Котляков прыснул.
— Она сейчас ничего не соображает, — сказал Илья, зачем-то оправдываясь за нее.
— Соображаю, — пробормотала Оля.
Все сдержанно засмеялись.
— Не спи, слышишь? — Илья легонько дернул плечом, не позволяя ей впасть в оцепенение. — Потерпи еще чуть-чуть. А я открытие попутно сделал, — похвастался он всем. — Я выяснил, что это все вранье насчет того, что Полю можно повредить чьей-то инициацией. Поле вообще обрушить нельзя. Это все равно, что резать воду. Поле просто не позволяет опасному корректировщику выйти на критическую ступень, только и всего. Есть там внутри такая штука — Равновесие. Вот оно за устойчивость Поля и отвечает.
Приехала бригада скорой помощи. Моравлина оттеснили вглубь квартиры, пока Илью и Олю укладывали на носилки, подключали к ним системы биокоррекции, уносили. Бондарчук, Котляков и Черненко поехали с ними.
А когда его оставили в покое, когда наступила тишина, Моравлин бессильно обмяк на табуретке, опустевшими глазами шаря перед собой. Вот и все. Все закончилось. И даже сил радоваться не было. Все ушло на эту выжигающую боль, терзавшую его семь последних лет.
По— стариковски волоча ноги, пошел в комнату. Проходя мимо зеркала в коридоре, криво усмехнулся своему отражению -а на что ты, собственно, надеялся, прогнозист? Думал, легко будет? И даже не сразу понял, что с отражением было не так.
У него не осталось ни одного черного волоса.
* * *
15-08-2084, вторник
Московье
Моравлин прекрасно понимал, зачем его вызывает Стайнберг. Уж конечно, не отчитать за неверный прогноз. Ошиблись многие. Кто-то недооценил размах катастрофы, кто-то неверно интерпретировал симптомы… Стайнберга интересовал Илья.
Секретарша провела его сразу в кабинет, избавив от ожидания в приемной. Стайнберг встретил Моравлина радушно, повел к угловому столу. Там стоял хрустальный графинчик с коньяком — Стайнбергу привозили на заказ из Армении — два бокала и блюдечко с нарезанным на прозрачные дольки лимончиком. Стайнберг сел лицом к двери, Моравлин — сбоку.
Первые слова, конечно, об общей ситуации. Стайнберг говорил много и радостно, и по его лицу никто б не догадался, что он страшно расстроен — Стрельцов переманил к себе обоих высших корректировщиков. Потом Стайнберг осторожно спросил:
— Ты к сыну-то в госпиталь ездил?
Моравлин кивнул:
— Позавчера.
Ему не хотелось вспоминать тяжелый разговор с сыном. Илью быстро перевели из реанимации в обычное отделение, он стоял у окна и молчал. Моравлин пытался быть веселым, а сын молчал. Потом сухо проинформировал о своих дальнейших планах. И Моравлину в этих планах места больше не было. Попытки как-то урезонить сына ни к чему не привели. Сын слушал его так, будто Моравлин говорил по-китайски.
— Надо же, — вздохнул Стайнберг, — ну кто бы мог подумать! Пятая ступень…
— Я склоняюсь к мысли, что его плохо тестировали в первый раз. Или из-за молодости результаты размытыми оказались. Ему всего двенадцать тогда было.
— Послушай, Иван Сергеич, я ж не для того тебя позвал, чтоб поговорить о причинах. Это ученые потом разберутся, найдут объяснение. Но это ж неважно! Для ученых эта пятая ступень — нечто отвлеченное, а для нас-то с тобой — живой человек. Я твоего Илью хорошо помню. И беспокоюсь не о том, почему у него пятая ступень всплыла, а о том, как он себя чувствует.
— Да неплохо. Сегодня выписывают его.
— Ты, наверное, дома уже торжественную встречу готовишь? Праздник на весь город?
Моравлин отвернулся. Неохотно признался:
— Илья сказал мне, что вообще не будет заезжать домой. Просил собрать его вещи и отправить в Плисецк. Прямо из госпиталя туда поедет, до отлета на Венеру в тамошней гостинице при космодроме остановится. Они уже все, кто собрался к Стрельцову, туда улетели.
— А жена твоя — что? Не сказала ему ничего?
— Лида с Иркой провожают его.
— Поня-атно… — Стайнберг постучал пальцами по столешнице. — Знаешь, Иван Сергеич, давай-ка мы с тобой начистоту. Мне б хотелось, чтобы твой сын остался на Земле. Я, конечно, еще и со Свиридовым пообщаюсь, и со Стрельцовым тоже, все равно мне в Кремле надо быть во время переговоров. С ними-то я договорюсь. Но главное тут — чтоб твой сын не заартачился. Ты мне вот что скажи: какие у него могут быть причины для конфликта со Службой?
— Да никаких вроде бы. Если только инцидент с Цыганковым. Но там его Жабин подставил по заказу Стрельцова, причем Илье это известно. А больше ничего.
— А почему он рвется на Венеру?
Моравлин долго молчал. Поморщился:
— Из-за Ольги Пацанчик, по-моему.
Стайнберг изумился:
— А мне ее отец сказал, что это она из-за твоего сына улетает! Послушай, Иван Сергеич, а ты скажи сыну, что Ольга тут останется. Ее уговорить проще. Ну пусть они вдвоем остаются, нам же лучше!
— Не уверен… На Илью очень сильное впечатление Стрельцов произвел, это тоже учитывать надо.
— Ну, со Стрельцовым я договорюсь, я уже сказал.
Стайнберг потянулся разливать коньяк.
Моравлин почувствовал раньше. И втянул голову в плечи, едва сдерживая заливавшее его ощущение неотвратимой, невосполнимой потери.
Стайнберг, отрицавший всякую возможность для некорректировщика предвидеть будущее, съежился, не понимая, что происходит, но испугавшись. Испугавшись так, как могут бояться лишь высшие офицеры Службы, и так, как они боятся лишь Поля — абстрактного или персонифицированного, в лице реал-тайм корректировщика запредельной ступени.
Воздух в комнате стал ощутимо сухим, повеяло мертвым духом пустынь.
Дверь открылась без скрипа.
Моравлин страдальчески скривился, рука сама скользнула за борт пиджака, массируя и поглаживая ребра, за которыми сердце рвалось на части. Это ничего, подумал он, нервное.
У Стайнберга нефигурально отвисла нижняя челюсть.
Гость, ухитрившийся пройти незамеченным сквозь все посты и пропускные системы, сумевший обойти даже неизбежную секретаршу, — бесшумно, с хищной грацией приблизился, пододвинул себе стул. Увидев на столе приготовленные бокалы, блюдце с лимоном и графинчик с коньяком, встал и без ключа, пальцами открыл электронный замок сейфа, достал третий бокал — себе.
И Стайнберг не посмел осадить нахала.
Он почти не изменился за семнадцать лет. Те же светлые выгоревшие волосы, ровными волнами зачесанные назад. Те же синие глаза с лукавыми искрами. Обветренные скулы с заметной сеткой корректировщицких шрамов, легкий загар. Только плечи стали массивней, взгляд жестче, от носа до губ пролегли складки, ничуть не портившие его, даже наоборот.
Стайнберг сумел, наконец, оторвать от него изумленный взгляд. Руки гостя были широкими, ровная ладонь казалась деревянной, пальцы, длинные и узловатые, принадлежали не пианисту, а человеку, не чурающемуся тяжелого физического труда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
— Она сейчас ничего не соображает, — сказал Илья, зачем-то оправдываясь за нее.
— Соображаю, — пробормотала Оля.
Все сдержанно засмеялись.
— Не спи, слышишь? — Илья легонько дернул плечом, не позволяя ей впасть в оцепенение. — Потерпи еще чуть-чуть. А я открытие попутно сделал, — похвастался он всем. — Я выяснил, что это все вранье насчет того, что Полю можно повредить чьей-то инициацией. Поле вообще обрушить нельзя. Это все равно, что резать воду. Поле просто не позволяет опасному корректировщику выйти на критическую ступень, только и всего. Есть там внутри такая штука — Равновесие. Вот оно за устойчивость Поля и отвечает.
Приехала бригада скорой помощи. Моравлина оттеснили вглубь квартиры, пока Илью и Олю укладывали на носилки, подключали к ним системы биокоррекции, уносили. Бондарчук, Котляков и Черненко поехали с ними.
А когда его оставили в покое, когда наступила тишина, Моравлин бессильно обмяк на табуретке, опустевшими глазами шаря перед собой. Вот и все. Все закончилось. И даже сил радоваться не было. Все ушло на эту выжигающую боль, терзавшую его семь последних лет.
По— стариковски волоча ноги, пошел в комнату. Проходя мимо зеркала в коридоре, криво усмехнулся своему отражению -а на что ты, собственно, надеялся, прогнозист? Думал, легко будет? И даже не сразу понял, что с отражением было не так.
У него не осталось ни одного черного волоса.
* * *
15-08-2084, вторник
Московье
Моравлин прекрасно понимал, зачем его вызывает Стайнберг. Уж конечно, не отчитать за неверный прогноз. Ошиблись многие. Кто-то недооценил размах катастрофы, кто-то неверно интерпретировал симптомы… Стайнберга интересовал Илья.
Секретарша провела его сразу в кабинет, избавив от ожидания в приемной. Стайнберг встретил Моравлина радушно, повел к угловому столу. Там стоял хрустальный графинчик с коньяком — Стайнбергу привозили на заказ из Армении — два бокала и блюдечко с нарезанным на прозрачные дольки лимончиком. Стайнберг сел лицом к двери, Моравлин — сбоку.
Первые слова, конечно, об общей ситуации. Стайнберг говорил много и радостно, и по его лицу никто б не догадался, что он страшно расстроен — Стрельцов переманил к себе обоих высших корректировщиков. Потом Стайнберг осторожно спросил:
— Ты к сыну-то в госпиталь ездил?
Моравлин кивнул:
— Позавчера.
Ему не хотелось вспоминать тяжелый разговор с сыном. Илью быстро перевели из реанимации в обычное отделение, он стоял у окна и молчал. Моравлин пытался быть веселым, а сын молчал. Потом сухо проинформировал о своих дальнейших планах. И Моравлину в этих планах места больше не было. Попытки как-то урезонить сына ни к чему не привели. Сын слушал его так, будто Моравлин говорил по-китайски.
— Надо же, — вздохнул Стайнберг, — ну кто бы мог подумать! Пятая ступень…
— Я склоняюсь к мысли, что его плохо тестировали в первый раз. Или из-за молодости результаты размытыми оказались. Ему всего двенадцать тогда было.
— Послушай, Иван Сергеич, я ж не для того тебя позвал, чтоб поговорить о причинах. Это ученые потом разберутся, найдут объяснение. Но это ж неважно! Для ученых эта пятая ступень — нечто отвлеченное, а для нас-то с тобой — живой человек. Я твоего Илью хорошо помню. И беспокоюсь не о том, почему у него пятая ступень всплыла, а о том, как он себя чувствует.
— Да неплохо. Сегодня выписывают его.
— Ты, наверное, дома уже торжественную встречу готовишь? Праздник на весь город?
Моравлин отвернулся. Неохотно признался:
— Илья сказал мне, что вообще не будет заезжать домой. Просил собрать его вещи и отправить в Плисецк. Прямо из госпиталя туда поедет, до отлета на Венеру в тамошней гостинице при космодроме остановится. Они уже все, кто собрался к Стрельцову, туда улетели.
— А жена твоя — что? Не сказала ему ничего?
— Лида с Иркой провожают его.
— Поня-атно… — Стайнберг постучал пальцами по столешнице. — Знаешь, Иван Сергеич, давай-ка мы с тобой начистоту. Мне б хотелось, чтобы твой сын остался на Земле. Я, конечно, еще и со Свиридовым пообщаюсь, и со Стрельцовым тоже, все равно мне в Кремле надо быть во время переговоров. С ними-то я договорюсь. Но главное тут — чтоб твой сын не заартачился. Ты мне вот что скажи: какие у него могут быть причины для конфликта со Службой?
— Да никаких вроде бы. Если только инцидент с Цыганковым. Но там его Жабин подставил по заказу Стрельцова, причем Илье это известно. А больше ничего.
— А почему он рвется на Венеру?
Моравлин долго молчал. Поморщился:
— Из-за Ольги Пацанчик, по-моему.
Стайнберг изумился:
— А мне ее отец сказал, что это она из-за твоего сына улетает! Послушай, Иван Сергеич, а ты скажи сыну, что Ольга тут останется. Ее уговорить проще. Ну пусть они вдвоем остаются, нам же лучше!
— Не уверен… На Илью очень сильное впечатление Стрельцов произвел, это тоже учитывать надо.
— Ну, со Стрельцовым я договорюсь, я уже сказал.
Стайнберг потянулся разливать коньяк.
Моравлин почувствовал раньше. И втянул голову в плечи, едва сдерживая заливавшее его ощущение неотвратимой, невосполнимой потери.
Стайнберг, отрицавший всякую возможность для некорректировщика предвидеть будущее, съежился, не понимая, что происходит, но испугавшись. Испугавшись так, как могут бояться лишь высшие офицеры Службы, и так, как они боятся лишь Поля — абстрактного или персонифицированного, в лице реал-тайм корректировщика запредельной ступени.
Воздух в комнате стал ощутимо сухим, повеяло мертвым духом пустынь.
Дверь открылась без скрипа.
Моравлин страдальчески скривился, рука сама скользнула за борт пиджака, массируя и поглаживая ребра, за которыми сердце рвалось на части. Это ничего, подумал он, нервное.
У Стайнберга нефигурально отвисла нижняя челюсть.
Гость, ухитрившийся пройти незамеченным сквозь все посты и пропускные системы, сумевший обойти даже неизбежную секретаршу, — бесшумно, с хищной грацией приблизился, пододвинул себе стул. Увидев на столе приготовленные бокалы, блюдце с лимоном и графинчик с коньяком, встал и без ключа, пальцами открыл электронный замок сейфа, достал третий бокал — себе.
И Стайнберг не посмел осадить нахала.
Он почти не изменился за семнадцать лет. Те же светлые выгоревшие волосы, ровными волнами зачесанные назад. Те же синие глаза с лукавыми искрами. Обветренные скулы с заметной сеткой корректировщицких шрамов, легкий загар. Только плечи стали массивней, взгляд жестче, от носа до губ пролегли складки, ничуть не портившие его, даже наоборот.
Стайнберг сумел, наконец, оторвать от него изумленный взгляд. Руки гостя были широкими, ровная ладонь казалась деревянной, пальцы, длинные и узловатые, принадлежали не пианисту, а человеку, не чурающемуся тяжелого физического труда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136