— Кто это по ночам сторожит мой дом?
Человек будто только и ждал его прикосновения, вскочил тут же — маленький, тощенький. Стоял, ощерив беззубый рот, прищурив красные глаза.
— Это ты, Кудратходжа?!
— Хвала твоей памяти — узнал! — Кудратходжа насадил на голову свою вельветовую шляпу, довольно осклабился.— Вечером пришел, хотел прочитать молитву по твоей старушке, да вижу — на воротах замок с лошадиную голову...
Домла не знал, как и быть. Пригласить Кудратходжу в дом — начнет морочить голову, «философствовать». Не пригласить нельзя — нарушишь обычай, нехорошо.
— Ну, раз пришел на фатиху, заходи...
— А не рассердишься, если прочту Коран? Ты, помню, не верил в аллаха.
Домла угрюмо взглянул на плюгавенького человека — тот явно паясничал и все еще щерил беззубый рот.
— Послушай, Кудратходжа! У меня нет ни времени, ни охоты болтать с тобой. Хочешь — заходи, не хочешь — иди на все четыре стороны.
— А ты хоть и профисор теперь, но, как я вижу, все тот же грубиян. Что ж, зайду ради памяти покойной Гульсары-биби. Добрая была женщина, не то что ты! О, голова трещит! Найди хоть каплю вина, профисор! Да вон у тебя же есть...
На полу террасы стояла недопитая бутылка водки, забыли рабочие,
которые ремонтировали дом для Нормурада. Рядом на подносе — в зачерствелая лепешка, сухой сыр, расклеванная птицами кисть винограда.
Кудратходжа дрожащими руками вцепился в бутылку, запрокинул голову и начал пить прямо из горлышка.
Брезгливо наблюдал Нормурад-ата за судорожными, жадными глотками ходжи. Неожиданно всплыла в памяти совсем иная, далекая картина. И с чего это вдруг неприятно засосало под сердцем?..
Стоял холодный осенний день. Кажется, девятьсот двадцать восьмого года. На базарной площади у знаменитой куполовидной мечети собрался весь кишлак — смотрели, как будут отправлять на выселенке баев и кулаков.
Среди тех, кто стоял, погрузив пожитки — мешки и хурджуны — на арбы, и ожидал команды, был и Кудратходжа. Сухощавый, статный, в тяжелой шубе из лисьих шкур. На голове дорогой бобровый тельпек — ушанка, на ногах — новые хромовые сапоги. Кудратходжа стоял чуть в стороне. Не горевал, не плакал, подобно другим, не показывал слабости перед родственниками — они притащились на площадь, еле поборов страх. Стоял — грудь колесом, черные усы вызывающе закручены, казалось, собрался не в изгнание, а в долгожданное путешествие. Гневно щурясь, играя желваками, оглядывал стоящую перед ним толпу, кольцо конных милиционеров вокруг площади, активистов кишлака. Среди них был и Нормурад. В гордом, злом взгляде Кудратходжи читалось: «Погодите, еще посмотрим! До конца еще далеко...»
Внезапно базарную площадь рассек горький пронзительный вопль. Толпа качнулась, в образовавшийся проход кинулась молодая женщина. В каком она была виде! Иссиня-черные волосы распустились и упали до самых щиколоток, паранджа сползла набок, чачвана — покрывала — и вовсе не было на голове. Омытое слезами открытое лицо было прекрасно. Она птицей подлетела к Кудратходже, повисла на его шее.
Эта молодая женщина с ясным, как солнце, ликом, чуть ли не до пят обвитая бархатно-черными волосами, была Айниса!
За год до тех событий Кудратходжа отнял ее вместе с трехлетней дочкой у одного бедняка. Когда торговца раскулачивали, ему припомнили и это злое дело. И вот ведь как нехорошо получилось. Та самая Айниса, которая, по мнению людей, страдала и мучилась в когтях насильника, эта самая Айниса висела теперь на шее Кудратходжи, рыдала и билась в страшном горе.
Народ на площади сначала растерянно приумолк, а потом загудел, заволновался от никогда не виданной срамоты. Тогда Нормурад Ша-мурадов, чтобы прекратить этот позор, крикнул милиционерам: «Гоните этих гадов!» Кудратходжа, с почернелым чугунным лицом, резко, одним движением оторвал от шеи руки жены, отшвырнул ее от себя и первым встал в колонну. Айниса как свалилась от руки мужа на землю, так и осталась лежать, словно подбитая птица.
Помнится, весь кишлак тогда отвернулся от Айнисы. Но Нормурад не побоялся, протянул руку молодой женщине. Как-никак это была
дочь бедняка, обманутая Кудратходжой, враждебным элементом. Прошло немного времени, и стала она активисткой. Нормурад помог ей и на учебу поехать, в Ташкент. Кончив рабфак, Айниса так и не вернулась в кишлак. А дочку, ту самую Фазилат, в которую потом влюбился, на свое несчастье, Джаббар, оставила родне своего первого мужа. Говорят, в третий раз вышла замуж, уехала куда-то в Хорезм...
А раскулаченный, высланный в дальние дали торговец вынырнул цел-целехонек из-под каменных жерновов и продолжает ползать по земле!
Кудратходжа ожил, словно не водки глотнул, а осушил пиалу «оби-замзам» — живой воды. К впалым щекам прилила кровь, красными стеклышками заблестели глазки. Вытирая реденькие усики, заговорил:
— Зачем стоишь как вбитый кол? Садись! Или, думаешь, ты главная опора этого мира: тронешься — и все рухнет без тебя? А, профисор?
Домла невольно усмехнулся и сел в плетеное кресло на террасе. Хмельная болтовня Кудратходжи начала его забавлять.
— Я хоть и не мудр, как ты, Кудратходжа, все же понимаю: мир ни без меня, ни без тебя не рухнет!
— Э, тавба, как хорошо сказал! — Кудратходжа уселся во второе кресло.— Похоже, не я один поумнел, ты тоже.
Домла чувствовал, куда клонит ходжа, и все же не удержался от улыбки:
— Лучше поздно, чем никогда, Кудратходжа!
— Да, да, таков этот мир...— глубокомысленно вздохнул ходжа. Беззубыми деснами оторвал кусок лепешки, принялся мять во рту.— Неразумным рождается дитя человека и долго ходит слепым. А когда открываются глаза и начинает он различать, где белое, где черное,— оказывается, одна нога уже в могиле!
Не раз слушал Нормурад подобных доморощенных философов. Единственный козырь их в борьбе с «гордецами» и «неверующими» — смерть, недолговечность человеческой жизни. Обычно домла не ввязывался в такие ни к чему не приводящие споры. Отчего же сейчас этот вздох старого пьяницы задел его, тронул какую-то струну в душе?
— Послушай, Кудратходжа! Что ты хочешь сказать этими давно избитыми словами? Что я ничего не добился, хоть и боролся за новую власть? Старался с корнями вырвать баев и кулаков вроде тебя, а теперь все равно стою на краю могилы? Это ты хочешь сказать?
Кудратходжа осклабился, громко чавкая, приподнял новую мягкую шляпу, насадил на остренькое колено.
— Не-ет! Судя по этим словам, ты не умрешь! Будешь жить во веки веков!
— Почему же? Умру, и, может, еще раньше тебя...
— Ужели и большевик смиряется перед смертью?..
— Не совсем так. Жизнь и смерть — законы природы. И если ты пришел пугать меня смертью и надеешься, что я раскаюсь в своих
делах, то ты горько ошибаешься, ходжа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85