продажа спиртных напитков круглосуточно и без перерывов на обед; право на содержание домашней скотины в городах и поселках городского типа; право на свободу говорить все, что вздумается, не отвечая за свои слова; указ о лишении кассиров, банкиров, товароведов зарплаты (все равно воруют); и другие симпатичные указы, которые вы и так должны знать, а если не знаете, значит, вы живете в другой, иноземной стране, и вам на эти указы должно быть ровным счетом начхать.
Как только все сто тридцать семь указов были обнародованы, жизнь в стране против ожиданий и прогнозов стала совсем хреновой. Через неделю остановились заводы, товарные поезда встали на запасные пути, товары из магазинов растащили по домам. В другой раз все бы забастовали, но теперь было как-то неудобно перед Сидоровым, как-то неловко.
Сердца болезненно сжимались, когда он появлялся в телевизорах и, оптимистично улыбаясь, делился с народом наболевшим: своей нарастающей тревогой, своим пониманием скверности происходящего, и присылаемыми подарками – с наиболее потертыми визитерами. Сидоров говорил доступными словами, изображая при этом, что он, как никто другой, понимает состояние дел, не забывая, впрочем, намекать – ЧТО же досталось ему в наследство от беспардонного и злодейского диктатора Продакшина. И народ, голодая и распродавая свои накопленные вещи, все еще продолжал любить Сидорова. Но очень не долго. Имя Сидорова упоминалось с каждым днем все реже, пока вообще не выпало из разговоров.
А потом стала наблюдаться еще одна престранная вещь: граждане потянулись цепочкой к могилке Диктатора, что находилась между захоронениями неизвестного Парашютиста и одного известного Филателиста. «Я был диктатор! Именно я повинен в твоей собачьей жизни. Попробуй теперь достань меня!» – скромненько гласила эпитафия на надгробии Продакшина, и народ, вместо того, чтобы идти на работу, скапливался возле этой могилки, сморкаясь в платки и протирая влажные глаза.
Как-то спонтанно, в людских массах стало меняться мнение о Продакшине, откуда-то всплыли какие-то забавные истории, воспевавшие в нем множество смешных и добрых черт. Как-то постепенно стали появляться аргументы в пользу административного устройства государства, были напечатаны слова о том, что Продакшин «не хотел быть добреньким за чужой счет» и мужественно олицетворял в себе жесткую власть, а вовсе не злодейское начало. Позволял он все-таки ругать себя в уборных, сам был непритязателен – носил одну и ту же фуражку, а между тем уровень жизни при нем постоянно нарастал (за счет падения курса иностранных валют).
В чем-то толпа была права, ведь Продакшин дал ей все! Он, Продакшин, дал им мишень для ненависти и объект для любви (Сидорова), он никогда не сознавался в своих ошибках – и его стали теперь считать непогрешимым, он измывался над своим народом, но теперь-то было ясно, что он понимал свой народ, как никто другой.
Наряду с этим, ползли уже мрачные слухи, что смертельно устал Сидоров на своем бессонном посту, устал окончательно и бесповоротно. Он все еще издает до тридцати указов на дню, тасуя их попеременно, в зависимости от подошедших к этому времени просьб, но уже собран его красный чемодан с пожитками, и скоро намеревается Сидоров отвалить на свою историческую родину – в Австралию, где и будет писать мемуары о постигшей его всенародной любви, а потом вселенском разочаровании.
И действительно, одним солнечным утром Сидоров вышел из особняка со своим чемоданом и поехал на вокзал. По дороге его никто не узнавал, потому что народ принимал его за одного из его двойников, так что Сидоров благополучно добрался до какой-то забытой станции и пошел вдоль железнодорожного полотна. Прошагав минут десять, он лег на рельсы и стал ждать груженный товарняк.
Сидоров вспоминал что-то о своем детстве, не утруждая себя какими-то излишними переживаниями. Но когда по рельсам пошел гул и вдали заурчал паровоз, одна мысль все же стала прослеживаться: «Сама по себе любовь бессильна и несостоятельна, без того, чтобы всеми своими фибрами не возненавидеть Смерть…» Но отчего в его голове возникало именно это соображение – об этом можно строить только догадки.
ИЗ СБОРНИКА НОВЕЛЛ «ТОЧКА ПОКОЯ»

Точка покоя
Волнение в стакане с неразбавленным грисли улеглось, но Рондокс так и не смог ухватить дно уплывающим взглядом. Голова его стала непомерно тяжела, а глаза уже перестали различать грани стакана. Когда он снова прикасался к нему вслепую, рука начинала дрожать, все равно что ложилась на талию прелестной незнакомки.
Рондокс отодвинул от себя стакан, бросил на стол карты и закрыл лицо руками. На него нашло какое-то помутнение, такого с ним не бывало еще ни разу. Он вовсе не был пьян, две порции грисли не в счет, и еще минуту назад Рондокс чувствовал себя совершенно здоровым.
– Риччи, повтори! – прохрипел кто-то сиплым голосом, и только, когда посланный мальчик принес его заказ, Рондокс понял, что это был его голос и заказ принадлежит ему.
– Спасибо, парень, – бросил он вслед белобрысому мальчику. Слова вязли на яз
ыке и с трудом отрывались, но он все же это сказал. Или нет?
Рондокс осторожно помотал головой и зрение вернулось к его глазам так же неожиданно, как и исчезло. Он посмотрел на своих партнеров, застывших с картами в руках, – Хонса и Бренди, лучших парней в этом паршивом городе, с которыми он провернул сегодня одно прибыльное дельце.
– Что-то со мной не в порядке, ребята, – попытался сказать им Рондокс, но тут все снова поплыло перед его глазами.
Сквозь вязь нарастающего шума он уловил вопрос Бренди: «Все четко?» и невозмутимый ответ Хонса: «Как в аптеке!» Эти реплики вошли в барабанные перепонки Рондокса оглушительным шепотом, потом в его глаза ударил слепящий свет, от которого он зажмурился. Вспышка померкла, залитая черными чернилами. Так продолжалось вечность.
Рондокс не чувствовал своего тела и сейчас не смог бы поверить, что оно у него когда-то существовало. Но вот вселенная вокруг него стала светлеть, и из серого, все охватывающего пространства, всплыло покачивающееся ярко-зеленое пятно. Степенно оно приблизилось к его глазам, выросло до необъятных размеров и бросилось в его лицо.
Вместе с этим пятном пришли звуки.
«Что же со мной, черт возьми?.. Что же со мной?» – кружилось в голове Рондокса. Тонкие иглы протыкали его сознание, как стрелы мастеров, пущенные в мишень.
Зеленое пятно стало принимать четкие формы, туман рассеялся, и иглы выпрыгнули, отпуская. Теперь Рондокс понял, что он стоит, взявшись за голову, среди бескрайней равнины. Необъяснимо гладкая, она простиралась во все стороны до самого горизонта. Тяжелый и густой цвет зелени угнетал своим однообразием, неба не существовало и не понятно было, откуда плыл этот блеклый, теневой свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111