Может, пора отослать его домой?
– Я вот о чем подумал, – начал Мейсон и замялся. – Не хочу возвращаться сегодня домой, к Клеа. Позволь мне остаться с тобой. – Гвен закашлялась. – Я не хотел тебя торопить, – бормотал Мейсон, подступая ближе. – Знаю, ты устала.
«Прекрасно. Я еще и усталой выгляжу».
– Ты великодушный человек, Мейсон.
– Вовсе нет. У меня куча недостатков. Но в моем доме так одиноко.
«Знаю. Там, где я, тоже одиноко. И рано или поздно…»
– Хочешь взглянуть на мою комнату? – спросила она напрямик.
– Да, – торжественно объявил Мейсон. – Очень хочу.
– Прекрасно, – кивнула Гвен и встала. – Нам туда.
Тильда зажгла свет, и они оказались в огромном помещении. Три стены были уставлены дорогими металлическими шкафами, вдоль четвертой размещались полки с инструментами и оборудованием. Среди кистей, палитр и мольбертов попадались совершенно незнакомые Дэви штучки самого странного вида. Он с любопытством огляделся. Помещение тоже было белым, как и остальная часть подвала.
Тильда вытащила стул, видавший лучшие времена, и предложила Дэви сесть. Тот сел лицом к длинному ряду шкафов. Тильда открыла первый и вытащила картину: поле кукурузы под голубым небом, написанным густыми, вихрящимися мазками.
– Знаешь, кто это?
– Ван Гог? – без особого интереса предположил Дэви. – У тебя потрясные ножки.
– Гуднайт. Мой дед ее нарисовал. Но, конечно, с подписью Ван Гога.
– Почему же он ее не продал?
– Потому что это дешевка. Бездарная дешевка, – пояснила Тильда и принялась открывать шкафы. Дэви жадно следил за тем, как колышется ее тело под шелковистой тканью платья. На свет извлекались все новые картины, и наконец вся мастерская была уставлена холстами, прислоненными к шкафам, валявшимися на полу, а Дэви так хотел ее, что кружилась голова, а глаза застилало туманом.
– Все это Гуднайты, – сказала наконец Тильда. – Лежат здесь десятки лет, а некоторые оставались в семье несколько веков. Это наш величайший секрет. Следовало бы их сжечь, но мы не можем. Они история. Они часть нас.
– Сжечь? – все так же рассеянно переспросил Дэви. – А почему не продать?
Тильда подбоченилась и взглянула на него с видом строгой учительницы, отчего все мысли о картинах окончательно вылетели у него из головы.
– Они – подделки. Это незаконно.
– Правда, Скарлет? Иди сюда, расскажешь подробнее, – усмехнулся Дэви.
– Ладно, потому что большинство из них ужасно плохи. И еще потому, что многие предназначались для будущих поколений. Мы передаем их по наследству.
– Зачем? – удивился Дэви, пытаясь прикинуть, сколько времени уйдет на то, чтобы стащить с Тильды это платье.
– Я же говорила, труднее всего разоблачить подделки, написанные при жизни художника. Научными методами тут ничего не сделать. Так что каждое поколение Гуднайтов пишет для последующего.
– Тем более что когда художник умирает, некому разоблачить подделывателей, – кивнул Дэви, проникаясь неожиданным уважением к Гуднайтам. – И сколько же всего тут картин?
Каким-то краем сознания он заинтересовался рассказом Тильды, правда, только с чисто финансовой точки зрения. В основном же он молился, чтобы она не заставила его просматривать все холсты. Это займет уйму времени, а он уже почти ничего не соображал.
– Свыше двухсот, если считать рисунки и гравюры. Некоторые принадлежали еще Антонио Джордано, предполагаемому основателю рода. Мы стали Гуднайтами, когда приехали в Америку.
– Чтобы было легче вписаться в здешнее общество?
– Чтобы скрыть факт родства с двоюродным дедушкой Паоло Джордано. Он продал Леонардо прямо со стены и попался.
– Со стены? – удивился Дэви, невольно оживившись. – Как это? Прямо показал на него и…
– Нет. Подвел к картине клиента и сказал: «Я украду Леонардо для вас». И сделал это. Он объяснил клиенту, что нарисовал копию специально для того, чтобы, подсунув ее полиции, сбить полицию со следа.
– А кто получил копию? – спросил Дэви, уже начиная догадываться.
– Клиент. Вернее, клиенты. Паоло проделал эту штуку с четырьмя коллекционерами. Мой двоюродный дед никогда бы не покусился на национальное достояние. Позаимствовать – да. Украсть – нет. А клиенты это заслужили. Потому что хотели оставить национальное достояние себе. Алчность к добру не ведет.
– Классическое мошенничество, – понимающе заметил Дэви. – Когда у самого лоха рыльце в пушку, он в полицию не обратится. А теперь подойди ближе, давай обсудим это подробнее.
– А если рыльце в пушку, он заслуживает того, чтобы быть обманутым, – констатировала Тильда. – Это мне известно. Отец с детства вбивал в меня эту истину.
Она подошла к последнему шкафу и вытащила еще одну картину.
– А если они покупают, потому что им картина нравится? – спросил Дэви, мечтая, чтобы Тильда наконец подошла к нему.
– Тогда они получают то, за что заплатили, не так ли? – Тильда повернула к нему картину, на которой была изображена женщина с глазами навыкате, склонившаяся над упитанной матерью и ее встревоженным младенцем. – Это наше сокровище: «Святая Анна» Дюрера. Разумеется, в исполнении Гуднайта, но все же.
Дэви почтительно кивнул.
– Ее нарисовал Антонио в тысяча пятьсот пятьдесят третьем году. Но работа получилась не такой удачной, как другие. И семья оставила ее себе. На четыреста лет. Будь она по-настоящему хороша, мы продали бы ее как Дюрера. Анализ красок и холста не выявил бы ничего подозрительного, и на аукционе она ушла бы за миллионы долларов. И никто бы нас не поймал.
– Разве она настолько плоха? – спросил Дэви, разглядывая картину. – По-моему, все в порядке. Старая. И все такое.
– Неплоха. Просто недостаточно хороша. Здесь есть с полдюжины картин, каждая из которых решила бы наши проблемы. Но мы не можем их продать.
– Твои моральные принципы делают тебе честь, – объявил Дэви. – Дай им отдохнуть, и пойдем со мной наверх.
– Дело не в принципах. Нам нельзя попадаться. Никто и никогда не уличал Гуднайтов в мошенничестве, если не считать истории с двоюродным дедушкой Паоло. Если объявится хоть одна подделка, все начнут проверять картины, когда-то купленные у Гуднайтов. Мы не в состоянии возвращать деньги всем недовольным покупателям. Ау меня нет сил отбиваться от них. Кроме того, я не такой хороший делец, каким был отец. Да и угрызения совести… – Тильда сокрушенно покачала головой. – Поэтому груда холстов так и остается здесь, и это сводит меня с ума. Я бы сожгла все, если бы могла. Но не могу. Их написали мои родные. И многие работы хороши. То есть как подделки – плохи, но это хорошие работы, Достойные того, чтобы украшать дома людей.
– Продай их как копии.
– Правильно. И никто ничего не заметит.
Она нагнулась, чтобы положить на место картину.
– У тебя шикарная попка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
– Я вот о чем подумал, – начал Мейсон и замялся. – Не хочу возвращаться сегодня домой, к Клеа. Позволь мне остаться с тобой. – Гвен закашлялась. – Я не хотел тебя торопить, – бормотал Мейсон, подступая ближе. – Знаю, ты устала.
«Прекрасно. Я еще и усталой выгляжу».
– Ты великодушный человек, Мейсон.
– Вовсе нет. У меня куча недостатков. Но в моем доме так одиноко.
«Знаю. Там, где я, тоже одиноко. И рано или поздно…»
– Хочешь взглянуть на мою комнату? – спросила она напрямик.
– Да, – торжественно объявил Мейсон. – Очень хочу.
– Прекрасно, – кивнула Гвен и встала. – Нам туда.
Тильда зажгла свет, и они оказались в огромном помещении. Три стены были уставлены дорогими металлическими шкафами, вдоль четвертой размещались полки с инструментами и оборудованием. Среди кистей, палитр и мольбертов попадались совершенно незнакомые Дэви штучки самого странного вида. Он с любопытством огляделся. Помещение тоже было белым, как и остальная часть подвала.
Тильда вытащила стул, видавший лучшие времена, и предложила Дэви сесть. Тот сел лицом к длинному ряду шкафов. Тильда открыла первый и вытащила картину: поле кукурузы под голубым небом, написанным густыми, вихрящимися мазками.
– Знаешь, кто это?
– Ван Гог? – без особого интереса предположил Дэви. – У тебя потрясные ножки.
– Гуднайт. Мой дед ее нарисовал. Но, конечно, с подписью Ван Гога.
– Почему же он ее не продал?
– Потому что это дешевка. Бездарная дешевка, – пояснила Тильда и принялась открывать шкафы. Дэви жадно следил за тем, как колышется ее тело под шелковистой тканью платья. На свет извлекались все новые картины, и наконец вся мастерская была уставлена холстами, прислоненными к шкафам, валявшимися на полу, а Дэви так хотел ее, что кружилась голова, а глаза застилало туманом.
– Все это Гуднайты, – сказала наконец Тильда. – Лежат здесь десятки лет, а некоторые оставались в семье несколько веков. Это наш величайший секрет. Следовало бы их сжечь, но мы не можем. Они история. Они часть нас.
– Сжечь? – все так же рассеянно переспросил Дэви. – А почему не продать?
Тильда подбоченилась и взглянула на него с видом строгой учительницы, отчего все мысли о картинах окончательно вылетели у него из головы.
– Они – подделки. Это незаконно.
– Правда, Скарлет? Иди сюда, расскажешь подробнее, – усмехнулся Дэви.
– Ладно, потому что большинство из них ужасно плохи. И еще потому, что многие предназначались для будущих поколений. Мы передаем их по наследству.
– Зачем? – удивился Дэви, пытаясь прикинуть, сколько времени уйдет на то, чтобы стащить с Тильды это платье.
– Я же говорила, труднее всего разоблачить подделки, написанные при жизни художника. Научными методами тут ничего не сделать. Так что каждое поколение Гуднайтов пишет для последующего.
– Тем более что когда художник умирает, некому разоблачить подделывателей, – кивнул Дэви, проникаясь неожиданным уважением к Гуднайтам. – И сколько же всего тут картин?
Каким-то краем сознания он заинтересовался рассказом Тильды, правда, только с чисто финансовой точки зрения. В основном же он молился, чтобы она не заставила его просматривать все холсты. Это займет уйму времени, а он уже почти ничего не соображал.
– Свыше двухсот, если считать рисунки и гравюры. Некоторые принадлежали еще Антонио Джордано, предполагаемому основателю рода. Мы стали Гуднайтами, когда приехали в Америку.
– Чтобы было легче вписаться в здешнее общество?
– Чтобы скрыть факт родства с двоюродным дедушкой Паоло Джордано. Он продал Леонардо прямо со стены и попался.
– Со стены? – удивился Дэви, невольно оживившись. – Как это? Прямо показал на него и…
– Нет. Подвел к картине клиента и сказал: «Я украду Леонардо для вас». И сделал это. Он объяснил клиенту, что нарисовал копию специально для того, чтобы, подсунув ее полиции, сбить полицию со следа.
– А кто получил копию? – спросил Дэви, уже начиная догадываться.
– Клиент. Вернее, клиенты. Паоло проделал эту штуку с четырьмя коллекционерами. Мой двоюродный дед никогда бы не покусился на национальное достояние. Позаимствовать – да. Украсть – нет. А клиенты это заслужили. Потому что хотели оставить национальное достояние себе. Алчность к добру не ведет.
– Классическое мошенничество, – понимающе заметил Дэви. – Когда у самого лоха рыльце в пушку, он в полицию не обратится. А теперь подойди ближе, давай обсудим это подробнее.
– А если рыльце в пушку, он заслуживает того, чтобы быть обманутым, – констатировала Тильда. – Это мне известно. Отец с детства вбивал в меня эту истину.
Она подошла к последнему шкафу и вытащила еще одну картину.
– А если они покупают, потому что им картина нравится? – спросил Дэви, мечтая, чтобы Тильда наконец подошла к нему.
– Тогда они получают то, за что заплатили, не так ли? – Тильда повернула к нему картину, на которой была изображена женщина с глазами навыкате, склонившаяся над упитанной матерью и ее встревоженным младенцем. – Это наше сокровище: «Святая Анна» Дюрера. Разумеется, в исполнении Гуднайта, но все же.
Дэви почтительно кивнул.
– Ее нарисовал Антонио в тысяча пятьсот пятьдесят третьем году. Но работа получилась не такой удачной, как другие. И семья оставила ее себе. На четыреста лет. Будь она по-настоящему хороша, мы продали бы ее как Дюрера. Анализ красок и холста не выявил бы ничего подозрительного, и на аукционе она ушла бы за миллионы долларов. И никто бы нас не поймал.
– Разве она настолько плоха? – спросил Дэви, разглядывая картину. – По-моему, все в порядке. Старая. И все такое.
– Неплоха. Просто недостаточно хороша. Здесь есть с полдюжины картин, каждая из которых решила бы наши проблемы. Но мы не можем их продать.
– Твои моральные принципы делают тебе честь, – объявил Дэви. – Дай им отдохнуть, и пойдем со мной наверх.
– Дело не в принципах. Нам нельзя попадаться. Никто и никогда не уличал Гуднайтов в мошенничестве, если не считать истории с двоюродным дедушкой Паоло. Если объявится хоть одна подделка, все начнут проверять картины, когда-то купленные у Гуднайтов. Мы не в состоянии возвращать деньги всем недовольным покупателям. Ау меня нет сил отбиваться от них. Кроме того, я не такой хороший делец, каким был отец. Да и угрызения совести… – Тильда сокрушенно покачала головой. – Поэтому груда холстов так и остается здесь, и это сводит меня с ума. Я бы сожгла все, если бы могла. Но не могу. Их написали мои родные. И многие работы хороши. То есть как подделки – плохи, но это хорошие работы, Достойные того, чтобы украшать дома людей.
– Продай их как копии.
– Правильно. И никто ничего не заметит.
Она нагнулась, чтобы положить на место картину.
– У тебя шикарная попка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99