— Правда, Ната.
Джин вспомнил, с какой легкостью он просадил на бегах четвертую часть своего наследства. Ему стало не по себе.
— Слушай, Ната, — сказал он твердо. — Отец уже потратил почти пятьдесят тысяч только на то, чтобы дать мне образование в Оксфорде и медицинском колледже. Так что свое, выходит, я сполна получил. Я ухожу в армию и буду жить на всем готовом, а тебе нужно окончить театральное училище, тебе нужно приданое. Вот я решил: себе я оставлю десять тысяч на всякий пожарный случай, а остальные тридцать тысяч откажу тебе. Ну хотя бы в качестве свадебного подарка. Пожалуйста, не делай такое лицо и не отказывайся. Знаю, ты ничего не смыслишь в деньгах, а деньги в этой стране — все. Мне жаль, что я не могу тебе пока дать больше.
— Джин! — каким-то торжественным, приподнятым и одновременно смущенным тоном проговорила Натали, когда этот вопрос был наконец исчерпан. — Есть еще один важный пункт в завещании.
— Какой же?
— Отец отказал равную долю своему старшему сыну.
— Старшему сыну?
— Да, ты ведь помнишь, что у отца был сын от первой жены. Тот, что пропал пятилетним ребенком во время эвакуации белой армии в Крыму. Ему сейчас сорок семь лет.
Джин вскочил, возбужденно заходил по комнате.
— Это чертовски интересно! — сказал он. — У нас с тобой есть брат! Брат в России! Но как его найти?
— В том-то и беда, что все подробности, как сказано в завещании папы, содержатся в дневнике. Но эта тетрадь дневника исчезла, пропала — ее, видно, унес с собой убийца, который обыскал сейф.
— Вот дьявольщина! Неужели эта тайна так и останется тайной? Но почему отец ничего не сказал нам, маме? Ты говорила с мамой об этом?
— Конечно. Она ничего не знает, но говорит, что после поездки в Россию он был странно взволнован снова рвался туда, много писал в дневнике…
— И вдруг это убийство! И убийца похищает дневник. Может быть, это не случайно? Может быть, здесь имеется прямая связь? И в этой связи разгадка тайны убийства?
Джин заметил, что глаза Наташи наполнились слезами.
— Полно, Наташа! Полно! — воскликнул Джин нежно беря сестру за руки.
Джин говорил по-русски, как обычно в интимно-семейные минуты. Он подсел к сестре, обнял ее впервые за черт знает сколько лет. Плечи у девушки затряслись, но она быстро взяла себя в руки, раскрыла красную авиасумку компании ТУА, достала платочек.
— Хорошо, что я так спешила к тебе и не намазала ресницы тушью, — храбро улыбнувшись, проговорила она. — Прости меня, Женя, но с папой для меня умер целый мир…
Это был первый разговор брата и сестры после смерти отца.
— Не знаю, поймешь ли ты меня, Женя. Так, видно, бывает в семьях, что папа и юная дочь составляют как бы отдельный мир со своим особым солнцем — их любовью друг к другу — и особым языком, почти шифром, понятным только им двоим.
Да, Джин догадывался о существовании такого мира и, было время, даже ревновал отца к его любимице Наташке. Этот мир был дружествен к нему и к маме, но все же имел свои четкие границы. И границы эти с годами становились все заметнее по мере обострения неизвестно как и почему возникшего между отцом и сыном конфликта. Отец делал все, чтобы его дети были не американцами, а русскими. С самых ранних лет он говорил с ними только по-русски, упорно учил их читать и писать по-русски, сам читал им подолгу вслух Пушкина, Лермонтова, Некрасова и особенно своего Любимого Тютчева, которого он во многом ставил даже выше Пушкина. Наташа была податлива, как воск, в его руках, а Джин, смолоду утверждая свою самостоятельность, противился всякому влиянию со стороны. Отец раздражался, злился, сильнее налегал на великих русских поэтов, пока Джин не стал отождествлять уроки русского языка и литературы с… рыбьим жиром.
А потом отцу пришлось отступить под могучим и ежечасным напором среды — школы и улицы, комиксов и кино, радио и телевидения. С грустью и сердечным огорчением убеждался он в том, что все больше проигрывает безнадежный бой за душу сына, и все больше уделял любви и внимания дочери.
— И вот нашего мира, — говорила Наташа, — мира, в котором я провела все детство, юность, не стало…
Теперь Джину не давало покоя смутное чувство вины перед отцом, сознание какого-то неоплаченного долга. Это тревожное чувство и толкнуло его на путь мести, но он понимал, что тут дело не только в мести, что он виноват перед отцом потому, что не хотел, не стремился понять его.
— Женя! Перед тем как уйти в армию, ты обязательно должен прочитать записки и дневники папы. Инспектор О'Лафлин говорит, что, судя по всему, убийца забрал часть тетрадей дневника, а эти обронил. ФБР сняло фотокопию с них, и утром оригиналы вернули нам. Кстати, из дневника ты узнаешь о политических взглядах папы и о том, кем и чем был этот граф Вонсяцкий, о котором упомянул убийца.
Джину показалось, что в тоне Наташи прозвучал укор. Что и говорить, Джин, мало интересуясь политикой вообще, никогда всерьез не задумывался над политическими воззрениями отца. «Моя политика, — говаривал Джин, — не думать о политике». Но теперь, чтобы разобраться в загадочном убийстве отца, он обязан был думать об этом…
Лот приехал через час, сказал, что все идет отлично, что Джин никуда не должен уходить из отеля. Натали трижды, по-русски, поцеловала брата и, борясь со слезами, ушла с Лотом. Джин сбросил пиджак и полуботинки, расстегнул воротник дакроновой рубашки и с размаху плюхнулся на взвизгнувшую пружинами кровать.
Он раскрыл первую тетрадь отцовских записок и стал читать аккуратные отцовские строки, спотыкаясь сначала о дореволюционную орфографию со всеми этими твердыми знаками, от которых давно отказались даже закоренелые бурбоны эмигрантской прессы.
И как медленно появляется изображение в только что включенном телевизоре, так перед его умственным взором, становясь все более ярким, возник образ отца, образ, который почему-то стал меркнуть и расплываться уже тогда, когда Джин впервые покинул дом и уехал в Англию, в Оксфорд.
Джин читал страницу за страницей, и злость на самого себя, черствого и самовлюбленного эгоиста, и запоздалое обидное сожаление все сильнее охватывали его. Почему он никогда по-настоящему не интересовался внутренним миром отца? Почему не стремился сблизиться с ним, понять его, разделить с ним его радости и беды? Почему всегда хотел скорее покинуть родное гнездо, распрямить крылья, улететь без оглядки в большой волнующий мир?
И чем дальше он читал отцовские записи, тем сильнее охватывало его странное чувство, будто за строками и страницами к нему хочет прорваться отец, хочет встать со свинцом в груди из своего «художественного гроба модели э 129 цельносварной конструкции» и назвать своих убийц, указать на них пальцем…
Глава двенадцатая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175