Другой конец у Марты во рту. И Марта, скрючившись промеж окровавленных коленей Мэри, закрыв от напряжения глаза, сосет, сосет из всех своих ведьминских сил. И щеки – два кровавых пузыря – работают, что твой кузнечный мех.
Я врываюсь в дом. Отдергиваю грязную занавеску. Марта вроде как раз что-то выплюнула в ведро. Я ору: «Мэри!» Но Мэри меня не слышит. Ее имя мячиком отскакивает обратно ко мне. Она меня не узнает. Она – маленькая монастырка, исступленно творящая молитву:
«СвятаяМарияМатерьБожьяСвятаяМарияМатерь-БожьяСвятаяМарияМатерьБо…»
Свеча расплющена у нее под рукой. Я чуть не падаю через ведро. В ведре то, из чего делают будущее. Я бегу наружу, чтобы проблеваться.
43
ВЫШЕ ГОЛОВУ
Он чуть ли не пытается помочь мне выйти на улицу. Он растерян, он хочет проявить заботу. Его учитель пьян… (И как так вышло, что наш Прайс, наш подрывной элемент, проявил такую выдержку и осмотрительность? Когда я не в силах устоять перед еще по одной и все, он заказывает себе томатный сок.) Учитель не имеет права напиваться пьян. Он должен держать строй, и подавать пример, и трезвый образ жизни. Вот в чем главная учительская странность. Не в шутовстве. Ученик не должен быть поводырем учителю. Когда бунтарь становится подпоркой для тирана…
Но как – глотнешь – и беда не кажется такой уж… Но как реальность обретает… А знаешь, мои предки по материнской линии, они на выпивке построили целую империю…
«Да, кстати, Прайс, тебе это должно понравиться – он хочет уволить к чертовой матери Историю. Не только меня, понимаешь, предмет. Убрать всю эту бодягу…»
Широкий, размашистый – и уводит в сторону – жест в адрес равнодушных новостроек юго-восточного Лондона.
«Пожалуй, за руль садиться не стоит, а, как ты считаешь, Прайс? Не стоит? Извини – не смогу тебя подбросить. Поеду на автобусе. А машина пусть стоит у школы».
«Все равно ворота уже заперли. Я вас провожу до остановки».
Мы мерим шагами тротуар.
«А-астарожно».
На автобусной остановке я возглашаю: «…всю эту бодягу, всю…» Он еще больше мрачнеет и отводит взгляд. Когда за мной приходит мой пятьдесят третий, непременное: «Ну, до свидания, сэр. Вы – поосторожней, сэр».
«До свидания. Эй, Прайс, выше голову. Что так кисло? Я до конца семестра никуда не денусь. Надо же нам разобраться с Французской революцией. Ты что, забыл? Эй, Прайс, – (уже с площадки, пока автобус увозит меня прочь), – не позволяйте ему этого сделать!»
А История едва ли найдет время упомянуть о том, что в ночь накануне Французской революции Людовик XVI как раз оплакал своего первенца.
44
НАЧАТЬ СНАЧАЛА
Мы относим ребенка в машину. По какой-то странной прихоти обстоятельств он спит. И даже не мокрый. На долю секунды мне кажется: он умер от испуга. Мэри сидит на заднем сиденье и крепко держит его обеими руками, а я веду машину. То, что происходит дальше, больше всего напоминает пародию на бешеные авторалли впавших в панику молодых мужей, чьи жены ни с того ни с сего вдруг принимаются рожать. С той разницей, что ребенок у нас уже есть и мы гоним на полной, чтобы отдать его обратно.
С заднего сиденья торопливо-покаянный монолог Мэри: «Это было так просто. Так просто. Я видела, как она вошла. Оставила коляску у входа. Разве она не понимала, что это рискованно? Я была у фруктового стеллажа, шла к кассе. Уйма народу. Большая такая коляска, не сидячая. Может, ей и нужно-то было всего ничего, вот она и подумала – с этой коляской, в толпе. Я видела, как она ушла в какой-то проход между полками. Думала, никогда не решусь. А потом поставила корзину. Ничего в итоге не купила. А взамен вот… Я посмотрела вдоль прохода. Пошла к коляске. Огляделась. Взялась за ручку. Толкнула, надавила, они все так делают. И сказала: „А вот и я. Пойдем-ка отсюда“. Никто даже и не догадался. Никто даже и не догадался, что я не настоящая…»
Мэри, тебе пятьдесят два года.
«И я поняла, что он согласен. Потому что он мне улыбнулся. Как только я толкнула коляску, тут он и улыбнулся. Ты правда мне улыбнулся? И не плакал. Ведь ты же не плакал? Потом я выкатила коляску за угол, а там в лифт – и в паркинг. Сумки положила в багажник, а ребенка на заднее сиденье, и одеяла туда же. Я знаю, что так не делают. Надо было тебя в них завернуть и чем-нибудь перевязать, правда? Но он не плакал. Совсем не плакал…»
Но говорит она так, как будто ее ввели в транс и она теперь вынуждена изображать из себя женщину, которая признается в совершенном преступлении. А правда настолько невероятна, что никто и никогда в нее не поверит. Правда в том, что она была свидетельницей чуда. Бог сошел в «Сейфуэйз» и одарил ее, отдал ей некую ценность совершенно бесплатно. Ребеночка в капусте. Он сказал, Иди, исполни волю Мою. Возьми его. Он твой…
(Об этом она станет рассказывать председателю суда и профессионалу-психиатру. И только мужу – профессиональному историку – она преподносит вымышленные, чисто исторические факты.)
«А ты сможешь ее узнать, Мэри, – я имею в виду мать – ты сможешь?»
«Да. Да, конечно…»
Я гляжу на нее в зеркальце заднего вида. Ясные, сияющие глаза. Значит, она и дальше будет излагать эту липовую легенду (…и поехала себе, и поехала. Никакой паники, никакого шума. Никакой погони, полицейских машин…), она и дальше собирается играть роль стареющей дамочки с подвыподвертом, которая ни с того ни с сего украла ребенка. В действительности же…
Как будто мы не в одном и том же пространстве. Как будто между нами стеклянная стена. Она – на заднем сиденье, а я – нечто вроде таксиста. Куда поедем, леди?
(Куда? Куда теперь?)
Или еще того лучше, задержанный, он же подозреваемый, в хвостовом отсеке патрульной машины; и начинается допрос:
«Значит, коляску вы бросили? Значит, потом вы поехали домой…»
(Нам еще предстоит поближе познакомиться и с патрульными машинами, и с проедемте-в-участок.)
Огни – Стрелковый холм, Блэкхит, Льюишэм. Пятница в лондонском пригороде. По Льюишэм-Хайстрит не протолкнешься. Мне что теперь, сигналить, мигать фарами? Дайте дорогу, у нас несчастный случай!
Но куда такая спешка? Что за гонки? Когда обычный телефонный звонок. Откуда эта потребность вернуться на место. Четверть шестого. Мы подъезжаем к паркингу. Паркуемся на третьем уровне.
«Значит, машину ты оставила здесь?»
Это называется восстанавливать ход преступления. От конца к началу. Аналогично историческому методу; аналогично тому, как вам приходится выяснять, как так случилось, что вы стали тем, кем стали. Если повезет, может, и выясните. Если повезет, доберетесь до той точки, откуда можно начать сначала. Совершите революцию.
Я выключаю мотор.
«А теперь отдай мне ребенка, Мэри. Здесь и сейчас. Мы приехали. Сейчас я возьму у тебя ребенка».
Как будто говоришь – тоже с ребенком.
«Мэри, я возьму у тебя…»
Она, как будто в трансе, отдает его мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Я врываюсь в дом. Отдергиваю грязную занавеску. Марта вроде как раз что-то выплюнула в ведро. Я ору: «Мэри!» Но Мэри меня не слышит. Ее имя мячиком отскакивает обратно ко мне. Она меня не узнает. Она – маленькая монастырка, исступленно творящая молитву:
«СвятаяМарияМатерьБожьяСвятаяМарияМатерь-БожьяСвятаяМарияМатерьБо…»
Свеча расплющена у нее под рукой. Я чуть не падаю через ведро. В ведре то, из чего делают будущее. Я бегу наружу, чтобы проблеваться.
43
ВЫШЕ ГОЛОВУ
Он чуть ли не пытается помочь мне выйти на улицу. Он растерян, он хочет проявить заботу. Его учитель пьян… (И как так вышло, что наш Прайс, наш подрывной элемент, проявил такую выдержку и осмотрительность? Когда я не в силах устоять перед еще по одной и все, он заказывает себе томатный сок.) Учитель не имеет права напиваться пьян. Он должен держать строй, и подавать пример, и трезвый образ жизни. Вот в чем главная учительская странность. Не в шутовстве. Ученик не должен быть поводырем учителю. Когда бунтарь становится подпоркой для тирана…
Но как – глотнешь – и беда не кажется такой уж… Но как реальность обретает… А знаешь, мои предки по материнской линии, они на выпивке построили целую империю…
«Да, кстати, Прайс, тебе это должно понравиться – он хочет уволить к чертовой матери Историю. Не только меня, понимаешь, предмет. Убрать всю эту бодягу…»
Широкий, размашистый – и уводит в сторону – жест в адрес равнодушных новостроек юго-восточного Лондона.
«Пожалуй, за руль садиться не стоит, а, как ты считаешь, Прайс? Не стоит? Извини – не смогу тебя подбросить. Поеду на автобусе. А машина пусть стоит у школы».
«Все равно ворота уже заперли. Я вас провожу до остановки».
Мы мерим шагами тротуар.
«А-астарожно».
На автобусной остановке я возглашаю: «…всю эту бодягу, всю…» Он еще больше мрачнеет и отводит взгляд. Когда за мной приходит мой пятьдесят третий, непременное: «Ну, до свидания, сэр. Вы – поосторожней, сэр».
«До свидания. Эй, Прайс, выше голову. Что так кисло? Я до конца семестра никуда не денусь. Надо же нам разобраться с Французской революцией. Ты что, забыл? Эй, Прайс, – (уже с площадки, пока автобус увозит меня прочь), – не позволяйте ему этого сделать!»
А История едва ли найдет время упомянуть о том, что в ночь накануне Французской революции Людовик XVI как раз оплакал своего первенца.
44
НАЧАТЬ СНАЧАЛА
Мы относим ребенка в машину. По какой-то странной прихоти обстоятельств он спит. И даже не мокрый. На долю секунды мне кажется: он умер от испуга. Мэри сидит на заднем сиденье и крепко держит его обеими руками, а я веду машину. То, что происходит дальше, больше всего напоминает пародию на бешеные авторалли впавших в панику молодых мужей, чьи жены ни с того ни с сего вдруг принимаются рожать. С той разницей, что ребенок у нас уже есть и мы гоним на полной, чтобы отдать его обратно.
С заднего сиденья торопливо-покаянный монолог Мэри: «Это было так просто. Так просто. Я видела, как она вошла. Оставила коляску у входа. Разве она не понимала, что это рискованно? Я была у фруктового стеллажа, шла к кассе. Уйма народу. Большая такая коляска, не сидячая. Может, ей и нужно-то было всего ничего, вот она и подумала – с этой коляской, в толпе. Я видела, как она ушла в какой-то проход между полками. Думала, никогда не решусь. А потом поставила корзину. Ничего в итоге не купила. А взамен вот… Я посмотрела вдоль прохода. Пошла к коляске. Огляделась. Взялась за ручку. Толкнула, надавила, они все так делают. И сказала: „А вот и я. Пойдем-ка отсюда“. Никто даже и не догадался. Никто даже и не догадался, что я не настоящая…»
Мэри, тебе пятьдесят два года.
«И я поняла, что он согласен. Потому что он мне улыбнулся. Как только я толкнула коляску, тут он и улыбнулся. Ты правда мне улыбнулся? И не плакал. Ведь ты же не плакал? Потом я выкатила коляску за угол, а там в лифт – и в паркинг. Сумки положила в багажник, а ребенка на заднее сиденье, и одеяла туда же. Я знаю, что так не делают. Надо было тебя в них завернуть и чем-нибудь перевязать, правда? Но он не плакал. Совсем не плакал…»
Но говорит она так, как будто ее ввели в транс и она теперь вынуждена изображать из себя женщину, которая признается в совершенном преступлении. А правда настолько невероятна, что никто и никогда в нее не поверит. Правда в том, что она была свидетельницей чуда. Бог сошел в «Сейфуэйз» и одарил ее, отдал ей некую ценность совершенно бесплатно. Ребеночка в капусте. Он сказал, Иди, исполни волю Мою. Возьми его. Он твой…
(Об этом она станет рассказывать председателю суда и профессионалу-психиатру. И только мужу – профессиональному историку – она преподносит вымышленные, чисто исторические факты.)
«А ты сможешь ее узнать, Мэри, – я имею в виду мать – ты сможешь?»
«Да. Да, конечно…»
Я гляжу на нее в зеркальце заднего вида. Ясные, сияющие глаза. Значит, она и дальше будет излагать эту липовую легенду (…и поехала себе, и поехала. Никакой паники, никакого шума. Никакой погони, полицейских машин…), она и дальше собирается играть роль стареющей дамочки с подвыподвертом, которая ни с того ни с сего украла ребенка. В действительности же…
Как будто мы не в одном и том же пространстве. Как будто между нами стеклянная стена. Она – на заднем сиденье, а я – нечто вроде таксиста. Куда поедем, леди?
(Куда? Куда теперь?)
Или еще того лучше, задержанный, он же подозреваемый, в хвостовом отсеке патрульной машины; и начинается допрос:
«Значит, коляску вы бросили? Значит, потом вы поехали домой…»
(Нам еще предстоит поближе познакомиться и с патрульными машинами, и с проедемте-в-участок.)
Огни – Стрелковый холм, Блэкхит, Льюишэм. Пятница в лондонском пригороде. По Льюишэм-Хайстрит не протолкнешься. Мне что теперь, сигналить, мигать фарами? Дайте дорогу, у нас несчастный случай!
Но куда такая спешка? Что за гонки? Когда обычный телефонный звонок. Откуда эта потребность вернуться на место. Четверть шестого. Мы подъезжаем к паркингу. Паркуемся на третьем уровне.
«Значит, машину ты оставила здесь?»
Это называется восстанавливать ход преступления. От конца к началу. Аналогично историческому методу; аналогично тому, как вам приходится выяснять, как так случилось, что вы стали тем, кем стали. Если повезет, может, и выясните. Если повезет, доберетесь до той точки, откуда можно начать сначала. Совершите революцию.
Я выключаю мотор.
«А теперь отдай мне ребенка, Мэри. Здесь и сейчас. Мы приехали. Сейчас я возьму у тебя ребенка».
Как будто говоришь – тоже с ребенком.
«Мэри, я возьму у тебя…»
Она, как будто в трансе, отдает его мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106