Джаббар движением пальца остановил его, всем телом загородил дверь. А сам не сводил глаз, глядел в темный угол, куда затравленным зверем отступил Бурибаев.
— А, товарищ начальник! Мы вас ищем целый день, а вы, оказывается, здесь пропадаете...
Из темного угла — глухой голос Бурибаева:
— Если у вас дело ко мне, пожалуйста, в исполком...
— Мы и здесь можем потолковать. Где мои письма, которые я посылал с фронта?
— Странный вы человек! Откуда мне знать про ваши письма!
— Вот как? Значит, не знаете? Наверное, скажете, и к извещению о смерти моей не причастны? Кто сочинил похоронку?
Бурибаев пытался что-то сказать.
— Стой! Не перебивай меня, прохвост! Я... мы сражаемся на фронте, кровь свою проливаем за Родину, за народ, а ты!.. Такие сволочи, как ты, здесь, в тылу, творят пакостные дела! — Джаббар нагнул голову, молодым бычком пошел на Бурибаева.
Бурибаев, перебирая руками по стене, стал медленно отходить вбок. Вдруг схватил со стола бутылку и со всего размаха бросил ее под потолок — в лампу, кинулся к окну, ногой вышиб раму и под градом посыпавшегося стекла прыгнул в проем. Джаббар, опрокинувший в темноте столик-хантахту, успел, должно быть, ухватить беглеца за полу полушубка. С шумом и треском Бурибаев рухнул в темень сада.
— Стой, подлец!
Яркие звезды в черноте окна на миг заслонила широкая фигура Джаббара, и он исчез во тьме.
— Стой, стрелять буду!
Тяжелый топот бегущих людей, два резких пистолетных выстрела...
Слезливый стон амаки — последнее, что услышала Фазилат. Она, будто раненная теми выстрелами, упала на ковер.
Сколько прошло времени, не знает. В желтом свете керосиновой лампы увидела упавшего на колени амаки, он дрожал как в ознобе. Против него над опрокинутым столиком стоял Джаббар. Услышала, как ей показалось, издалека тяжелые, как удары молота, слова Джаббара:
— Увернулся, гадина, от пули. Удрал! По всему видно, законченный гад. Ну, а вы... как же вы-то, раис! Как могли?
— О сынок! Вы не знаете!..
— Знаю! Трясетесь за свою голову! Да цена-то велика. Подумайте, как взглянете в глаза людям после войны.
Может быть, он услышал тихий стон Фазилат. На нее не посмотрел, только сказал:
— Ладно, будьте здоровы! Будьте здоровы, Фазилатхон!
Его последние слова. На следующий день Фазилат узнала, что он уехал на фронт и к родителям в Ташкент не заглянул...
Всю неделю Фазилат не выходила из дома амаки. На седьмой день в сумерки явился Бурибаев. Вместо полушубка на нем была шинель, вместо бобровой шапки — фуражка. Он заметно сдал, осунулся.
Долго не рассиживался, наспех выпил пиалу чая и заспешил.
— Я отправляюсь на фронт,— подошел к Фазилат (с того памятного дня она не вставала с постели).— Не знаю... если в чем виноват, то только в том, что полюбил тебя. Искуплю вину своей кровью. Так я им сказал — в райкоме обсуждали наше с тобой дело. Видишь, еду на фронт. Будем живы, может, еще и увидимся...
Да, так уж несовершенен, оказывается, этот мир. Немного времени прошло, услыхала она — погиб Джаббар. Похоронка пришла на этот раз в Ташкент, к его родителям. Погиб смертью храбрых в ожесточенных боях на подступах к Харькову. Так, говорили, было написано. На этот раз «черное письмо» оказалось правдой. А Джамал Бурибаев?.. Он вернулся летом сорок пятого. На плечах — погоны старшего лейтенанта, на груди ордена и медали, планка-нашивка — два раза был ранен. Пришел, по-геройски выставив грудь...
А у нее был первенец. Родились один за другим еще двое детей. Первенький-то погиб, бедняжка, попал под машину. Ради детей терпела унижения, обиды. А потом столько лет несла нелегкую долю брошенной женщины. Жена не жена, вдова не вдова. А он, тот, кто принес ей столько горя к, унижения, он всегда на коне. Вот и сейчас — главный гость Атакузы, главный сват, ему — все почести. И сын Кадырджан, дай бог, чтобы голова его была крепка, как камень,— заодно с отцом, нет в нем ни гордости, ни сострадания к матери. Зато дочь!.. Дай бог ей долгой жизни, выросла честной, отзывчивой, Чуткая душа! И девушка гордая. Неужели у дочки жизнь будет такой же горькой, как и у матери... Как отвести беду? К кому пойти?
3
Сон не придет — поняла Фазилат и поднялась с постели. Ей было душно. Прошлась по двору, но и двор показался тесным. Набросив на голову платок, вышла на улицу...
- Перевалило за полночь. Чуткая к ночным звукам тишина повисла над безлюдной улицей, легкий шелест листвы тополей да тихий говор воды, бегущей по арыку, не мешали ночному покою. Лишь изредка нарушал его лай собак. Погас свет в домах. Но одно окно светилось. По ту сторону улицы, немного левее двора Фазилат, в одном из окон горел свет. Это домла не спит. Беседует с доцентом? . А может, как и она, сидит один, растревоженный стычкой в саду?
Фазилат будто кто-то за руку повел. Перешла улицу и в густой тени деревьев медленно приблизилась к освещенному окну.
Оно было раскрыто. Прямо перед ним, за широким письменным столом, сидел домла. Положил локти на цветную карту, расстеленную вместо скатерти. Что-то писал, обложенный большими папками и стопками бумаг. Нет, он только держал ручку, уставился в темноту — весь во власти своих, видно, невеселых дум.
Настольная лампа высветила глубокие борозды на просторном выпуклом лбу, резкие складки у большого, мясистого носа, сетку мелких морщин в углах задумчиво-усталых глаз. Громадная лобастая голова домлы всегда приводила Фазилат в трепет, но сейчас он показался ей таким одиноким и грустным, что не сдержала жалости, сама не заметила, как тихо всхчипнула.
Домла встрепенулся, будто вспугнутая большая птица, широко раскрыл глубоко запавшие глаза:
— Кто это там?
— Я, отец, Фазилат...
— Фазилат? — переспросил старик, отодвигая в сторону настольную лампу.— Какая Фазилат?
— Та самая...— Фазилат хотела сказать: «Та самая, несчастная Фазилат», но, не удержав себя, громко зарыдала...
— А, Фазилат...— Он замигал ничего не видящими в темноте глазами, привстал с места.— Что случилось? Опять этот глупец? Скандалист?
Фазилат не ответила. Она боролась с собой, пыталась удержать всхлипы, душившие ее. Опершись руками о стол, Нормурад-ата всем телом подался вперед. Он только теперь увидел за окном женщину, она припала к стволу тополя, обняв его.
— Что случилось? Говорите же в конце концов! Фазилат вытерла концом платка слезы.
— Простите, простите, ради аллаха...— и снова не сдержалась, заплакала.
Домла молча глядел в темноту. В лице его все больше проступала нерешительность, а потом и сострадание.
— А ну, зайдите-ка сюда. Пожалуйста...
Фазилат не знала, куда скрыться от стыда и раскаяния. Уже хотела бежать, но тут открылась дверь, смутно замаячила в чуть освещенном проеме фигура старика.
— Где вы? Фазилатхон! Ну-ка, идите сюда, идите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— А, товарищ начальник! Мы вас ищем целый день, а вы, оказывается, здесь пропадаете...
Из темного угла — глухой голос Бурибаева:
— Если у вас дело ко мне, пожалуйста, в исполком...
— Мы и здесь можем потолковать. Где мои письма, которые я посылал с фронта?
— Странный вы человек! Откуда мне знать про ваши письма!
— Вот как? Значит, не знаете? Наверное, скажете, и к извещению о смерти моей не причастны? Кто сочинил похоронку?
Бурибаев пытался что-то сказать.
— Стой! Не перебивай меня, прохвост! Я... мы сражаемся на фронте, кровь свою проливаем за Родину, за народ, а ты!.. Такие сволочи, как ты, здесь, в тылу, творят пакостные дела! — Джаббар нагнул голову, молодым бычком пошел на Бурибаева.
Бурибаев, перебирая руками по стене, стал медленно отходить вбок. Вдруг схватил со стола бутылку и со всего размаха бросил ее под потолок — в лампу, кинулся к окну, ногой вышиб раму и под градом посыпавшегося стекла прыгнул в проем. Джаббар, опрокинувший в темноте столик-хантахту, успел, должно быть, ухватить беглеца за полу полушубка. С шумом и треском Бурибаев рухнул в темень сада.
— Стой, подлец!
Яркие звезды в черноте окна на миг заслонила широкая фигура Джаббара, и он исчез во тьме.
— Стой, стрелять буду!
Тяжелый топот бегущих людей, два резких пистолетных выстрела...
Слезливый стон амаки — последнее, что услышала Фазилат. Она, будто раненная теми выстрелами, упала на ковер.
Сколько прошло времени, не знает. В желтом свете керосиновой лампы увидела упавшего на колени амаки, он дрожал как в ознобе. Против него над опрокинутым столиком стоял Джаббар. Услышала, как ей показалось, издалека тяжелые, как удары молота, слова Джаббара:
— Увернулся, гадина, от пули. Удрал! По всему видно, законченный гад. Ну, а вы... как же вы-то, раис! Как могли?
— О сынок! Вы не знаете!..
— Знаю! Трясетесь за свою голову! Да цена-то велика. Подумайте, как взглянете в глаза людям после войны.
Может быть, он услышал тихий стон Фазилат. На нее не посмотрел, только сказал:
— Ладно, будьте здоровы! Будьте здоровы, Фазилатхон!
Его последние слова. На следующий день Фазилат узнала, что он уехал на фронт и к родителям в Ташкент не заглянул...
Всю неделю Фазилат не выходила из дома амаки. На седьмой день в сумерки явился Бурибаев. Вместо полушубка на нем была шинель, вместо бобровой шапки — фуражка. Он заметно сдал, осунулся.
Долго не рассиживался, наспех выпил пиалу чая и заспешил.
— Я отправляюсь на фронт,— подошел к Фазилат (с того памятного дня она не вставала с постели).— Не знаю... если в чем виноват, то только в том, что полюбил тебя. Искуплю вину своей кровью. Так я им сказал — в райкоме обсуждали наше с тобой дело. Видишь, еду на фронт. Будем живы, может, еще и увидимся...
Да, так уж несовершенен, оказывается, этот мир. Немного времени прошло, услыхала она — погиб Джаббар. Похоронка пришла на этот раз в Ташкент, к его родителям. Погиб смертью храбрых в ожесточенных боях на подступах к Харькову. Так, говорили, было написано. На этот раз «черное письмо» оказалось правдой. А Джамал Бурибаев?.. Он вернулся летом сорок пятого. На плечах — погоны старшего лейтенанта, на груди ордена и медали, планка-нашивка — два раза был ранен. Пришел, по-геройски выставив грудь...
А у нее был первенец. Родились один за другим еще двое детей. Первенький-то погиб, бедняжка, попал под машину. Ради детей терпела унижения, обиды. А потом столько лет несла нелегкую долю брошенной женщины. Жена не жена, вдова не вдова. А он, тот, кто принес ей столько горя к, унижения, он всегда на коне. Вот и сейчас — главный гость Атакузы, главный сват, ему — все почести. И сын Кадырджан, дай бог, чтобы голова его была крепка, как камень,— заодно с отцом, нет в нем ни гордости, ни сострадания к матери. Зато дочь!.. Дай бог ей долгой жизни, выросла честной, отзывчивой, Чуткая душа! И девушка гордая. Неужели у дочки жизнь будет такой же горькой, как и у матери... Как отвести беду? К кому пойти?
3
Сон не придет — поняла Фазилат и поднялась с постели. Ей было душно. Прошлась по двору, но и двор показался тесным. Набросив на голову платок, вышла на улицу...
- Перевалило за полночь. Чуткая к ночным звукам тишина повисла над безлюдной улицей, легкий шелест листвы тополей да тихий говор воды, бегущей по арыку, не мешали ночному покою. Лишь изредка нарушал его лай собак. Погас свет в домах. Но одно окно светилось. По ту сторону улицы, немного левее двора Фазилат, в одном из окон горел свет. Это домла не спит. Беседует с доцентом? . А может, как и она, сидит один, растревоженный стычкой в саду?
Фазилат будто кто-то за руку повел. Перешла улицу и в густой тени деревьев медленно приблизилась к освещенному окну.
Оно было раскрыто. Прямо перед ним, за широким письменным столом, сидел домла. Положил локти на цветную карту, расстеленную вместо скатерти. Что-то писал, обложенный большими папками и стопками бумаг. Нет, он только держал ручку, уставился в темноту — весь во власти своих, видно, невеселых дум.
Настольная лампа высветила глубокие борозды на просторном выпуклом лбу, резкие складки у большого, мясистого носа, сетку мелких морщин в углах задумчиво-усталых глаз. Громадная лобастая голова домлы всегда приводила Фазилат в трепет, но сейчас он показался ей таким одиноким и грустным, что не сдержала жалости, сама не заметила, как тихо всхчипнула.
Домла встрепенулся, будто вспугнутая большая птица, широко раскрыл глубоко запавшие глаза:
— Кто это там?
— Я, отец, Фазилат...
— Фазилат? — переспросил старик, отодвигая в сторону настольную лампу.— Какая Фазилат?
— Та самая...— Фазилат хотела сказать: «Та самая, несчастная Фазилат», но, не удержав себя, громко зарыдала...
— А, Фазилат...— Он замигал ничего не видящими в темноте глазами, привстал с места.— Что случилось? Опять этот глупец? Скандалист?
Фазилат не ответила. Она боролась с собой, пыталась удержать всхлипы, душившие ее. Опершись руками о стол, Нормурад-ата всем телом подался вперед. Он только теперь увидел за окном женщину, она припала к стволу тополя, обняв его.
— Что случилось? Говорите же в конце концов! Фазилат вытерла концом платка слезы.
— Простите, простите, ради аллаха...— и снова не сдержалась, заплакала.
Домла молча глядел в темноту. В лице его все больше проступала нерешительность, а потом и сострадание.
— А ну, зайдите-ка сюда. Пожалуйста...
Фазилат не знала, куда скрыться от стыда и раскаяния. Уже хотела бежать, но тут открылась дверь, смутно замаячила в чуть освещенном проеме фигура старика.
— Где вы? Фазилатхон! Ну-ка, идите сюда, идите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85