Здесь ей приходилось постоянно бороться за собственную индивидуальность. Даже секс для Джесс в последнее время начинал грозить напряжением и расстройством.
Жизнь в Мехико была наполнена непрекращающимся шумом, суетой и не оставляла возможности побыть с Рафаэлем наедине. Геррера, казалось, был знаком или находился в родственных отношениях практически со всеми жителями Мехико. Круг ближайших его родственников включал четырех сестер и трех братьев, звонивших, казалось, каждый день, так же как и сыновья Рафаэля: старший, двадцати шести лет, бизнесмен из Монтеррее, и младший — студент-медик Гвадалахарского университета. И еще существовала Лурдес — мать Рафаэля.
Лурдес обосновалась в доме Рафаэля как раз в тот день, когда туда переехала Джесс — накануне прошлого Рождества. Лурдес было за восемьдесят: миловидная женщина, совершенно не говорящая по-английски и такая же энергичная, как ее сын.
Джесс пришла в ужас:
— Нам не нужна дуэнья. Мы же не подростки.
Рафаэль пожал плечами.
— Я холостяк. Ты не можешь жить в моем доме одна.
Это невозможно.
— Кому какое дело? Да и кто узнает?
— Мне есть дело. Я не хочу, чтобы о тебе шла дурная молва. И в любом случае узнают все.
В это верилось с трудом. И Джесс собралась было протестовать, но один взгляд на исполненное решимости лицо Рафаэля дал понять, что любые протесты будут не только бесполезны, но и губительны для их отношений. Таков был один из парадоксов Мексики. Любой мог знать, что Джесс и Рафаэль — любовники, но в кругу семьи разговоры на эту тему были запрещены. Доброе имя Джесс должно быть надежно защищено.
Двери спален, расположенных на третьем этаже, выходили в просторный холл. Спальня Рафаэля находилась в начале коридора, спальня Джесс — в конце, Лурдес почивала между ними.
— Мать спит очень крепко, — сообщил Рафаэль.
Однако несмотря на это, он приходил к Джесс только после того, как старушка уже видела десятый сон, а уходил, крадучись на цыпочках, раненько утром, задолго до того, как Лурдес проснется к утренней мессе.
Такой график изматывал и заставлял нервничать Джесс, в то время как Рафаэлю достаточно было трех часов сна в сутки, причем он мог крепко спать в любых условиях. Рафаэль работал по меньшей мере двенадцать часов в сутки, находя к тому же еще время для занятий языком, благотворительных мероприятий, званых обедов и вечеринок.
Жена Рафаэля умерла пятнадцать лет назад. Джесс предполагала, что возможной причиной ее кончины стало истощение.
Но вот подошло их первое Рождество. Уже через несколько дней Джесс почувствовала, что по горло сыта новыми звуками, образами и впечатлениями.
Широкая Реформа-авеню поражала обилием развешанных над головой разноцветных гирлянд, Санта-Клаусов, елок и ангелов, трубящих в золотые трубы. На улицах беспрерывно взрывались елочные хлопушки и звенели церковные колокола.
Джесс возили на лимузине от одного праздничного стола к другому, из одного большого дома в следующий, причем все апартаменты поражали Джесс своим богатством. Она всякий раз только изумленно охала, видя выложенные черным мрамором гостиные с фонтанами, где среди лилий плавали золотые рыбки и на всем лежало колониальное великолепие старинных дворцов. Джесс попадала из компании в компанию словоохотливых, богато одетых людей, пронзительно выкрикивавших ей приветствия, а затем обнимавших и целовавших ее, и все это на фоне непрекращающейся какофонии звуков: смех, вопли детей, громоподобное хлопанье винтов вертолетов, приземлявшихся прямо на лужайку и привозивших очередных высокопоставленных гостей из Куэрнаваки или Акапулько.
— Это никогда не кончится! — восклицала Джесс. — Как ты можешь жить в таких условиях?
Рафаэль отвечал лишь недоуменным взглядом.
Прожив в Мехико два месяца, похудев на десять фунтов и достаточно освоив испанский, чтобы объясниться с окружавшими ее людьми (хотя Рафаэль постоянно настаивал на том, чтобы Джесс говорила с ним только по-английски), Джесс решительно и твердо сняла в аренду комнату в старом доме беспорядочной застройки в Койакане, в десяти минутах езды на такси от города.
— Но почему? — обиженно допытывался Рафаэль. — Ты бы могла устроить студию и в моем доме.
— Нет уж. Спасибо.
В Койакане, слава Богу, не было телефона. Здесь Джесс была избавлена от всех непрошеных гостей: от сестер Рафаэля, от их элегантных подруг-полиглотов, покупавших свои наряды в Нью-Йорке и постоянно тянущих Джесс то за покупками в «Зона Роза», то на званые обеды, то на «Балет фольклорико», то еще куда-нибудь.
— Ты и в самом деле серьезно относишься к живописи, — удивился Рафаэль.
Джесс интенсивно начала работать.
Ее перегруженное воображение буквально взорвалось фонтаном образов.
Большие задымленные городские пейзажи, которые она рисовала, имели коричневый, шафрановый и каштановый оттенки с акцентом на слепяще-алый и аквамариновый.
В первый раз, когда Джесс позволила Рафаэлю посетить ее студию, он так громко и искренне выразил свое изумление, что эта реакция привела Джесс в ярость.
— Джессика, ты просто мастер! Я и подумать не мог!
Ты самая настоящая художница!
Открытие задело Рафаэля за живое.
— Хирург — тоже художник. Я увидел твою работу, теперь ты должна познакомиться с моей. Иначе выходит несправедливо.
Вот почему в семь часов утра Джесс с неохотой отправилась в госпиталь посмотреть показательную операцию Рафаэля.
— Ты должна увидеть, что скрыто под кожей. Леонардо да Винчи был прекрасным анатомом, только ему приходилось иметь дело с трупами. Тебе же я облегчу задачу.
Накануне вечером они загуляли допоздна. Рафаэль никогда не пил в вечер перед операцией, Джесс же выпила по меньшей мере четыре коктейля, что было с ее стороны явной ошибкой.
Джесс стояла в комнате для переодевания медсестер, уставившись на кучу хлопчатобумажных одеяний — халат, маска, колпак и чулки, — и смутно соображала, как же надевать эти предметы. Медсестры же были слишком заняты, чтобы объяснить, поэтому помощи ждать было неоткуда. Наконец, чувствуя себя плохо завязанным бумажным пакетом, Джесс несмело толкнула крутящиеся двери в операционную. И тут, к своему ужасу, Джесс обнаружила, что ей не придется, как она надеялась, сидеть в смотровой галерее, а нужно будет стоять рядом с Рафаэлем и наблюдать распоротую грудную клетку с растянутыми ребрами и вставленными в зияющую полость трубками.
— А-а-а! Джессика! — закричал Рафаэль. — Ну наконец-то! Подойди ближе, встань рядом со мной. Отсюда ты сможешь увидеть все. Человеческое тело прекрасно, оно — само совершенство. Ты только взгляни на эти две большие вены и аорту. Разве не красиво?
Джесс молча кивнула.
— Они выведены из тела и подключены к аппарату, видишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Жизнь в Мехико была наполнена непрекращающимся шумом, суетой и не оставляла возможности побыть с Рафаэлем наедине. Геррера, казалось, был знаком или находился в родственных отношениях практически со всеми жителями Мехико. Круг ближайших его родственников включал четырех сестер и трех братьев, звонивших, казалось, каждый день, так же как и сыновья Рафаэля: старший, двадцати шести лет, бизнесмен из Монтеррее, и младший — студент-медик Гвадалахарского университета. И еще существовала Лурдес — мать Рафаэля.
Лурдес обосновалась в доме Рафаэля как раз в тот день, когда туда переехала Джесс — накануне прошлого Рождества. Лурдес было за восемьдесят: миловидная женщина, совершенно не говорящая по-английски и такая же энергичная, как ее сын.
Джесс пришла в ужас:
— Нам не нужна дуэнья. Мы же не подростки.
Рафаэль пожал плечами.
— Я холостяк. Ты не можешь жить в моем доме одна.
Это невозможно.
— Кому какое дело? Да и кто узнает?
— Мне есть дело. Я не хочу, чтобы о тебе шла дурная молва. И в любом случае узнают все.
В это верилось с трудом. И Джесс собралась было протестовать, но один взгляд на исполненное решимости лицо Рафаэля дал понять, что любые протесты будут не только бесполезны, но и губительны для их отношений. Таков был один из парадоксов Мексики. Любой мог знать, что Джесс и Рафаэль — любовники, но в кругу семьи разговоры на эту тему были запрещены. Доброе имя Джесс должно быть надежно защищено.
Двери спален, расположенных на третьем этаже, выходили в просторный холл. Спальня Рафаэля находилась в начале коридора, спальня Джесс — в конце, Лурдес почивала между ними.
— Мать спит очень крепко, — сообщил Рафаэль.
Однако несмотря на это, он приходил к Джесс только после того, как старушка уже видела десятый сон, а уходил, крадучись на цыпочках, раненько утром, задолго до того, как Лурдес проснется к утренней мессе.
Такой график изматывал и заставлял нервничать Джесс, в то время как Рафаэлю достаточно было трех часов сна в сутки, причем он мог крепко спать в любых условиях. Рафаэль работал по меньшей мере двенадцать часов в сутки, находя к тому же еще время для занятий языком, благотворительных мероприятий, званых обедов и вечеринок.
Жена Рафаэля умерла пятнадцать лет назад. Джесс предполагала, что возможной причиной ее кончины стало истощение.
Но вот подошло их первое Рождество. Уже через несколько дней Джесс почувствовала, что по горло сыта новыми звуками, образами и впечатлениями.
Широкая Реформа-авеню поражала обилием развешанных над головой разноцветных гирлянд, Санта-Клаусов, елок и ангелов, трубящих в золотые трубы. На улицах беспрерывно взрывались елочные хлопушки и звенели церковные колокола.
Джесс возили на лимузине от одного праздничного стола к другому, из одного большого дома в следующий, причем все апартаменты поражали Джесс своим богатством. Она всякий раз только изумленно охала, видя выложенные черным мрамором гостиные с фонтанами, где среди лилий плавали золотые рыбки и на всем лежало колониальное великолепие старинных дворцов. Джесс попадала из компании в компанию словоохотливых, богато одетых людей, пронзительно выкрикивавших ей приветствия, а затем обнимавших и целовавших ее, и все это на фоне непрекращающейся какофонии звуков: смех, вопли детей, громоподобное хлопанье винтов вертолетов, приземлявшихся прямо на лужайку и привозивших очередных высокопоставленных гостей из Куэрнаваки или Акапулько.
— Это никогда не кончится! — восклицала Джесс. — Как ты можешь жить в таких условиях?
Рафаэль отвечал лишь недоуменным взглядом.
Прожив в Мехико два месяца, похудев на десять фунтов и достаточно освоив испанский, чтобы объясниться с окружавшими ее людьми (хотя Рафаэль постоянно настаивал на том, чтобы Джесс говорила с ним только по-английски), Джесс решительно и твердо сняла в аренду комнату в старом доме беспорядочной застройки в Койакане, в десяти минутах езды на такси от города.
— Но почему? — обиженно допытывался Рафаэль. — Ты бы могла устроить студию и в моем доме.
— Нет уж. Спасибо.
В Койакане, слава Богу, не было телефона. Здесь Джесс была избавлена от всех непрошеных гостей: от сестер Рафаэля, от их элегантных подруг-полиглотов, покупавших свои наряды в Нью-Йорке и постоянно тянущих Джесс то за покупками в «Зона Роза», то на званые обеды, то на «Балет фольклорико», то еще куда-нибудь.
— Ты и в самом деле серьезно относишься к живописи, — удивился Рафаэль.
Джесс интенсивно начала работать.
Ее перегруженное воображение буквально взорвалось фонтаном образов.
Большие задымленные городские пейзажи, которые она рисовала, имели коричневый, шафрановый и каштановый оттенки с акцентом на слепяще-алый и аквамариновый.
В первый раз, когда Джесс позволила Рафаэлю посетить ее студию, он так громко и искренне выразил свое изумление, что эта реакция привела Джесс в ярость.
— Джессика, ты просто мастер! Я и подумать не мог!
Ты самая настоящая художница!
Открытие задело Рафаэля за живое.
— Хирург — тоже художник. Я увидел твою работу, теперь ты должна познакомиться с моей. Иначе выходит несправедливо.
Вот почему в семь часов утра Джесс с неохотой отправилась в госпиталь посмотреть показательную операцию Рафаэля.
— Ты должна увидеть, что скрыто под кожей. Леонардо да Винчи был прекрасным анатомом, только ему приходилось иметь дело с трупами. Тебе же я облегчу задачу.
Накануне вечером они загуляли допоздна. Рафаэль никогда не пил в вечер перед операцией, Джесс же выпила по меньшей мере четыре коктейля, что было с ее стороны явной ошибкой.
Джесс стояла в комнате для переодевания медсестер, уставившись на кучу хлопчатобумажных одеяний — халат, маска, колпак и чулки, — и смутно соображала, как же надевать эти предметы. Медсестры же были слишком заняты, чтобы объяснить, поэтому помощи ждать было неоткуда. Наконец, чувствуя себя плохо завязанным бумажным пакетом, Джесс несмело толкнула крутящиеся двери в операционную. И тут, к своему ужасу, Джесс обнаружила, что ей не придется, как она надеялась, сидеть в смотровой галерее, а нужно будет стоять рядом с Рафаэлем и наблюдать распоротую грудную клетку с растянутыми ребрами и вставленными в зияющую полость трубками.
— А-а-а! Джессика! — закричал Рафаэль. — Ну наконец-то! Подойди ближе, встань рядом со мной. Отсюда ты сможешь увидеть все. Человеческое тело прекрасно, оно — само совершенство. Ты только взгляни на эти две большие вены и аорту. Разве не красиво?
Джесс молча кивнула.
— Они выведены из тела и подключены к аппарату, видишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96