Гости пригорюнились и притихли, и Хайретдин забеспокоился, что старик может навести на всех тоску и испортить свадьбу, но тут его выручил сосед — лукавый и добродушный Файзрахман. Он вышел на середину комнаты и недовольно топнул ногой.
— Да что вы приуныли? Ведь не кого-нибудь, самого Хажисултана-бая женим! Что ж тут плакаться? Заводи плясовую!
Кураист подул в курай, смочил поочередно отверстия, прокашлялся и, наконец взяв толстый конец в зубы, заиграл что-то веселое. Пальцы музыканта пробегали по инструменту, как ветер по траве, невозможно было уследить за их плавным и нетерпеливым разбегом.
Тяжело ступая, Файзрахман двинулся с места и, засучивая на ходу рукава, не спеша сделал круг по комнате.
— Хай, хай, хай! Куда это пошел наш Файзрахман? Да, видно, на Кэжэнский завод направился… Хай, хай!
Но танцор горячился все больше и больше, кружился все быстрее, полы его расстегнутого камзола взлетали кверху, ноги дробно отбивали такт вслед за кураистом. Приплясывая, он подошел к Усману и остановился перед молодым парнем, приглашая его продолжать:
— Айда, айда, Усман, не подкачай!
Усман покраснел, но, пересилив смущение, вышел на середину комнаты, окинул всех взглядом, как бы спрашивая: можно ли начать танец? Положив руки на пояс и склонив голову набок, он начал танец, не сходя с места, лениво, как бы все еще отказываясь играть, передернул плечами раз, другой, перебирая ногами, как норовистая лошадь, и вдруг сорвался с места, завертелся по комнате в бешеной пляске. Вскидывая курчавую голову, хлопая ладонями по коленям, поднимаясь на цыпочки, он выговаривал: «Ст-ст-ст-ст! Сестра ма-аленькая…»
Гости, с одобрением следившие за танцем, тоже приговаривали плясовую частушку: «Это чей же брат? Это чей же кайнеш?»
После мужчин заставили плясать Гульямал. Молодая женщина долго отказывалась, не двигалась, закутавшись в платок, но товарки уже подталкивали ее, подбадривали: «Иди, иди! Будто сроду мужчин не видела! Можешь и с закрытым лицом плясать!»
Гульямал нерешительно встала и пошла по кругу робко, не отнимая платка от лица, но скоро осмелела, затрясла кистями рук, затопала каблучками по полу и, пройдя еще пару кругов, закружилась на одном месте, прищелкивая пальцами, словно держала в руках веретено и пряла. Мужчины хлопали в ладони и кричали ей что-то, но Гульямал как будто не слышала их — щеки ее раскраснелись, глаза заблестели, и видно было, что она отдалась танцу целиком и безраздельно, забыв, где она и что с нею. Красное платье Гульямал хлопало, обвиваясь вокруг стройных ног, монеты в косах звенели, переливаясь тяжелым блеском, золотой позумент, как змейка, вился по камзолу, и змейками выбивались из-под платка ручейки растрепавшихся волос…
Женщины тоже сначала хлопали, но скоро перестали и глядели уже сердито и недовольно, переговариваясь и судача между собой.
— Чего это она так вертится?
— Сама же ее уговаривала, так что же злишься?
— Все лицо открыто! Даже приличий соблюсти не умеет!
— Ха, что ей еще делать? Своего похоронила, вот и думает, как бы теперь чужого подцепить!
— Она такая, чуть муж умер, не успели поминальную молитву прочесть, а она уже любовника стала искать! Я зашла к ней, а она сидит, закрылась руками, будто плачет, а сама в это время из-под пальцев за мужчинами, что пришли тело покойного омывать, подсматривает!
— И не говори, она сроду стыда не знала!
— Да она сама к ним лезет и муллы не по боится, какой уж тут стыд. Ничего, еще накажет ее аллах…
Но когда Гульямал, запыхавшись и раскрасневшись от быстрого танца, села на свое место, женщины умолкли и, как ни в чем не бывало, потянулись к чашке с лапшой. Мужчины тоже приступили к еде. Если лапша попадалась слипшаяся, гости посмеивались над хозяйкой. Кураист, которому достался такой кусочек, тут же со чинил частушку:
Как у Фатхии у нашей
Из лапши подали кашу,
Слипалась комом вся лапша,
Но и такая хороша!
Фатхия, возившаяся у казана, услышав песню, застыдилась и закрыла лицо платком, а Хайретдин стал еще усерднее потчевать гостей, желая выручить жену из неловкого положения:
— Кушайте, дорогие гости, кушайте! Пейте, дорогие гости, пейте!
— Куда ж дальше? У меня уже в глазах двоится! — засмеялся кураист.
— Кушайте, не брезгуйте угощением моего богатого зятя и моей дочери, да пошлет им аллах много здоровья! — продолжал уговаривать Хайретдин и, встав с места, по обычаю с песней под нес свою чашку с бузой соседу — ведь Файзрахман не пьет ничего, кроме бузы.
Гости смеялись, свадьба гудела разноголосисто, и до боли странной казалась изредка прорывавшаяся сквозь гомон и гул жалоба курая — точно тосковала, просила о чем-то, словно живая, томившаяся в неволе душа.
Скоро мать увела еле державшуюся на ногах Нафису в сарай, постелила ей там, и гости даже не заметили, что невесты уже нет на свадьбе — они пели, плясали, спорили о чем-то и снова пели. У них была своя жизнь, и им не было дела до чужой свадьбы…
Без невесты, однако, долго не усидел на свадьбе и жених — Хажисултан-бай. Он поднялся и боком начал пробираться к выходу, но на пути его стенкой встали подружки Нафисы, закричали:
— Не пустим! Не пустим!.. Откупись, жених!
Хажисултан притворился, что не хочет платить, потом выхватил из кармана горсть монет и рассыпал их в протянутые ладони. Девушки довольно засмеялись и разомкнули круг…
Хажисултан-бай вышел на пустой, полный ночной прохлады двор, постоял, прислушиваясь к лаю собак на деревне, потом, бесшумно ступая, вошел в сарай, закрыл на щеколду дверь.
— Кто там? Ты, енга?
Голос Нафисы был полон пугливой дрожи, и дрожь эта отозвалась в сердце бая гулко, как брошенный в колодец камень. Шаря руками в воздухе, он пошел на этот голос, и Нафиса крикнула:
— Почему ты молчишь, енга?
— Это я, голубка моя, — зашептал Хажисултан-бай, робко и просяще, сам удивляясь силе возникшего в нем желания и боязни вспугнуть эту не знающую еще страсти юную душу. — Не шуми, не надо смущать покой чужих людей… Ты моя жена, данная мне аллахом, и тебе не следует страшиться своего мужа и греха… Я не дам никому тебя в обиду…
Нафиса омертвела, натянула на грудь одеяло, со страхом следя, как Хажисултан нащупал на чурбаке лампу без стекла, поджег спичкой фитиль, руки его мелко тряслись, и тень от этих рук упала на стену сарая и закачалась на ней — лохматая, как тень вставшего на дыбы медведя.
— Ма-а-ма!.. — в слепом отчаянии закричала Нафиса. — Эсей!
— Ты сама скоро станешь матерью. — Дыша винным перегаром, Хажисултан придвинулся к ней, и рука его, сухая и горячая, коснулась ее деревеневшей и холодной руки. — Грех звать в такое время ту, что родила тебя…
В доме шло веселье, все тонуло в шуме и свисте и пьяных голосах, и Нафиса поняла, что никто не придет к ней на помощь, она окаменела от ужаса, голова ее закружилась, и она уже плохо понимала, что происходит с нею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111