Как жаль, что любопытство не может помешать истории идти своим путем. Как жаль, что у Шмидта нет иного выбора, кроме как приостановить свои поиски, спустить на «Маргрете» паруса и мучиться нетерпением, покуда Европа на четыре года впадает в приступ буйного, с пролитием крови, помешательства. Как жаль, что с 1914 по 1918 год Европа озабочена вовсе не происхождением собственного гомогенного вида под названием угорь, а озабочена самой что ни на есть гетерогенной диспозицией национальных интересов и вооруженных сил. Как жаль, что на первое место в умах европейских судовладельцев вышла не проблема присутствия в Атлантике крохотных лярв, бесстрашно пустившихся в долгий путь на восток, а скорее проблема присутствия немецких подлодок, которые, выйдя из Кильского канала или из Вильгельмсхафена, идут в обратную сторону, на запад.
И все же нельзя не признать, что катастрофический сей интервал, к коему применялись, и не без оснований, такие страшные слова, как апокалипсис, катаклизм и Армагеддон, не прервал жизненного цикла угря. По весне миллионы молодых угрей все так же собирались в устьях По, Дуная, Рейна и Эльбы, совсем как в дни Александра или Карла Великого. И даже в самом эпицентре человекоубийства, на печально известном Западном фронте, они переводиться не собирались, и Хенри Крик вам бы непременно это подтвердил. Если бы угри и впрямь родились из грязи, они бы там просто кишмя кишели; а если из разлагающейся плоти, так урожай побил бы все рекорды.
Не повлияла эта четырехлетняя интермедия и на решимость Йоханнеса Шмидта, хотя нельзя сказать, чтобы она не испытывала его терпение. Ибо вскоре после ее завершения, возрадовавшись тому, что история закончила наконец свои дела, он опять выходит в море. Он снова ловит личинок угря – на сей раз в Западной Атлантике. И уже в начале двадцатых он – вот такой был неустанный труженик – в состоянии обнародовать свои открытия; он утверждает, что, ежели принять за территорию икрометания угря ту область, где было выловлено наибольшее количество самых маленьких лярв, тогда эта столь долго почитавшаяся фантастической область, это белое пятно расположено между 20° и 30° северной широты и 50° и 65° западной долготы – то бишь в таинственном пространстве, полном плавучей морской травы, известном под названием Саргассова моря.
Вот и выходит, что в те годы, когда мой отец стал смотрителем при шлюзе Аткинсон и принялся, в подражание предкам, старым Крикам, ловить вершами угрей на речке Лим и на соседних с ней дренах, человеческий ум, после двух с лишком тысяч лет научных дебатов, только-только добрался до фактов, которые могли бы разъяснить отцу, откуда эти самые угри берутся. Не то чтобы он – тогда или в другое какое время – действительно узнал, как обстоят дела с угрем. Ибо откуда, спрашивается, ему, в его английских Фенах, знать о таком-то и таком-то датском биологе? И все же я уверен, что, доведись ему об этом услышать, скажи ему кто-нибудь, что угри, которых он вынимает из вершей, добирались до места назначения три, а то и четыре тысячи миль из странного морского царства на другой стороне океана, глаза бы у него расширились, а губы сложились бы в явственную литеру «О».
Но на этом истории об угре не конец. Любопытство рождает контрлюбопытство, знание плодит скептицизм. Даже при условии, заявляют скептики, что угорь в стадии лярвы действительно проходит расстояние в три, четыре, а то и пять тысяч миль до родимых отческих мест; даже при условии, что угревая молодь через все плотины, водопады и шлюзы взбирается вверх по течению рек и, даже пресмыкаясь кое-где по земле, добирается до исконных прудов и ручьев, неужто мы обязаны верить, что взрослый угорь после нескольких лет жизни в пресной воде или на слабосоленых мелководьях вдруг ни с того ни с сего обретает разом волю и силы отправиться в обратный путь с единственной целью выметать перед смертью икру? Какие доказательства может представить Шмидт в пользу наличия в средней части Атлантики целых косяков плывущих на запад угрей? (К сожалению, Шмидт, судя по всему, решительно не в состоянии ничего подобного представить.)
Представим себе: Шмидт ошибся в своем заключении, что угорь европейский есть чисто европейский вид, отличный от американской родни. Представим себе, что различия между так называемым европейским угрем и так называемым угрем американским носят не генетический, а чисто физиологический характер и обусловлены фактором среды обитания. Разве не логично будет предположить, что угорь европейский, уйдя за тысячи миль от родных нерестилищ, и в самом деле погибает затем в континентальных водах, не оставив по себе потомства, а популяция поддерживается стараниями американского угря (так называемого), которому и не снились такие убийственные расстояния? И что определяющую роль в том, кто из новорожденных угрей получит постоянную прописку в Новом Свете, а кто в Старом, играет, собственно, конкретное место икрометания в пределах нерестилища и, соответственно, превалирующие в данном районе течения?
Зачем, однако, матушке-природе позволять себе такую роскошь? Неужто Европа и впрямь всего лишь кладбище трагически осиротелых и бездетных угрей? И в самом ли деле природные условия Америки и Европы настолько различны между собой, что могут создать существенный физиологический контраст, способный, в свою очередь, привести к ошибке в разграничении видов? Можно ли отрицать – ведь в пользу данного факта свидетельствуют наблюдения тысячелетней давности, – что взрослые угри, переодевшись в серебристый костюм, и в самом деле осенью спускаются в море? А если выдвинуть, в качестве компромисса, предположение, что эти взрослые угри – которым никак не добраться до отмеченных Шмидтом критических показателей долготы и широты, – разве не могут они выметать икру и умереть где-то еще, скажем в восточной или в центральной Атлантике; и разве не может их икра быть, при соответствующих сезонных и климатических условиях, отнесена течением, так же как водоросли относятся течением, в то же самое закрученное водоворотом Саргассово море; так, чтобы морские эти ясли являли собой если уж и не место нереста, то по крайней мере инкубатор?
Любопытство удовлетворить невозможно. Даже теперь, когда мы столько всего знаем, оно не распутало загадку рождения и половой жизни угря. Может быть, есть такие вещи, среди прочих, коим вообще не судьба быть постигнутыми вплоть до конца света. Или, может быть, – но это уже чистой воды спекуляция, здесь мое собственное любопытство лихо ведет меня за нос – мир устроен таким образом, что, когда мы постигнем всякую в нем вещь, когда любопытство наше иссякнет (следовательно, многая лета любопытству), вот тогда-то и настанет конец света?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106