– Чай, я… я, чай, и постоять могу: у меня ноги-то хожены.
– В ногах правды нет, – сказал Сталин.
– Оно эдак, – согласился Никита и все-таки хотел было встать, но в это время откуда-то кто-то подал второй стул, и Сталин сел рядом с Никитой.
Что происходило в эти часы с Никитой – ему трудно было понять: он говорил и действовал как-то безотчетно, он ясно сознавал и понимал только одно – свое величие, потому что это было просто, это было понятно, хотя до этого Никита об этом и не думал. Он знал, что он работает на колхоз, знал, что колхоз его сила, что колхоз дает ему радость, но то, что его труд ценен для государства, и когда Сталин сел рядом с ним, Никита, выставив вперед свои огромные, заскорузлые руки, сказал:
– Ну, что жа, Иосиф Виссарионович, я сам-сорок смахнул. Вот этими руками.
Сталин еле заметно улыбнулся:
– Ну-у! Сам-сорок? Это хорошо. Один!
– Ну-у! Где одному. С бригадой. – И в следующую секунду Никита уже стал непосредственен и откровенен, как ребенок. – И теперь, пожалуй, награду бы мне за это. А-а-а? А то с чем домой вернусь?
Никита ждал, что Сталин снова еле заметно улыбнется. Но Сталин ответил весьма серьезно:
– Что ж! Заработал! Получить надо. Ныне награда дается за труд. И надо получить. Вон y Михаила Ивановича Калинина.
Тогда Никита засопел и тихо, еле слышно:
– Да ведь награда-то не мне одному нужна… Вы уж меня извините. Я ведь что? Ноготок. А колхоз – рука. У нас голова есть большая – Захар Вавилыч, Стеша Огнева.
– Где она? – спросил Сталин.
– Во-он, – показал Никита на задний ряд. – Епиха Чанцев.
Тут Сталин засмеялся как-то в себя, чтобы не нарушить общего хода собрания, и тихо спросил:
– А вы помирились с товарищем Чанцевым? Слыхал я, зимой вы пошумели с ним из-за навоза…
Никита был крайне удивлен, что Сталин знает и об этом, и в то же время ему стало нехорошо оттого, что история с навозом известна Сталину, и он, чтобы отвести разговор, сказал:
– Ай и его знаете? Епиху? Откуда?
– Сергей Петрович рассказывал, – просто ответил Сталин.
– А-а-а. Он у нас, Епиха, хоть и хроменький, а с башкой. Его бы сюда. У него ноги-то в бездейственном положении, и ему в передвижке запрет положен. А аэроплан бы за ним… – и перепугался Никита: – Что? Может, дорого? Так половину мы колхозом бы внесли. За него внесут.
– Вот это хорошо. Очень. О Чанцеве вы вспомнили. Очень хорошо, – и тут же, повернувшись к какому-то человеку, Сталин сказал: – Пошлите за товарищем Чанцевым аэроплан. Сюда надо доставить. На совещание. – И снова к Никите, всматриваясь куда-то вдаль: – Очень хорошо… В том наша сила: друг другу помогать в борьбе, друг о друге заботиться и славу делить.
Никита, сам пораженный таким оборотом, вскрикнул:
– Ну-у, чай гору народом-то свернули. Балбашиху. Узнали, в горе озеро подземное. И на поле его, воду то есть. С народом. Один человек что? Комар. А когда вместе – слон.
Стеша видела, как Сталин то и дело нагибался к Никите, о чем-то расспрашивал его и, сдерживая смех, очевидно не желая нарушать порядка совещания, крепился, но временами, прикрыв рот рукой, начинал вместе с Никитой хохотать – громко, заразительно.
«Ах, если бы он со мной поговорил», – мечтала в это время Стеша.
И вот Никиту пересадили ближе к Михаилу Ивановичу Калинину. Его о чем-то упрашивают и Сталин и Калинин. Никита качает головой, отнекивается. И вдруг, приподнявшись, он громко заговорил:
– Ну, что же. Ну, давай. Давай поправлю. – Он, видимо, не ждал, что его слова через радиоусилитель облетят весь зал, и, чтобы не быть смешным, добавил: – Граждане, приятели от полей и другого, Михаил Иванович тут на меня насел, говорит: «Правь пока народом». Что делать? Беру вожжи в руки и даю слово Константину Петровичу Каблеву.
Константин Петрович Каблев вышел на трибуну. Ему лет девятнадцать, не больше. У него еще только пушок на верхней губе. Он волнуется и никак не может начать речь. Вот он надул щеки, и лицо у него стало похоже на самовар. Так он делал, когда приходил в хоровод, чтобы посмешить девчат. И тут он надул щеки, и зал грохнул хохотом, а те, кто приехал вместе с Костей, ахнули: вот провалит… вот позор!
– Валяй, Костя! Крой! – кричат они.
– Крой, крой, – поощряет Никита. – Тут, окромя своих, никого нет.
«Эка, как легко – крой», – думает Костя и, глубоко вздохнув, так, что плечи у него чуть не коснулись ушей, заговорил:
– Приветствую любимых вождей наших и стоящего во главе партии товарища Сталина.
Эта часть речи по плану должна была быть на конце, но Костя все перезабыл. И люди бурно зааплодировали. Костя собрался с силой и «крыл» дальше. Он рассказал о том, как он работал на тракторе «Универсаль-2» и как его, Костю, из одного колхоза «бабы тяпками выгнали».
– И что же получилось? Там, где я работал на «Универсаль-2», где я произвел пятикратное мотыжение, букетировку и копку, там урожай свеклы, – слушайте, какой был, – четыреста центнеров с га, а там, откуда меня прогнали несознательные женщины тяпками, – урожай восемьдесят центнеров. А когда я окончил работу, – Костя ухмыльнулся, вытер рукавом пот на лице, – и когда я хотел отправиться домой, колхозники пригласили меня в гости и угостили меня хорошо и даже вином поили и домой отвезли…
Нет, зал не может спокойно слушать речь Кости. Семь тысяч представителей земли увидели в этом парне самих себя и, не в силах спокойно сидеть на месте, они то и дело возгласами одобрений прерывают Костю, как бы говоря этим: «Обратите внимание на Костю, мы все такие». Но Костя еще не кончил. Он непременно хочет сказать о том, как он живет. Он поворачивается к президиуму и сердито говорит:
– Что я имел раньше?
– А сколько тебе годов было раньше? – перебивает его Никита.
– А раньше я имел зипун и лапти, – это лет пять тому назад. А теперь меня знает вся область, и секретарь комитета партии принимает меня как почетного гостя. Вот что я теперь. А на заработанные деньги я купил корову, три овцы и свинью. – Костя передохнул и мечтательно посмотрел в пространство: – Она, видно, опоросилась без меня. Небось штук тринадцать принесла. Во! Все! – выкрикнул он. – А теперь разрешите пожать руки членам правительства, – и под гром аплодисментов Костя обошел членов президиума.
Следом за Костей выступали другие – в клетчатых кофточках, в коротких юбках старого фасона, в неумело повязанных галстуках, и корявым языком, корявым, но сочным, рассказывали о своих достижениях на полях, на огородах, на конюшнях, на скотных дворах, в тракторных бригадах. Выступали и агрономы, и ученые, и академики, и члены правительства.
«И я… и я буду говорить. Ну, разве я хуже их? Но что я скажу?» Мысли у Стеши бились, облекались в слова – крепкие, красочные, но тут же гасились страхом.
И вот кто-то подошел к ней. Это она услышала. И тот, кто подошел, проговорил с легким кавказским акцентом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– В ногах правды нет, – сказал Сталин.
– Оно эдак, – согласился Никита и все-таки хотел было встать, но в это время откуда-то кто-то подал второй стул, и Сталин сел рядом с Никитой.
Что происходило в эти часы с Никитой – ему трудно было понять: он говорил и действовал как-то безотчетно, он ясно сознавал и понимал только одно – свое величие, потому что это было просто, это было понятно, хотя до этого Никита об этом и не думал. Он знал, что он работает на колхоз, знал, что колхоз его сила, что колхоз дает ему радость, но то, что его труд ценен для государства, и когда Сталин сел рядом с ним, Никита, выставив вперед свои огромные, заскорузлые руки, сказал:
– Ну, что жа, Иосиф Виссарионович, я сам-сорок смахнул. Вот этими руками.
Сталин еле заметно улыбнулся:
– Ну-у! Сам-сорок? Это хорошо. Один!
– Ну-у! Где одному. С бригадой. – И в следующую секунду Никита уже стал непосредственен и откровенен, как ребенок. – И теперь, пожалуй, награду бы мне за это. А-а-а? А то с чем домой вернусь?
Никита ждал, что Сталин снова еле заметно улыбнется. Но Сталин ответил весьма серьезно:
– Что ж! Заработал! Получить надо. Ныне награда дается за труд. И надо получить. Вон y Михаила Ивановича Калинина.
Тогда Никита засопел и тихо, еле слышно:
– Да ведь награда-то не мне одному нужна… Вы уж меня извините. Я ведь что? Ноготок. А колхоз – рука. У нас голова есть большая – Захар Вавилыч, Стеша Огнева.
– Где она? – спросил Сталин.
– Во-он, – показал Никита на задний ряд. – Епиха Чанцев.
Тут Сталин засмеялся как-то в себя, чтобы не нарушить общего хода собрания, и тихо спросил:
– А вы помирились с товарищем Чанцевым? Слыхал я, зимой вы пошумели с ним из-за навоза…
Никита был крайне удивлен, что Сталин знает и об этом, и в то же время ему стало нехорошо оттого, что история с навозом известна Сталину, и он, чтобы отвести разговор, сказал:
– Ай и его знаете? Епиху? Откуда?
– Сергей Петрович рассказывал, – просто ответил Сталин.
– А-а-а. Он у нас, Епиха, хоть и хроменький, а с башкой. Его бы сюда. У него ноги-то в бездейственном положении, и ему в передвижке запрет положен. А аэроплан бы за ним… – и перепугался Никита: – Что? Может, дорого? Так половину мы колхозом бы внесли. За него внесут.
– Вот это хорошо. Очень. О Чанцеве вы вспомнили. Очень хорошо, – и тут же, повернувшись к какому-то человеку, Сталин сказал: – Пошлите за товарищем Чанцевым аэроплан. Сюда надо доставить. На совещание. – И снова к Никите, всматриваясь куда-то вдаль: – Очень хорошо… В том наша сила: друг другу помогать в борьбе, друг о друге заботиться и славу делить.
Никита, сам пораженный таким оборотом, вскрикнул:
– Ну-у, чай гору народом-то свернули. Балбашиху. Узнали, в горе озеро подземное. И на поле его, воду то есть. С народом. Один человек что? Комар. А когда вместе – слон.
Стеша видела, как Сталин то и дело нагибался к Никите, о чем-то расспрашивал его и, сдерживая смех, очевидно не желая нарушать порядка совещания, крепился, но временами, прикрыв рот рукой, начинал вместе с Никитой хохотать – громко, заразительно.
«Ах, если бы он со мной поговорил», – мечтала в это время Стеша.
И вот Никиту пересадили ближе к Михаилу Ивановичу Калинину. Его о чем-то упрашивают и Сталин и Калинин. Никита качает головой, отнекивается. И вдруг, приподнявшись, он громко заговорил:
– Ну, что же. Ну, давай. Давай поправлю. – Он, видимо, не ждал, что его слова через радиоусилитель облетят весь зал, и, чтобы не быть смешным, добавил: – Граждане, приятели от полей и другого, Михаил Иванович тут на меня насел, говорит: «Правь пока народом». Что делать? Беру вожжи в руки и даю слово Константину Петровичу Каблеву.
Константин Петрович Каблев вышел на трибуну. Ему лет девятнадцать, не больше. У него еще только пушок на верхней губе. Он волнуется и никак не может начать речь. Вот он надул щеки, и лицо у него стало похоже на самовар. Так он делал, когда приходил в хоровод, чтобы посмешить девчат. И тут он надул щеки, и зал грохнул хохотом, а те, кто приехал вместе с Костей, ахнули: вот провалит… вот позор!
– Валяй, Костя! Крой! – кричат они.
– Крой, крой, – поощряет Никита. – Тут, окромя своих, никого нет.
«Эка, как легко – крой», – думает Костя и, глубоко вздохнув, так, что плечи у него чуть не коснулись ушей, заговорил:
– Приветствую любимых вождей наших и стоящего во главе партии товарища Сталина.
Эта часть речи по плану должна была быть на конце, но Костя все перезабыл. И люди бурно зааплодировали. Костя собрался с силой и «крыл» дальше. Он рассказал о том, как он работал на тракторе «Универсаль-2» и как его, Костю, из одного колхоза «бабы тяпками выгнали».
– И что же получилось? Там, где я работал на «Универсаль-2», где я произвел пятикратное мотыжение, букетировку и копку, там урожай свеклы, – слушайте, какой был, – четыреста центнеров с га, а там, откуда меня прогнали несознательные женщины тяпками, – урожай восемьдесят центнеров. А когда я окончил работу, – Костя ухмыльнулся, вытер рукавом пот на лице, – и когда я хотел отправиться домой, колхозники пригласили меня в гости и угостили меня хорошо и даже вином поили и домой отвезли…
Нет, зал не может спокойно слушать речь Кости. Семь тысяч представителей земли увидели в этом парне самих себя и, не в силах спокойно сидеть на месте, они то и дело возгласами одобрений прерывают Костю, как бы говоря этим: «Обратите внимание на Костю, мы все такие». Но Костя еще не кончил. Он непременно хочет сказать о том, как он живет. Он поворачивается к президиуму и сердито говорит:
– Что я имел раньше?
– А сколько тебе годов было раньше? – перебивает его Никита.
– А раньше я имел зипун и лапти, – это лет пять тому назад. А теперь меня знает вся область, и секретарь комитета партии принимает меня как почетного гостя. Вот что я теперь. А на заработанные деньги я купил корову, три овцы и свинью. – Костя передохнул и мечтательно посмотрел в пространство: – Она, видно, опоросилась без меня. Небось штук тринадцать принесла. Во! Все! – выкрикнул он. – А теперь разрешите пожать руки членам правительства, – и под гром аплодисментов Костя обошел членов президиума.
Следом за Костей выступали другие – в клетчатых кофточках, в коротких юбках старого фасона, в неумело повязанных галстуках, и корявым языком, корявым, но сочным, рассказывали о своих достижениях на полях, на огородах, на конюшнях, на скотных дворах, в тракторных бригадах. Выступали и агрономы, и ученые, и академики, и члены правительства.
«И я… и я буду говорить. Ну, разве я хуже их? Но что я скажу?» Мысли у Стеши бились, облекались в слова – крепкие, красочные, но тут же гасились страхом.
И вот кто-то подошел к ней. Это она услышала. И тот, кто подошел, проговорил с легким кавказским акцентом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94