— Может, хоть немного воровать отучишься!
Но уже через месяц Султангали, сбежав из тюрьмы, снова появился в поселке и с тех пор ни на шаг не отставал от Нигматуллы, который становился одним из богачей Сакмаева и строил на площади большую лавку.
14
Тюрьма стояла на окраине Кэжэнского поселка, но отовсюду были видны ее почерневшие, будто покрытые копотью, мрачные стены с тремя рядами железных решеток на узких, как бойницы, окнах. У самого подножия стен тянулся глухой, из толстого накатника, забор, опутанный сверху ржавой колючей проволокой. За тюрьмой простирался большой пустырь, заросший крапивой и лопухами…
Хисматулла не раз приезжал на заводской базар, но впервые видел тюрьму так близко. Чем ближе он подходил к ней, подталкиваемый сзади дулом винтовки, тем мрачнее становилось у него на душе, хотя он и старался выглядеть спокойным и невозмутимым.
День был теплый и солнечный В палисадниках под окнами изб пышными белыми гроздьями цвела черемуха, и нежный аромат ее плыл над поселком. Над черемухой жужжали пчелы, по обочинам густо зеленела трава, кое-где видны были сине-фиолетовые острые лепестки сон-травы..
Хисматулла с жадностью глядел по сторонам, будто видел все это в последний раз, и, когда тяжелые ворота захлопнулись за ним, ему показалось, что захлопнулся сам небосвод, скрыв в глубоком, мощенном мелким булыжником дворе солнце. Надзиратель вынул из кармана ключ, отпер дверь и пропустил конвой вперед
— Этого в сорок шестую, — показал он на Хисматуллу, и солдат снова ткнул его в спину винтовкой так, что он чуть не упал, поскользнувшись на холодной, отполированной многими уже ногами железной лестнице.
— Ну ты, осел, пошевеливайся!
— Сильней, сильней вдарь! — крикнул вслед надзиратель. — С размаху, так оно для них понятнее!
— Вы не имеете права! — обернулся Хисматулла. — И так уже били достаточно… Я представитель рабочих!
— Иди, иди, скотина, еще разговаривать будет! — прикрикнул надзиратель, и солдат снова толкнул сзади винтовкой.
По коридору тянулся длинный ряд дверей. На каждой двери на уровне глаз было небольшое круглое отверстие — волчок, над ним черной жирной краской был выведен номер камеры. Солдат остановился перед дверью с номером «46» и подождал надзирателя, идущего следом по коридору и заглядывающего в глазки. Как только Хисматулла вошел, дверь за ним захлопнулась, и ключ скрипнул в замке.
Хисматулла постоял немного, привыкая к темноте; окно в камере было наглухо забито, только вверху между досками был небольшой просвет, от каменных стен и пола отдавало сыростью и холодом; на полу и нарах, стоящих вдоль стен, сидели и лежали арестанты; в камере нестерпимо, до рези в глазах, воняло.
Арестанты окружили его, и по их грязным, исхудалым, сильно обросшим лицам он понял, что почти все они находятся здесь уже давно.
— Откуда прибыл, браток? За что тебя? Съестного не принес?
— Вот лепешка… — Хисматулла протянул узелок.
— Дай мне! И мне! — загомонили арестанты. Кто-то выхватил узелок, и он тут же скрылся в куче барахтающихся на полу тел.
— Эй, вы что там? — крикнул из коридора надзиратель. — Потише, а то солдат вызову! — Но никто не обращал на это внимания.
Хисматулла растерянно стоял посреди камеры, не зная, что ему делать.
Вдруг с крайних нар поднялся мужчина крепкого, атлетического сложения, с мощно выступающими на руках бицепсами. На нем не было никакой одежды, кроме закатанных до колен холщовых штанов, грудь его густо обросла курчавыми черными волосами. Человек быстро и легко раскидал барахтающихся на полу арестантов и, отняв у них узелок, протянул его обратно Хисматулле:
— На, а им больше не давай, самому понадобится!
— Пусть, мне не жалко… — смущенно про бормотал Хисматулла.
— Слушай сюда! Если я сказал — не давай, значит, не давай, понял? Вот здесь располагайся, рядом со мной, и запомни — меня Сафуаном зовут! Ясно?
— Ясно… — тихо ответил парень.
Мужчина снова улегся на нары, но через минуту обернулся и, наклонившись к Хисматулле, прошептал:
— Слушай, я тебя где-то видел, а? Ты, случаем, не из деревни Коткор?
— Нет, я из Сакмаева… — улыбнулся Хисматулла.
— А-а, — протянул Сафуан и снова отвернулся к стене.
«Какой странный, — подумал Хисматулла. — Ведь если бы на моем месте и вправду был кто-нибудь из кудашманцев, наверняка обиделся бы! Мне еще мать рассказывала, как они однажды узнали, что к ним едет разбойник, испугались насмерть, вышли всей деревней на дорогу и стали просить каждого прохожего: Спаси нас, коткор, спаси нас! Или, может быть, он нарочно надо мной посмеяться хотел?..»
Каждый час в глазок заглядывал надзиратель, и разговоры в камере тотчас затихали. Присмотревшись, Хисматулла понял, что народ здесь собрался самый разношерстный — бродяги, нищие, воры, были среди них и невинно осужденные. Одни отсиживали здесь маленький срок, другие ждали отправки дальше, на север. Почти все арестанты курили, и в камере дышать было нечем. Скоро Хисматулле надоело слушать разговоры о женщинах и воровском искусстве, и, отвернувшись к стене, он стал думать о матери, о том, как она переживает все случившееся, вспоминал советы Михаила, но арестанты разговаривали громко, то и дело ругаясь, и это мешало сосредоточиться.
Вдруг Сафуан, до сих пор не вступавший в общий разговор и по-прежнему неподвижно лежавший на нарах, гаркнул:
— А ну, ворье-воронье, закройте хлебалы, надоело!
— А ты не слушай, раз надоело, — кто-то обиженно возразил ему.
— Я что сказал? — Сафуан приподнялся на локте. — Кто это там на меня голос поднимает, а? Я ведь слов на ветер не бросаю!
— Да мы шутя, не сердись… — сказал низкорослый вертлявый человечек, угодливо улыбаясь Сафуану.
— Давно бы так! — Сафуан откинулся на нары.
Арестанты примолкли.
На дворе смеркалось, и скоро в камере уже не было видно ни зги. Арестанты разошлись по нарам, и только слышался изредка глухой шепот, и то здесь, то там вспыхивали красные огоньки папирос. Глаза у Хисматуллы слипались, но не успел он уснуть по-настоящему, как загремела дверь и в светлом проеме показалась фигура надзирателя со связкой ключей в руке:
— Хуснутдинов Хисматулла, на допро-ос! — крикнул он.
…Хисматулла очнулся на холодном полу камеры. Все тело ломило, в голове гудело, лицо вспухло от побоев. С улицы слышались частые выстрелы, в коридоре кто-то, громко топая, пробежал мимо и скатился вниз по лестнице, стуча коваными сапогами.
— Кто там?.. — еле выговорил Хисматулла и, повернув голову, оглядел камеру — она была пуста. В полуоткрытую дверь вливалась слабая, тусклая струя света. Хисматулла попытался приподняться на локте, но голова его закружилась, в глазах потемнело, и он снова потерял сознание. Как будто кто-то тяжелый навалился на него сверху, давя и горячо дыша в лицо…
— Не надо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Но уже через месяц Султангали, сбежав из тюрьмы, снова появился в поселке и с тех пор ни на шаг не отставал от Нигматуллы, который становился одним из богачей Сакмаева и строил на площади большую лавку.
14
Тюрьма стояла на окраине Кэжэнского поселка, но отовсюду были видны ее почерневшие, будто покрытые копотью, мрачные стены с тремя рядами железных решеток на узких, как бойницы, окнах. У самого подножия стен тянулся глухой, из толстого накатника, забор, опутанный сверху ржавой колючей проволокой. За тюрьмой простирался большой пустырь, заросший крапивой и лопухами…
Хисматулла не раз приезжал на заводской базар, но впервые видел тюрьму так близко. Чем ближе он подходил к ней, подталкиваемый сзади дулом винтовки, тем мрачнее становилось у него на душе, хотя он и старался выглядеть спокойным и невозмутимым.
День был теплый и солнечный В палисадниках под окнами изб пышными белыми гроздьями цвела черемуха, и нежный аромат ее плыл над поселком. Над черемухой жужжали пчелы, по обочинам густо зеленела трава, кое-где видны были сине-фиолетовые острые лепестки сон-травы..
Хисматулла с жадностью глядел по сторонам, будто видел все это в последний раз, и, когда тяжелые ворота захлопнулись за ним, ему показалось, что захлопнулся сам небосвод, скрыв в глубоком, мощенном мелким булыжником дворе солнце. Надзиратель вынул из кармана ключ, отпер дверь и пропустил конвой вперед
— Этого в сорок шестую, — показал он на Хисматуллу, и солдат снова ткнул его в спину винтовкой так, что он чуть не упал, поскользнувшись на холодной, отполированной многими уже ногами железной лестнице.
— Ну ты, осел, пошевеливайся!
— Сильней, сильней вдарь! — крикнул вслед надзиратель. — С размаху, так оно для них понятнее!
— Вы не имеете права! — обернулся Хисматулла. — И так уже били достаточно… Я представитель рабочих!
— Иди, иди, скотина, еще разговаривать будет! — прикрикнул надзиратель, и солдат снова толкнул сзади винтовкой.
По коридору тянулся длинный ряд дверей. На каждой двери на уровне глаз было небольшое круглое отверстие — волчок, над ним черной жирной краской был выведен номер камеры. Солдат остановился перед дверью с номером «46» и подождал надзирателя, идущего следом по коридору и заглядывающего в глазки. Как только Хисматулла вошел, дверь за ним захлопнулась, и ключ скрипнул в замке.
Хисматулла постоял немного, привыкая к темноте; окно в камере было наглухо забито, только вверху между досками был небольшой просвет, от каменных стен и пола отдавало сыростью и холодом; на полу и нарах, стоящих вдоль стен, сидели и лежали арестанты; в камере нестерпимо, до рези в глазах, воняло.
Арестанты окружили его, и по их грязным, исхудалым, сильно обросшим лицам он понял, что почти все они находятся здесь уже давно.
— Откуда прибыл, браток? За что тебя? Съестного не принес?
— Вот лепешка… — Хисматулла протянул узелок.
— Дай мне! И мне! — загомонили арестанты. Кто-то выхватил узелок, и он тут же скрылся в куче барахтающихся на полу тел.
— Эй, вы что там? — крикнул из коридора надзиратель. — Потише, а то солдат вызову! — Но никто не обращал на это внимания.
Хисматулла растерянно стоял посреди камеры, не зная, что ему делать.
Вдруг с крайних нар поднялся мужчина крепкого, атлетического сложения, с мощно выступающими на руках бицепсами. На нем не было никакой одежды, кроме закатанных до колен холщовых штанов, грудь его густо обросла курчавыми черными волосами. Человек быстро и легко раскидал барахтающихся на полу арестантов и, отняв у них узелок, протянул его обратно Хисматулле:
— На, а им больше не давай, самому понадобится!
— Пусть, мне не жалко… — смущенно про бормотал Хисматулла.
— Слушай сюда! Если я сказал — не давай, значит, не давай, понял? Вот здесь располагайся, рядом со мной, и запомни — меня Сафуаном зовут! Ясно?
— Ясно… — тихо ответил парень.
Мужчина снова улегся на нары, но через минуту обернулся и, наклонившись к Хисматулле, прошептал:
— Слушай, я тебя где-то видел, а? Ты, случаем, не из деревни Коткор?
— Нет, я из Сакмаева… — улыбнулся Хисматулла.
— А-а, — протянул Сафуан и снова отвернулся к стене.
«Какой странный, — подумал Хисматулла. — Ведь если бы на моем месте и вправду был кто-нибудь из кудашманцев, наверняка обиделся бы! Мне еще мать рассказывала, как они однажды узнали, что к ним едет разбойник, испугались насмерть, вышли всей деревней на дорогу и стали просить каждого прохожего: Спаси нас, коткор, спаси нас! Или, может быть, он нарочно надо мной посмеяться хотел?..»
Каждый час в глазок заглядывал надзиратель, и разговоры в камере тотчас затихали. Присмотревшись, Хисматулла понял, что народ здесь собрался самый разношерстный — бродяги, нищие, воры, были среди них и невинно осужденные. Одни отсиживали здесь маленький срок, другие ждали отправки дальше, на север. Почти все арестанты курили, и в камере дышать было нечем. Скоро Хисматулле надоело слушать разговоры о женщинах и воровском искусстве, и, отвернувшись к стене, он стал думать о матери, о том, как она переживает все случившееся, вспоминал советы Михаила, но арестанты разговаривали громко, то и дело ругаясь, и это мешало сосредоточиться.
Вдруг Сафуан, до сих пор не вступавший в общий разговор и по-прежнему неподвижно лежавший на нарах, гаркнул:
— А ну, ворье-воронье, закройте хлебалы, надоело!
— А ты не слушай, раз надоело, — кто-то обиженно возразил ему.
— Я что сказал? — Сафуан приподнялся на локте. — Кто это там на меня голос поднимает, а? Я ведь слов на ветер не бросаю!
— Да мы шутя, не сердись… — сказал низкорослый вертлявый человечек, угодливо улыбаясь Сафуану.
— Давно бы так! — Сафуан откинулся на нары.
Арестанты примолкли.
На дворе смеркалось, и скоро в камере уже не было видно ни зги. Арестанты разошлись по нарам, и только слышался изредка глухой шепот, и то здесь, то там вспыхивали красные огоньки папирос. Глаза у Хисматуллы слипались, но не успел он уснуть по-настоящему, как загремела дверь и в светлом проеме показалась фигура надзирателя со связкой ключей в руке:
— Хуснутдинов Хисматулла, на допро-ос! — крикнул он.
…Хисматулла очнулся на холодном полу камеры. Все тело ломило, в голове гудело, лицо вспухло от побоев. С улицы слышались частые выстрелы, в коридоре кто-то, громко топая, пробежал мимо и скатился вниз по лестнице, стуча коваными сапогами.
— Кто там?.. — еле выговорил Хисматулла и, повернув голову, оглядел камеру — она была пуста. В полуоткрытую дверь вливалась слабая, тусклая струя света. Хисматулла попытался приподняться на локте, но голова его закружилась, в глазах потемнело, и он снова потерял сознание. Как будто кто-то тяжелый навалился на него сверху, давя и горячо дыша в лицо…
— Не надо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111