В эти несколько минут я насторожилась, поняв, что, возможно, мне придется бороться с этим человеком.
— Ты на нее похожа, — сказал он. Это звучало так, будто он меня скорее упрекал, чем хвалил.
— Знаю, — согласилась я. — У меня есть миниатюрный портрет моей матери, вы написали ее, когда она была совсем юной. Но она, наверное, была красавицей, а я — нет.
— Да, это правда, в этом смысле ты не такая, как Доротея. No importa, сходство очевидно. У тебя наши волосы — густые, блестящие, и мне нравится, как ты их зачесываешь. Интересно, похожа ли ты на нее по духу?
Я только покачала головой.
— Откуда мне знать?
— Ты права. Quien sabe ? Ты, конечно, ее не помнишь?
— Нет. Но мне хотелось бы. Я даже не знаю о ней почти ничего, потому что отец не хотел говорить о ней. Мне даже сказали, чтобы я не говорила о ней с вами.
Казалось, что-то дрогнуло в его глазах, но через секунду его взгляд опять был спокоен.
— Мне все еще больно думать и говорить о ней. Но теперь, когда ты приехала, я не должен уклоняться от этой боли.
Его речь отличалась определенным формализмом, как будто он привык говорить на другом языке, должно быть испанском. Речь Клариты напоминала речь ее отца, и я поняла, что она, видимо, его копировала.
Я ждала, мне нечего было сказать. Его боль меня не касалась, ведь он не захотел меня встретить с теплотой, как будто я не принадлежу к его семье.
— Если твой отец, Аманда, не хотел говорить с тобой о ней, может, он говорил обо мне?
— До некоторой степени, да.
— Он не любил меня.
Я опять промолчала, соглашаясь, и Хуан Кордова опять рассмеялся. В его смехе была горечь и не было радости.
— Я помню, как мы расставались. Я никогда не прощу Уильяму то, что он тебя увез, но я все же могу понять его чувства. Теперь, думаю, я должен доказать тебе, что я не такой — не такой злой и порочный, как он меня охарактеризовал?
— Полагаю, вы сделаете все, что захотите, дедушка.
К моему удивлению, ему, казалось, нравилось мое упрямство.
— Ты меня уже хорошо понимаешь. И тебе придется принимать меня таким, какой я есть. Я не собираюсь притворяться. Скорее всего, я именно такой, каким он меня описал. Но мы должны узнать друг друга, не обращая внимания на чужие мнения. Почему ты приняла мое приглашение и приехала сюда?
Я безнадежно взмахнула рукой.
— Меня уже спрашивали несколько раз. Мне кажется, в этом проявилась надменность Кордова — пригласить меня сюда, а потом спрашивать, зачем я приехала.
— Не отрицаю, мы можем быть надменными. Но ты могла бы отказаться от приглашения. Особенно, если бы приняла во внимание предостережение отца.
— Я должна была решить сама. Я хорошо знаю одну половину своих родственников. Другая половина — это чистая страница. Естественно, я хочу ее заполнить.
— Возможно, тебе не понравится то, что ты здесь найдешь.
— Да, это вполне возможно. Меня едва ли встретили здесь тепло, но я начинаю узнавать кое-что о Кордова и понимать, что значит — быть Кордова.
Казалось, это его возмутило.
— Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что значит быть Кордова!
— То, что я узнала, не вызвало у меня радости. Я не хочу быть такой.
Он мне слегка улыбнулся, его лицо ненадолго разгладилось.
— У тебя тоже есть доля надменности, Аманда. Бессознательно ты больше Кордова, чем ты думаешь.
Я рассердилась, не желая этого признавать, и нетерпеливо вскочила со стула. На стене позади Хуана висело узкое зеркало, и неожиданно я увидела в нем себя — и удивилась. Незнакомка в зеркале выглядела гордой испанкой, с черными волосами и горящими темными глазами, в ней не было и тени покорности. Я не знала, что я могу так выглядеть, и я отвернулась от своего отражения, отрицая его.
— Если во мне есть зло, то оно живет и в тебе, — с хитрой улыбкой сказал Хуан.
Я знала, что он хотел меня помучить, и посмотрела прямо ему в глаза.
— Хорошо, я принимаю это. Но думаю, в моей матери не было зла. Миниатюра, которую вы написали, говорит о том, что она была веселой, может, немного ветреной, но не порочной.
— Сядь, — приказал старик. — Расскажи мне, что ты знаешь о ее смерти.
Я снова села и покачала головой.
— Ничего. Мой отец сказал мне только, что она умерла при падении.
— И никто здесь не скажет тебе правду. Я им так велел. Я хотел, чтобы ты пришла ко мне.
— Я пришла. И теперь я задаю этот вопрос вам. Это правда, что она умерла при падении?
Его худые руки сжались, и он какое-то время смотрел на них, прежде чем ответить, его лицо было бесстрастным, морщины, казалось, стали еще глубже.
— Да, она умерла при падении. Но сначала она убила человека. Закон объявил ее убийцей. Потом она покончила с собой.
Я застыла. Мои мускулы напряглись, мои руки крепко сжали деревянную фигурку птички, и так же крепко были сжаты руки моего деда, лежавшие на столе. Я не могла дышать. Только сделав над собой ужасное усилие, я смогла, наконец, выкрикнуть:
— Я не верю в это! Я никогда в это не поверю!
В его голосе была боль.
— Вначале я тоже так сказал — что я не поверю. Но, конечно, полиция провела расследование, и результат не оставил сомнений. Кларита видела, что случилось. Она стояла у окна той комнаты, которую ты теперь занимаешь, и видела все. Даже я в конце концов должен был признать правду.
— Кэти не поверила, — сказала я.
Его взгляд стал острым.
— Что ты имеешь в виду?
— Бабушка написала письмо моему отцу перед смертью. Она писала, что он предвзято отнесся к матери, и хотела, чтобы он привез меня ее навестить. Он не сказал мне о письме. Я нашла его среди его бумаг, но не знала, что означают эти слова.
— Кэти написала ему? — Он казался одновременно удовлетворенным и рассерженным. — Она не должна была это делать, не спросив меня.
— Вы бы сказали ей, чтобы она не писала?
— Конечно же. Я знал, что в этом нет смысла. Твой отец никогда бы не изменился. Кэти хотела обманывать себя до самого конца. Она хотела верить в то, чего не было.
— Может, у нее была причина верить в это?
Его жесткие темные глаза пристально смотрели на меня, изучая, как будто его затуманенному зрению не хватало ясности.
— Мне хотелось бы так думать. Но это был голос сердца матери. Она очень сильно любила свою дочь.
— Может, в любви есть мудрость.
Он ответил мне тоном, более мягким, чем говорил до того.
— Я тоже любил Доротею. И она любила меня. Мы были очень близки, твоя мать и я. Вот почему я попросил тебя сюда приехать.
Я верила ему, и все же не до конца. Эта мягкость была для него нехарактерна. Если бы он приласкал меня потому, что он любил Доротею и с теплотой думал о ее дочери, он, конечно, встретил бы меня иначе. Моя неуверенность придала мне силы, и я сказала, твердо глядя ему в глаза:
— Я не верю, что вы пригласили меня из-за любви к моей матери.
Неожиданно он опять разгневался.
— Ты обо мне ничего не знаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
— Ты на нее похожа, — сказал он. Это звучало так, будто он меня скорее упрекал, чем хвалил.
— Знаю, — согласилась я. — У меня есть миниатюрный портрет моей матери, вы написали ее, когда она была совсем юной. Но она, наверное, была красавицей, а я — нет.
— Да, это правда, в этом смысле ты не такая, как Доротея. No importa, сходство очевидно. У тебя наши волосы — густые, блестящие, и мне нравится, как ты их зачесываешь. Интересно, похожа ли ты на нее по духу?
Я только покачала головой.
— Откуда мне знать?
— Ты права. Quien sabe ? Ты, конечно, ее не помнишь?
— Нет. Но мне хотелось бы. Я даже не знаю о ней почти ничего, потому что отец не хотел говорить о ней. Мне даже сказали, чтобы я не говорила о ней с вами.
Казалось, что-то дрогнуло в его глазах, но через секунду его взгляд опять был спокоен.
— Мне все еще больно думать и говорить о ней. Но теперь, когда ты приехала, я не должен уклоняться от этой боли.
Его речь отличалась определенным формализмом, как будто он привык говорить на другом языке, должно быть испанском. Речь Клариты напоминала речь ее отца, и я поняла, что она, видимо, его копировала.
Я ждала, мне нечего было сказать. Его боль меня не касалась, ведь он не захотел меня встретить с теплотой, как будто я не принадлежу к его семье.
— Если твой отец, Аманда, не хотел говорить с тобой о ней, может, он говорил обо мне?
— До некоторой степени, да.
— Он не любил меня.
Я опять промолчала, соглашаясь, и Хуан Кордова опять рассмеялся. В его смехе была горечь и не было радости.
— Я помню, как мы расставались. Я никогда не прощу Уильяму то, что он тебя увез, но я все же могу понять его чувства. Теперь, думаю, я должен доказать тебе, что я не такой — не такой злой и порочный, как он меня охарактеризовал?
— Полагаю, вы сделаете все, что захотите, дедушка.
К моему удивлению, ему, казалось, нравилось мое упрямство.
— Ты меня уже хорошо понимаешь. И тебе придется принимать меня таким, какой я есть. Я не собираюсь притворяться. Скорее всего, я именно такой, каким он меня описал. Но мы должны узнать друг друга, не обращая внимания на чужие мнения. Почему ты приняла мое приглашение и приехала сюда?
Я безнадежно взмахнула рукой.
— Меня уже спрашивали несколько раз. Мне кажется, в этом проявилась надменность Кордова — пригласить меня сюда, а потом спрашивать, зачем я приехала.
— Не отрицаю, мы можем быть надменными. Но ты могла бы отказаться от приглашения. Особенно, если бы приняла во внимание предостережение отца.
— Я должна была решить сама. Я хорошо знаю одну половину своих родственников. Другая половина — это чистая страница. Естественно, я хочу ее заполнить.
— Возможно, тебе не понравится то, что ты здесь найдешь.
— Да, это вполне возможно. Меня едва ли встретили здесь тепло, но я начинаю узнавать кое-что о Кордова и понимать, что значит — быть Кордова.
Казалось, это его возмутило.
— Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что значит быть Кордова!
— То, что я узнала, не вызвало у меня радости. Я не хочу быть такой.
Он мне слегка улыбнулся, его лицо ненадолго разгладилось.
— У тебя тоже есть доля надменности, Аманда. Бессознательно ты больше Кордова, чем ты думаешь.
Я рассердилась, не желая этого признавать, и нетерпеливо вскочила со стула. На стене позади Хуана висело узкое зеркало, и неожиданно я увидела в нем себя — и удивилась. Незнакомка в зеркале выглядела гордой испанкой, с черными волосами и горящими темными глазами, в ней не было и тени покорности. Я не знала, что я могу так выглядеть, и я отвернулась от своего отражения, отрицая его.
— Если во мне есть зло, то оно живет и в тебе, — с хитрой улыбкой сказал Хуан.
Я знала, что он хотел меня помучить, и посмотрела прямо ему в глаза.
— Хорошо, я принимаю это. Но думаю, в моей матери не было зла. Миниатюра, которую вы написали, говорит о том, что она была веселой, может, немного ветреной, но не порочной.
— Сядь, — приказал старик. — Расскажи мне, что ты знаешь о ее смерти.
Я снова села и покачала головой.
— Ничего. Мой отец сказал мне только, что она умерла при падении.
— И никто здесь не скажет тебе правду. Я им так велел. Я хотел, чтобы ты пришла ко мне.
— Я пришла. И теперь я задаю этот вопрос вам. Это правда, что она умерла при падении?
Его худые руки сжались, и он какое-то время смотрел на них, прежде чем ответить, его лицо было бесстрастным, морщины, казалось, стали еще глубже.
— Да, она умерла при падении. Но сначала она убила человека. Закон объявил ее убийцей. Потом она покончила с собой.
Я застыла. Мои мускулы напряглись, мои руки крепко сжали деревянную фигурку птички, и так же крепко были сжаты руки моего деда, лежавшие на столе. Я не могла дышать. Только сделав над собой ужасное усилие, я смогла, наконец, выкрикнуть:
— Я не верю в это! Я никогда в это не поверю!
В его голосе была боль.
— Вначале я тоже так сказал — что я не поверю. Но, конечно, полиция провела расследование, и результат не оставил сомнений. Кларита видела, что случилось. Она стояла у окна той комнаты, которую ты теперь занимаешь, и видела все. Даже я в конце концов должен был признать правду.
— Кэти не поверила, — сказала я.
Его взгляд стал острым.
— Что ты имеешь в виду?
— Бабушка написала письмо моему отцу перед смертью. Она писала, что он предвзято отнесся к матери, и хотела, чтобы он привез меня ее навестить. Он не сказал мне о письме. Я нашла его среди его бумаг, но не знала, что означают эти слова.
— Кэти написала ему? — Он казался одновременно удовлетворенным и рассерженным. — Она не должна была это делать, не спросив меня.
— Вы бы сказали ей, чтобы она не писала?
— Конечно же. Я знал, что в этом нет смысла. Твой отец никогда бы не изменился. Кэти хотела обманывать себя до самого конца. Она хотела верить в то, чего не было.
— Может, у нее была причина верить в это?
Его жесткие темные глаза пристально смотрели на меня, изучая, как будто его затуманенному зрению не хватало ясности.
— Мне хотелось бы так думать. Но это был голос сердца матери. Она очень сильно любила свою дочь.
— Может, в любви есть мудрость.
Он ответил мне тоном, более мягким, чем говорил до того.
— Я тоже любил Доротею. И она любила меня. Мы были очень близки, твоя мать и я. Вот почему я попросил тебя сюда приехать.
Я верила ему, и все же не до конца. Эта мягкость была для него нехарактерна. Если бы он приласкал меня потому, что он любил Доротею и с теплотой думал о ее дочери, он, конечно, встретил бы меня иначе. Моя неуверенность придала мне силы, и я сказала, твердо глядя ему в глаза:
— Я не верю, что вы пригласили меня из-за любви к моей матери.
Неожиданно он опять разгневался.
— Ты обо мне ничего не знаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82