ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


– Аннушка, – еле слышно прошептал Никита. – Ды, Аннушка… – И вдруг в нем все сжалось, очерствелые пальцы затряслись, губы посинели, сам он весь закачался, как лошадь в тяжелой упряжи, и, уже не чувствуя ни рук, ни ног (ему даже показалось, что у него осталась только голова, а в голове одна мысль: «Пропал. Безвозвратно»), он, не помня себя, повалился на пол, простирая руки к народу, с хрипотой выдавливая из себя только одно слово: – Про… прош-у-у-у…
К нему кинулся Гриша Звенкин и, подхватив его под мышки, утрированно грубо, чтобы самому не зареветь, сказал:
– Ну, этого вовсе не полагается, товарищ бригадир, – и легонько толкнул к нему Епиху Чанцева.
А тут – кто во что горазд: кто заплакал навсхлип, кто засмеялся, что-то выкрикивая, а Елька, как это ни странно, подбежала к Никите и по-старому, как бывало, сказала: «Тятенька… Тятенька ты наш… мученик». Никита ничего не слышал, не видел. Обняв Епиху, он хрипел:
– Хошь? Хошь обратно свезу? Хошь?
– Не надо, – отмахнулся Епиха, тоже всхлипывая. – Еще накопаем.
– А-а-а! Черти! Пра, черти! – закричал Захар Катаев. – Черти, но хорошие. И люблю я вас всех. Аннушка! Аннушка! – Он шагнул к Анчурке Кудеяровой, намереваясь обнять ее. – Поди-ка сюда, обниму я тебя. Мы ведь знаем, больнее всех тебе тут было.
Анчурка вскочила с табуретки:
– А ну тебя, Захар Вавилыч, – и, прикрыв лицо ладонями, выбежала из избы.
В это время стремительно выскочил из-за печки Митька Спирин. Он выскочил наперед и, приседая, дразня всех:
– А-а-а! Рука руку, значит, – и потер руку об руку. – Рука руку, – затем кинулся на Никиту. – А я бы его за это… в Сибирь-каторгу.
– Эх, ты, черствой души человек! Сибирь, каторга! – Захар Катаев стянул ему шапку на нос.
– А что, а что? Небось ежели бы мы, единолишники… – И не успел Митька высказать то, что хотел, как в избу вошла чем-то очень взволнованная Анчурка Кудеярова и, глядя на Митьку, как на какое-то чудо, проговорила:
– Митрий… Шел бы домой… Беда у тебя там.
– Что? С лошадью, что ль, что?
– Нет. Елена-то у тебя рожает.
– У-у-у! – Митька подпрыгнул. – Вот ежели сына, то непременно по торговой части пущу, а не в ваш омут, – и вихрем вылетел из избы.
А тут по народу пополз сдержанный шепот. Анчурка, не желая разглашать какую-то тайну, шепотком передала что-то Захару Катаеву. Тот как стоял, так и сел, разводя руки. А когда о тайне узнал Никита Гурьянов, он тоже, сделав большие глаза, развел руки.
– Это чуда какая-то… Этого еще не бывало у нас на селе… чуды такой, – сказал он.
Но Аннушка подошла к нему и, глядя ему в глаза, посоветовала:
– Никита, ты ему малость сродни… Сходил бы, милый, к нему.
Никита чуть подумал, затем, опять расставя руки, глядя куда-то в сторону:
– Что ж, надо пойти. Он хоть меня и в Сибирь-каторгу, а надо пойти.
3
Митька Спирин, как известно, совсем недавно вернулся со строительства металлургического завода в урочище «Чертов угол». Он там зашиб деньгу, купил сивенькую, с приплюснутым задом лошаденку и повел свой образ жизни в Широком Буераке, заделавшись агентом по сбору утильсырья. И сам постепенно превратился в нечто похожее на утильсырье: бороденка у него свалялась, стала походить на затасканный собачий хвост, глаза слезились, ноги в посконных штанах болтались, точно сухие палки, спина сгорбилась, будто кто по ней саданул колом. А он все еще гордыбачился, все еще выкрикивал:
– Каждый сам себе хозяин: хочу – подохну, хочу – живу. На то и совецка власть.
И вот теперь, услыхав о том, что его Елена рожает, он кинулся к себе во двор, радуясь, ожидая, что жена непременно родит сына. По пути он забежал к своей лошаденке и ей шепнул на ухо:
– Вот и сын у нас заявился. Только бы не умер. Ну-ка, я тебе по такому случаю сенца кину, – сбросив с сарая клочок перепрелого сена, гоголем влетел в избу, крикнул бабке-повитухе: – Ну, где? Кажи. Ежели сын, то непременно по торговой части пущу… Подрастет когда, допустим.
Бабка-повитуха часто, часто закрестилась и, еле выговаривала:
– Не один… Митька! Сын-то. Четыре.
Митька приостановился, посмотрел на нее, затем размахнулся:
– Чего ты городишь? Дам вот.
– Истинный бог, четыре. А-а-а, батюшки. – Бабка торопко выбежала из избы.
Митька шагнул. Шагнул широко, глянул на Елену, затем отвел в сторону занавеску и попятился: на кровати в ряд действительно лежали четыре запеленутых сына, и все как один похожие на Митьку – не хватало еще только бороденки да слезливых глаз.
– Урк. – Митька уркнул, снова посмотрел на бледную Елену, потом на стены избы, потом зачем-то стремительно влетел на чердак избы, сел на боров, поковырял глину пальцем и вдруг заскулил – тоненько-тоненько, как щенок. Но и так он долго сидеть не мог: его что-то подбрасывало, а тут еще в улице поднялся галдеж. Кто-то кричал с хрипотой, с надрывом:
– У Митьки Спирина… Баба четверых… Один с рогами, другой – лапки хряпка, третий – с мордой чушки, свинки, четвертый – литой Митька.
– О-о-о! Бабыньки. Айда-те глядеть.
Митька слетел с чердака и, подбежав к Елене, забрызгал слюною перед ее лицом:
– С чертом ты спуталась! Факт! От человека не могет быть. С чертом! Ты теперь в колхоз ступай, там тебе конюшню сварганют, потому как треба пятилетку – в год. Ступай, ступай… Ступай, говорю.
Елена еле слышно проговорила, скорее простонала:
– Одного оставлю.
– А-а-а! Что, придушишь? А через тебя и я в Сибирь-каторгу. Нет уж, раз настряпала, и возись, а я удушусь. Где кушак-то? – И, сорвав с гвоздя кушак, Митька перекинул его через перила на полатях и снова остановился. В дверь кто-то постучал. Митька крикнул: – Никого дома нету… Нету, и все, – и заторопился, чтобы накинуть петлю на шею.
Но за дверью раздался голос Никиты:
– Это я, Митька… Кум… Я это, Никита Гурьянов.
Митька открыл дверь и, впуская Никиту, заскулил перед ним:
– Ну, что, кум, что теперь делать-то?… Насквозь просмеют… в могилку загонют, – и заплакал горько, обиженно.
Никита положил руку на голову Митьке, погладил и с упреком к Елене:
– Что же это ты в сам-деле, Елена, до какого позору мужика довела? И еще бают разное: с мордой свинки, с лапками там и все такое.
– Господи! Позорища какая, – еле внятно прошептала Елена.
А Митька вскочил из-за стола и, шагнув к сыновьям, выкрикнул:
– Где? Где с лапками! Где? Где с мордой? Где?
Никита посмотрел на ребятишек, проговорил:
– В самом деле, ничего такого: людские. Только чуда. И как это ты, Елена, угораздила столько… четверых?
С улицы же послышался крик:
– Захар Вавилович едет. Сторонись. Эй! Митька побледнел, взял за плечо Никиту.
– Ну, вот, – еле выдохнул он.
– С милицией, видно, едут, с актом, – ответил на это Никита и спрятался за перегородку, не желая себя путать в такое дело.
А Митька кинулся навстречу Захару Катаеву, затоптался перед ним у порога, весь извиваясь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94