на ночь – чирк – водички и подставляя вечернему солнышку белые, как у херувимов, грудки, покуда, застыв неподвижно, Мэри смотрит на Дика, а Дик смотрит на Мэри. Покуда (какая тут, к чертям собачьим, неподвижность) избранный угорь (он не слишком велик, но и не какая-нибудь там салага) извивается и бьется у Дика в кулаке. И покуда, если уж на то пошло, и Мэри тоже, под юбкой, передергивается легкой судорогой (больно уж острое воспоминание). Потому что, хотя по нынешнему ее поведению этого и не скажешь, Мэри терпеть не может угрей. Глаза бы на них не смотрели с тех самых пор, как…
Однако нечего и говорить: ничто на свете, даже страсть, не может нас заставить принять то, отчего выворачивает наизнанку…
Первое движение остается в конце концов за Мэри. Она поворачивает голову, нетерпеливо, разочарованно, как будто готова вот-вот уйти. И как только она делает свое первое движение, Дик скидывает свободной рукой с ног свои «веллингтоны» и уходит, на манер торпеды, в реку. И не только уходит, но, едва ли не в тот самый момент, появляется на другом ее берегу, ни разу не пробив поверхности воды посредине, и выбирается наружу, изливая потоки, в пятнах ила, по-прежнему сжимая в руке, что самое поразительное, совершенно ошалевшего угря (вот уж, право, кулак, который в состоянии не только удержать угря, но не выпустить его даже и под водой); так что Мэри вскакивает на ноги, взвизгивает, делает шаг назад, потом шаг вперед, хихикает над собственным взвизгом, смеется, чтоб не хихикать, и только после этого снова берет себя в руки.
Теперь, однако, Дик должен преподнести свой дар, а Мэри должна его принять. Он подхватывает ведро, спускается к воде, зачерпывает до половины и бросает туда угря. Потом – ресницы трепещут так часто, что сбивают в водную пыль сбегающие с мокрых волос капли, – вручает ведро Мэри.
Мэри берет; заглядывает внутрь.
И – странное дело. Ибо, несмотря на свое физическое отвращение к угрям, для которого имеются достаточно веские основания, ей приходится признать, что, вернувшись в родную стихию, перестав извиваться и выгибаться и свернувшись тихо, в состоянии шокового оцепенения, колечком по дну ведра, угорь не выглядит таким уж некрасивым. У него глянцевитая гладкая кожа. У него блестящие янтарного цвета глаза, которые, насколько нам известно, очень даже могут оказаться окнами крохотной рыбьей души. У него маленькие жабры, и он ими дышит, а за ними сразу маленькие грудные плавники, не лишенные сходства с ходящими ходуном ресницами Дика…
Мэри склоняется над ведром. Дик тоже нагибается; подходит ближе.
«Спасибо тебе, – говорит Мэри. – Спасибо. Такой красивый». Как будто собирается взять его в дом и кормить, в стеклянном аквариуме, самыми изысканными блюдами со своего стола.
«Кра-асивы», – проговаривает Дик, глядя на Мэри. Слово, которого он ни разу до сей поры не употреблял.
Вот так Дик и начал совершать ухажерские свои рейды на Хоквелл Лоуд. Или, если угодно, Мэри отработала вводную часть запланированного курса обучения…
(Давайте не будем вдаваться в детали того, как в тот же самый вечер Дику захотелось пройтись вместе с Мэри до фермы Полт-Фен. А Мэри сказала: нет – что, во всех этих пропитанных водою тряпках? И без «веллингтонов»? Но дала обещание встретиться с ним на следующий день. Или как Дику, после того как Мэри ушла, ничего не оставалось, кроме как плыть обратно той же самой дорогой, через фенлендский Геллеспонт, туда, где дожидался одинокий и – кто знает? – изъеденный ревностью мотоцикл; и, будучи вынужденным по прибытии домой объяснять, откуда он такой мокрый взялся, измыслить, что он свернул в канаву, дабы избежать столкновения с каким-то слетевшим с катушек грузовиком – история, которая, пожалуй, выглядела бы вполне убедительно и ознаменовала бы собой никак не свойственную Дику вспышку вдохновения, случись только и на мотоцикле, за компанию, хоть пятнышко грязи. Или как Мэри, расставшись с Диком, пошла себе, с ведром в руке, в сторону Полт-Фен, покуда Дик на нее смотрел, но, едва лишь выйдя за пределы дальности, остановилась у одной из впадавших в Хоквелл Лоуд дрен и тихой сапой выпустила угря в воду, где, безо всякого сомнения, очнувшись от заклятия залитой призрачным светом софитов человеческой интриги, тот вернулся к анонимному и скрытому от посторонних глаз угребытию…)
Но – как споро, интересно знать, учился Дик? Он что, делал успехи? Он оказался на поверку способным и старательным учеником? А Мэри – вышел из нее хороший учитель?
А тем временем, с такою щедростью и тактом уступая Дику среды и субботы и ожидая появления на свет иного, просветленного истиною брата, чем крошка Том заполняет освободившееся время? Так точно, дети, угадали. Своею собственной учебой. Если хотите знать, в то переполненное жизнью лето сорок третьего года, когда чаши весов большой войны едва заметно тронулись в обратную сторону (победа в Африке, немцы отступают на востоке), он в первый раз прочел «Французскую революцию» старика Карлейля.
Посвящает ли Дик своего, судя по всему, беззаботного, зарывшегося в книжках брата в перипетии этой на священном огне просвещения замешенной связи? Снабжает он его – а параллельно, на фронтах Второй мировой, наши начинают брать верх – своими собственными, отрывистыми и возбужденными коммюнике? Нет. Но каждый субботний вечер и всякий раз вечером в среду он учиняет над собой обряд, в былые времена попросту невообразимый. Он принимает ванну. В нашей старенькой эмалированной ванне, рядом с кухонной плитой, он измывается над собственным телом при помощи мыльной воды и жесткой терки. С достойным густых завес пара и целой симфонии всплесков упорством он пытается изгнать с его поверхности, словно позорное пятно, всякий намек на небывало стойкий и низменный запах ила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106