Теперь Эрика ночевала в своей новой квартире неподалеку отсюда. Ей нужен простор для удовлетворения творческих потребностей — она сформулировала это так. Он не стал возражать. От этого не было бы никакого проку. Ее разочарование начало проявляться несколько лет назад и с тех пор все росло.
Его пронзила острая боль при воспоминании о тех далеких годах близости и чувственности, когда они просто не могли не быть вместе и развод с Клер — с милой, скучной, консервативной Клер, ныне покойной, — казался не такой уж дорогой платой за совместную жизнь. Да, он охотно принес эту жертву и отринул от себя мысли о том, как опасно вступать в брак с женщиной, которая моложе тебя почти на тридцать лет. Но время взяло свое. Хотя для своих шестидесяти одного фон Граффенлауб был еще вполне здоров и крепок, он чувствовал, что Эрика ускользает от него, а возможно, уже и потеряна навсегда.
Он вспомнил исходящий от Эрики особый мускусный аромат, и рот его наполнился горячей влагой. Он почти слышал возгласы, которыми сопровождалось ее возбуждение. Он почувствовал, как напрягся его член, и повернулся, чтобы увидеть ее смуглые черты, искаженные страстью, — и войти в нее.
В течение одного кратчайшего мига Эрика оставалась с ним даже после того, как он открыл глаза и обвел взглядом комнату. А потом снова нахлынули горечь и одиночество.
Пол маленькой комнаты был устлан грязными матрасами, на которых вповалку спали люди. Иво не смущал запах, исходивший от четырнадцати немытых тел. Полчаса назад одна пара проснулась и тихо занялась любовью, но в последние десять минут Иво не слышал звуков, говорящих о том, что в комнате бодрствует не он один.
Он решил еще чуть-чуть обождать. Этот голландец, Ван дёр Грийн, выпил столько, что обычный человек на его месте вырубился бы на полдня, но продолжал говорить и пить почти до самого рассвета и лишь тогда проворчал что-то напоследок и отключился. Маленький и хрупкий Иво не жаждал схватиться с мощным торговцем героином. Иво почти всегда был под легким кайфом от марихуаны. Иногда он дышал клеем или закидывался парой таблеток. Он любил кокаин, хотя редко мог его себе позволить. Но героин он ненавидел.
От героина погиб единственный человек, которого он по-настоящему любил. Когда Иво сидел в тюрьме после демонстрации в Цюрихе — его взяли за то, что он швырял в полицейских камнями, — малютка Хильда, пятнадцати лет от роду, умерла от передозировки в дамской комнате на Цюрихском вокзале. Ее нашли уткнувшейся лицом в унитаз. У малютки Хильды не было документов, но ее в конце концов опознали благодаря обнаруженной при ней тоненькой книжке стихов Иво — тридцать шесть страниц в фотокопиях.
“Короткая книжка”, — заметил цюрихский полисмен, который только что показал сидевшему в камере Иво фотографию Хильды. Теперь они ехали в морг на официальное опознание.
“А какими, по-вашему, должны быть книги?” — спросил Иво. Он был бледен, но не так уж худ: регулярная кормежка в тюрьме явно пошла ему на пользу. Странно, но он не чувствовал враждебности к арестовавшим его людям. Полисмены и охранники были строги, но справедливы.
Из глубин своего отчаяния он поклялся вечно мстить продавцам героина. И вот, в возрасте семнадцати лет, Иво поселился в бернском Доме независимой молодежи. Он стал его негласным хранителем. Большинство обитателей Дома составляли безвредные и беспризорные юнцы, бежавшие от строгих законов и дисциплины, которые царили в швейцарском обществе, — от так называемой “кондиционированной тоски капитализма”. Однако попадались и более опасные гости, пользующиеся либерализмом властей, чтобы торговать сильными наркотиками и прочим смертельным товаром.
Иво охотился на продавцов героина. С ловкостью и безрассудной отвагой человека, которому уже нечего терять, он крал у них наркотик и спускал его в канализацию, отдавая таким странным образом дань почитания своей погибшей любви. А иногда, под настроение, сообщал и в полицию — но с помощью сложных, обходных маневров, ни в коем случае не лично и не по телефону, только письменно.
Молния его грязного спального мешка была заранее посыпана толченым графитом. Он бесшумно открыл ее, выскользнул из мешка и подполз к спящему голландцу. Через несколько секунд маленькая пачка пергаминовых конвертиков уже перекочевала к нему в руки, и Иво на цыпочках вышел из комнаты.
В туалете он принялся по одному открывать конверты и высыпать их содержимое в унитаз; вскоре вода в нем покрылась толстым слоем порошка. Вместо героина он положил в конверты сахарную пудру и снова собрал их в пачку. Потом набросал на порошок в унитазе туалетной бумаги, но, опасаясь шума, не стал спускать воду.
Он вернулся в спальню. Голландец по-прежнему смотрел сны. Иво вложил обработанную пачку в карман его потрепанной кожаной куртки. Спящий не пошевелился. Ободренный, Иво снова выбрался из комнаты и на этот раз рискнул спустить воду. Героин исчез в бернской канализационной сети.
Иво пошел в кухню, вскипятил себе кружку чаю и раскурил первый за сегодняшний день “бычок” с марихуаной. Скрестив ноги, он сидел на кухонном столе и глядел в окно, за которым уже забрезжил серый рассвет. Он напевал что-то себе под нос и слегка раскачивался из стороны в сторону. Ему было хорошо. Сегодня он порадовал Хильду.
Но где же Клаус? Куда пропал красавчик Клаус, который так хорошо умеет делать деньги, доставляя людям удовольствие, по которому сходят с ума столько мужчин и женщин? С человеком, который увел Клауса на этот раз, было что-то не так. Непонятно, что. Никаких видимых причин для тревоги не было, одно лишь смутное беспокойство. Иво стоял недалеко от них, но не разглядел того человека как следует. Было темно, и он заметил только светлые волосы, светлую бороду и усы. Он слышал разговор и смех. Потом они ушли от него в темноту, и тот блондин обнимал Клауса за плечи. Хлопнула дверца машины — судя по звуку, машина была не из дешевых, — потом заурчал мотор, и вскоре наступила тишина. Клаус не вернулся через пару часов, как обещал. Иво пришлось спать одному. Клаус был другом Иво.
Если бы только жизнь была похожа на лснноновскую песню “Представь себе”. Ах, если б это было так! Иво напевал и раскачивался в такт мелодии. Завтра он подумает, где искать Клауса, — а может быть, послезавтра; а может, он объявится сам.
Ты только представь себе.
Все ночные желания, печали и сомнения исчезли под колючими струями ледяного душа.
Беат фон Граффенлауб привык к жесткой самодисциплине и строго соблюдал распорядок дня. В половине седьмого он уже завтракал за маленьким столиком в стиле бидермейер [16] у окна, выходящего на реку Ааре. На нем были свежая белая сорочка ручной работы, черный шелковый галстук и темно-серый фланелевый костюм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
Его пронзила острая боль при воспоминании о тех далеких годах близости и чувственности, когда они просто не могли не быть вместе и развод с Клер — с милой, скучной, консервативной Клер, ныне покойной, — казался не такой уж дорогой платой за совместную жизнь. Да, он охотно принес эту жертву и отринул от себя мысли о том, как опасно вступать в брак с женщиной, которая моложе тебя почти на тридцать лет. Но время взяло свое. Хотя для своих шестидесяти одного фон Граффенлауб был еще вполне здоров и крепок, он чувствовал, что Эрика ускользает от него, а возможно, уже и потеряна навсегда.
Он вспомнил исходящий от Эрики особый мускусный аромат, и рот его наполнился горячей влагой. Он почти слышал возгласы, которыми сопровождалось ее возбуждение. Он почувствовал, как напрягся его член, и повернулся, чтобы увидеть ее смуглые черты, искаженные страстью, — и войти в нее.
В течение одного кратчайшего мига Эрика оставалась с ним даже после того, как он открыл глаза и обвел взглядом комнату. А потом снова нахлынули горечь и одиночество.
Пол маленькой комнаты был устлан грязными матрасами, на которых вповалку спали люди. Иво не смущал запах, исходивший от четырнадцати немытых тел. Полчаса назад одна пара проснулась и тихо занялась любовью, но в последние десять минут Иво не слышал звуков, говорящих о том, что в комнате бодрствует не он один.
Он решил еще чуть-чуть обождать. Этот голландец, Ван дёр Грийн, выпил столько, что обычный человек на его месте вырубился бы на полдня, но продолжал говорить и пить почти до самого рассвета и лишь тогда проворчал что-то напоследок и отключился. Маленький и хрупкий Иво не жаждал схватиться с мощным торговцем героином. Иво почти всегда был под легким кайфом от марихуаны. Иногда он дышал клеем или закидывался парой таблеток. Он любил кокаин, хотя редко мог его себе позволить. Но героин он ненавидел.
От героина погиб единственный человек, которого он по-настоящему любил. Когда Иво сидел в тюрьме после демонстрации в Цюрихе — его взяли за то, что он швырял в полицейских камнями, — малютка Хильда, пятнадцати лет от роду, умерла от передозировки в дамской комнате на Цюрихском вокзале. Ее нашли уткнувшейся лицом в унитаз. У малютки Хильды не было документов, но ее в конце концов опознали благодаря обнаруженной при ней тоненькой книжке стихов Иво — тридцать шесть страниц в фотокопиях.
“Короткая книжка”, — заметил цюрихский полисмен, который только что показал сидевшему в камере Иво фотографию Хильды. Теперь они ехали в морг на официальное опознание.
“А какими, по-вашему, должны быть книги?” — спросил Иво. Он был бледен, но не так уж худ: регулярная кормежка в тюрьме явно пошла ему на пользу. Странно, но он не чувствовал враждебности к арестовавшим его людям. Полисмены и охранники были строги, но справедливы.
Из глубин своего отчаяния он поклялся вечно мстить продавцам героина. И вот, в возрасте семнадцати лет, Иво поселился в бернском Доме независимой молодежи. Он стал его негласным хранителем. Большинство обитателей Дома составляли безвредные и беспризорные юнцы, бежавшие от строгих законов и дисциплины, которые царили в швейцарском обществе, — от так называемой “кондиционированной тоски капитализма”. Однако попадались и более опасные гости, пользующиеся либерализмом властей, чтобы торговать сильными наркотиками и прочим смертельным товаром.
Иво охотился на продавцов героина. С ловкостью и безрассудной отвагой человека, которому уже нечего терять, он крал у них наркотик и спускал его в канализацию, отдавая таким странным образом дань почитания своей погибшей любви. А иногда, под настроение, сообщал и в полицию — но с помощью сложных, обходных маневров, ни в коем случае не лично и не по телефону, только письменно.
Молния его грязного спального мешка была заранее посыпана толченым графитом. Он бесшумно открыл ее, выскользнул из мешка и подполз к спящему голландцу. Через несколько секунд маленькая пачка пергаминовых конвертиков уже перекочевала к нему в руки, и Иво на цыпочках вышел из комнаты.
В туалете он принялся по одному открывать конверты и высыпать их содержимое в унитаз; вскоре вода в нем покрылась толстым слоем порошка. Вместо героина он положил в конверты сахарную пудру и снова собрал их в пачку. Потом набросал на порошок в унитазе туалетной бумаги, но, опасаясь шума, не стал спускать воду.
Он вернулся в спальню. Голландец по-прежнему смотрел сны. Иво вложил обработанную пачку в карман его потрепанной кожаной куртки. Спящий не пошевелился. Ободренный, Иво снова выбрался из комнаты и на этот раз рискнул спустить воду. Героин исчез в бернской канализационной сети.
Иво пошел в кухню, вскипятил себе кружку чаю и раскурил первый за сегодняшний день “бычок” с марихуаной. Скрестив ноги, он сидел на кухонном столе и глядел в окно, за которым уже забрезжил серый рассвет. Он напевал что-то себе под нос и слегка раскачивался из стороны в сторону. Ему было хорошо. Сегодня он порадовал Хильду.
Но где же Клаус? Куда пропал красавчик Клаус, который так хорошо умеет делать деньги, доставляя людям удовольствие, по которому сходят с ума столько мужчин и женщин? С человеком, который увел Клауса на этот раз, было что-то не так. Непонятно, что. Никаких видимых причин для тревоги не было, одно лишь смутное беспокойство. Иво стоял недалеко от них, но не разглядел того человека как следует. Было темно, и он заметил только светлые волосы, светлую бороду и усы. Он слышал разговор и смех. Потом они ушли от него в темноту, и тот блондин обнимал Клауса за плечи. Хлопнула дверца машины — судя по звуку, машина была не из дешевых, — потом заурчал мотор, и вскоре наступила тишина. Клаус не вернулся через пару часов, как обещал. Иво пришлось спать одному. Клаус был другом Иво.
Если бы только жизнь была похожа на лснноновскую песню “Представь себе”. Ах, если б это было так! Иво напевал и раскачивался в такт мелодии. Завтра он подумает, где искать Клауса, — а может быть, послезавтра; а может, он объявится сам.
Ты только представь себе.
Все ночные желания, печали и сомнения исчезли под колючими струями ледяного душа.
Беат фон Граффенлауб привык к жесткой самодисциплине и строго соблюдал распорядок дня. В половине седьмого он уже завтракал за маленьким столиком в стиле бидермейер [16] у окна, выходящего на реку Ааре. На нем были свежая белая сорочка ручной работы, черный шелковый галстук и темно-серый фланелевый костюм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164