Тем более что в 1963 году в Англии аборты были запрещены. Если вы не покидали страну, вам мог сделать операцию только доктор, лишенный права на медицинскую практику.»
«Да, верно.»
Недоумевающий гинеколог покачал головой.
Могла ли я сказать ему, что умирала от желания родить малыша, но это был бы ребенок моего брата? Могла ли я объяснить, что хотя никогда не считала мои отношения с Харри противоестественными (такими мне казались мои отношения с Иэном), я все же не могла игнорировать древнее табу относительно инцеста и опасность того, к чему должно было привести его нарушение: появление на свет физически или умственно неполноценного ребенка?
Я вздрогнула, подумав об этом. Я хотела иметь красивого малыша от Харри, живого, дышащего напоминания о том, как сильно мы любили друг друга. Но риск был чересчур велик. Генетика давала мне слишком мало шансов.
Иэн, естественно, не знал об этом аборте, как и о наступившей менопаузе. Я не сообщала ему о своем бесплодии, стыдясь этого факта. Я не знала, почему, но все равно стыдилась. Скажу ли я правду Харри? Я всегда делилась с Харри всем, и он поступал так же. У нас нет секретов друг от друга, никогда не было, однако мне страшно признаться ему в том, что я никогда не смогу родить. Возможно, я боюсь, что он разлюбит меня, что я перестану казаться ему привлекательной. В любом случае нет нужды говорить ему об этом сейчас.
Встав, чтобы наполнить нашу восьмифутовую ванну из зеленого мрамора, я снова спросила себя, в заключается крайняя необходимость нашего присутствия в Сент-Морице. Что именно имел в виду Харри? В мою голову закралось подозрение. Незадолго до получения мною письма Харри отец Сары скончался от сердечного приступа (английские газеты сообщали о смерти графа). Это означало, что теперь Сара лично располагала большим состоянием. Я помнила слова Харри, произнесенные сначала в Нью-Йорке, а потом ещё раз через несколько лет, когда я спрашивала его, не думает ли он об убийстве своей жены.
«Постоянно, – повторил он свой ответ. – Но у неё ещё нет достаточного количества денег. Она получит их после смерти её отца.»
Теперь старик умер. Эта пугающая и радостная мысль не выходила из моей головы, когда я, сняв атласный пеньюар и комбинацию, легла в восхитительно ароматную ванну, где собиралась понежиться некоторое время, чтобы потом надеть горнолыжный костюм и отправиться в Саластрейнс на свидание с моим безнравственным братом.
23
Перед уходом из отеля я нанесла на лицо лосьон для загара «Аросана», надела белые очки «Перрилат», взяла лыжи и палки «Кнайсл» и отправилась по обледеневшему тротуару к остановке чуть выше Шульхаус-сквера. Там я встала в очередь на синий фуникулер, который доставит меня (вместе с шестьюдесятью пятью втиснувшимися в него попутчиками) к Шантарелле, расположенной в горах ближайшей железнодорожной станции.
Главный недостаток Сент-Морица, подумала я, проходя мимо спортивного магазина Шеинга, возле которого были выставлены яркие разноцветные лыжи всевозможных моделей, заключается в удаленности горнолыжных склонов. Сойдя в Шантарелле, мне придется минут двадцать идти пешком до Саластрейнса или нанять сани с лошадью.
Саластрейнс!
Харри выбрал это место, потому что там катались новички. Я говорила ему, что Иэн был опытным горнолыжником. Ни один опытный горнолыжник не отправится в Саластрейнс. Пологие склоны предназначались для начинающих, детей, для школьных уроков физкультуры. Саластрейнс также славился большим рестораном под открытым небом для туристов, желающих загорать, есть жареную колбасу и пить grog mit rum. Это заведение было всегда заполнено состоятельными людьми разных возрастов во всевозможных горнолыжных нарядах.
Сент-Мориц обладал какой-то агрессивностью, вызывавшей у меня одновременно ненависть и восторг. Все выглядели так элегантно, высокомерно, самодовольно, роскошно. Я часто спрашивала себя, какой вид имеют эти люди в будничной обстановке. Это место обладало ещё одним странным качеством: оно, похоже, пробуждало в едва ли не в каждом потенциального диктатора. Туристы толкались, никогда не принося извинений, проявляли грубость и безразличие к окружающим. Да, это был чаша, переполненная до краев эгоизмом и напором, достойных почившего Третьего рейха.
Я наконец оказалась в фуникулере зажатой между красивой загорелой немецкой парой, разменявшей седьмой десяток, и двумя молодыми француженками в собольих куртках и живописно залатанных синих джинсах – несомненно, массовых произведениях какого-то высокооплачиваемого международного дизайнера.
Я подозревала, что большинство людей из моего вагончика не сойдет в Шантарелле, а отправится до следующей остановки, Корвиглии, склоны которой привлекали многих лыжников среднего уровня… той самой Корвиглии, где через несколько часов Иэн и Джинна будут есть ленч в невероятно эксклюзивном «Корвиглия-клубе». Стать членом «Корвиглия-клуба» так же трудно, как уговорить руководство НАСА отправить штатского на Луну, однако Иэну это удалось. Иногда мой муж действовал так, словно был Гюнтером Саксом, Генри Фордом Третьим, Аристотелем Онассисом и шахом Ирана одновременно. Не играл эту роль, а верил в нее, что было ещё хуже.
Однако в постеле он проявлял удивительную пассивность, склонность к мазохизму, нуждался не только в цепях и плетках, но и в более изощренных сексуальных приспособлениях, любовью к которым славятся англичане.
Однако их большинство женится на порядочным англичанках – в отличие от моего мужа, желавшего, чтобы я проколола соски и вставила в них золотые кольца (мне было сказано, что этот обычай возник в 1899 году), что я отказалась сделать. Тогда он заказал для себя в специализированном магазине Мэйфера кожаный корсет с отделкой из серебристого ламе стоимостью в 120 фунтов стерлингов и несколько банок норвежского меда, чтобы намазывать им мои половые губы и клитор. Когда я уставала хлестать его, он с радостью слизывал с меня мед, благодаря таким образом за сладостное наказание.
Среди представителей всех национальностей, которых я знала, англичане, несомненно, больше всех любят испытывать боль. Сначала их шлепают няньки, потом их задницы постоянно горят под палками наставников.
– Sсheiss! – произнес ехавший в вагончике немец, обращаясь к своей жене.
Они спорили о чем-то, но мне не хотелось слушать. Немецкий язык всегда напоминает мне о герре Нувилере, поэтому я сосредоточила внимание на виде, открывавшемся из окна фуникулера. Картина была действительно потрясающей: изрезанные белые хребты, абсолютно ясное небо, темные ели, оранжевые, желтые, красные, зеленые, синие точки, движущиеся зигзагом по склону – вовсе не люди, а великолепно отрегулированные механические игрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
«Да, верно.»
Недоумевающий гинеколог покачал головой.
Могла ли я сказать ему, что умирала от желания родить малыша, но это был бы ребенок моего брата? Могла ли я объяснить, что хотя никогда не считала мои отношения с Харри противоестественными (такими мне казались мои отношения с Иэном), я все же не могла игнорировать древнее табу относительно инцеста и опасность того, к чему должно было привести его нарушение: появление на свет физически или умственно неполноценного ребенка?
Я вздрогнула, подумав об этом. Я хотела иметь красивого малыша от Харри, живого, дышащего напоминания о том, как сильно мы любили друг друга. Но риск был чересчур велик. Генетика давала мне слишком мало шансов.
Иэн, естественно, не знал об этом аборте, как и о наступившей менопаузе. Я не сообщала ему о своем бесплодии, стыдясь этого факта. Я не знала, почему, но все равно стыдилась. Скажу ли я правду Харри? Я всегда делилась с Харри всем, и он поступал так же. У нас нет секретов друг от друга, никогда не было, однако мне страшно признаться ему в том, что я никогда не смогу родить. Возможно, я боюсь, что он разлюбит меня, что я перестану казаться ему привлекательной. В любом случае нет нужды говорить ему об этом сейчас.
Встав, чтобы наполнить нашу восьмифутовую ванну из зеленого мрамора, я снова спросила себя, в заключается крайняя необходимость нашего присутствия в Сент-Морице. Что именно имел в виду Харри? В мою голову закралось подозрение. Незадолго до получения мною письма Харри отец Сары скончался от сердечного приступа (английские газеты сообщали о смерти графа). Это означало, что теперь Сара лично располагала большим состоянием. Я помнила слова Харри, произнесенные сначала в Нью-Йорке, а потом ещё раз через несколько лет, когда я спрашивала его, не думает ли он об убийстве своей жены.
«Постоянно, – повторил он свой ответ. – Но у неё ещё нет достаточного количества денег. Она получит их после смерти её отца.»
Теперь старик умер. Эта пугающая и радостная мысль не выходила из моей головы, когда я, сняв атласный пеньюар и комбинацию, легла в восхитительно ароматную ванну, где собиралась понежиться некоторое время, чтобы потом надеть горнолыжный костюм и отправиться в Саластрейнс на свидание с моим безнравственным братом.
23
Перед уходом из отеля я нанесла на лицо лосьон для загара «Аросана», надела белые очки «Перрилат», взяла лыжи и палки «Кнайсл» и отправилась по обледеневшему тротуару к остановке чуть выше Шульхаус-сквера. Там я встала в очередь на синий фуникулер, который доставит меня (вместе с шестьюдесятью пятью втиснувшимися в него попутчиками) к Шантарелле, расположенной в горах ближайшей железнодорожной станции.
Главный недостаток Сент-Морица, подумала я, проходя мимо спортивного магазина Шеинга, возле которого были выставлены яркие разноцветные лыжи всевозможных моделей, заключается в удаленности горнолыжных склонов. Сойдя в Шантарелле, мне придется минут двадцать идти пешком до Саластрейнса или нанять сани с лошадью.
Саластрейнс!
Харри выбрал это место, потому что там катались новички. Я говорила ему, что Иэн был опытным горнолыжником. Ни один опытный горнолыжник не отправится в Саластрейнс. Пологие склоны предназначались для начинающих, детей, для школьных уроков физкультуры. Саластрейнс также славился большим рестораном под открытым небом для туристов, желающих загорать, есть жареную колбасу и пить grog mit rum. Это заведение было всегда заполнено состоятельными людьми разных возрастов во всевозможных горнолыжных нарядах.
Сент-Мориц обладал какой-то агрессивностью, вызывавшей у меня одновременно ненависть и восторг. Все выглядели так элегантно, высокомерно, самодовольно, роскошно. Я часто спрашивала себя, какой вид имеют эти люди в будничной обстановке. Это место обладало ещё одним странным качеством: оно, похоже, пробуждало в едва ли не в каждом потенциального диктатора. Туристы толкались, никогда не принося извинений, проявляли грубость и безразличие к окружающим. Да, это был чаша, переполненная до краев эгоизмом и напором, достойных почившего Третьего рейха.
Я наконец оказалась в фуникулере зажатой между красивой загорелой немецкой парой, разменявшей седьмой десяток, и двумя молодыми француженками в собольих куртках и живописно залатанных синих джинсах – несомненно, массовых произведениях какого-то высокооплачиваемого международного дизайнера.
Я подозревала, что большинство людей из моего вагончика не сойдет в Шантарелле, а отправится до следующей остановки, Корвиглии, склоны которой привлекали многих лыжников среднего уровня… той самой Корвиглии, где через несколько часов Иэн и Джинна будут есть ленч в невероятно эксклюзивном «Корвиглия-клубе». Стать членом «Корвиглия-клуба» так же трудно, как уговорить руководство НАСА отправить штатского на Луну, однако Иэну это удалось. Иногда мой муж действовал так, словно был Гюнтером Саксом, Генри Фордом Третьим, Аристотелем Онассисом и шахом Ирана одновременно. Не играл эту роль, а верил в нее, что было ещё хуже.
Однако в постеле он проявлял удивительную пассивность, склонность к мазохизму, нуждался не только в цепях и плетках, но и в более изощренных сексуальных приспособлениях, любовью к которым славятся англичане.
Однако их большинство женится на порядочным англичанках – в отличие от моего мужа, желавшего, чтобы я проколола соски и вставила в них золотые кольца (мне было сказано, что этот обычай возник в 1899 году), что я отказалась сделать. Тогда он заказал для себя в специализированном магазине Мэйфера кожаный корсет с отделкой из серебристого ламе стоимостью в 120 фунтов стерлингов и несколько банок норвежского меда, чтобы намазывать им мои половые губы и клитор. Когда я уставала хлестать его, он с радостью слизывал с меня мед, благодаря таким образом за сладостное наказание.
Среди представителей всех национальностей, которых я знала, англичане, несомненно, больше всех любят испытывать боль. Сначала их шлепают няньки, потом их задницы постоянно горят под палками наставников.
– Sсheiss! – произнес ехавший в вагончике немец, обращаясь к своей жене.
Они спорили о чем-то, но мне не хотелось слушать. Немецкий язык всегда напоминает мне о герре Нувилере, поэтому я сосредоточила внимание на виде, открывавшемся из окна фуникулера. Картина была действительно потрясающей: изрезанные белые хребты, абсолютно ясное небо, темные ели, оранжевые, желтые, красные, зеленые, синие точки, движущиеся зигзагом по склону – вовсе не люди, а великолепно отрегулированные механические игрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126