.. — просила королева со слезами на глазах. — Не покидайте меня. Как мне без вас? Ваше величество...
Но он говорил уже не с ней и не о ней.
— Я уже не услышу пасхальной аллилуйи... Она будет без меня. Как это странно. С завтрашнего дня все будут без меня. Без меня. —Он закрыл глаза и еще раз чуть слышно прошептал: — Без меня...
Один из придворных подал королеве горящую свечу, она взяла ее дрожащей рукой и держала так, чтобы король мог ее видеть. В покоях было тихо, только колокол на башне гудел все сильнее. Король снова открыл глаза и долго вглядывался в пламя свечи. Потом веки его смежились, рука бессильно свесилась с постели.
Последний сын Казимира Ягеллончика окончил свой земной путь...
В замковой башне приспустили черный стяг, а вскоре еще один флаг приспустили за каменной стеной замка, у ворот. Черным трауром Вавель отмечал кончину короля, который любил мир, был ко всем добр, при чужих дворах, по всей Европе, с любовью произносилось его имя.
Королева Бона отошла от окна, где долго стояла, вглядываясь в черный стяг, вестник смерти. Ее уже отяжелевшая фигура на фоне пестрой обивки стен казалась еще одним черным пятном, еще темнее казались и ее бархатистые глаза на побледневшем лице. Она хлопнула в ладоши, и на пороге тотчас же появилась Сусанна Мышковская.
— Заждалась, наверное, но теперь можешь подойти. Ты готова? Вепе. Тогда садись и пиши. Письмо к венгерской королеве со всеми ее титулами. В конце укажешь: "Вавель, аппо йогшш 1548". А теперь начнем: "Пресветлая королева, дорогая дочь наша! Пишем тебе в слезах и плаче, все утешения напрасны, потому что мы оплакиваем сиротство наше. Осиротели мы в тяжкие времена, которые грозят нам новыми ударами. Король теперь свободен от забот, а что нам остается? Наш удел—плач, одиночество и пустота... Мы лишились любимого господина и лучшего из мужей, а Речь Посполитая—доброго, милосердного короля, любящего мир и согласие и готового постоять за веру. В этом горе великом нет слов для утешения..."
Послышался стук в дверь, и, пользуясь привилегиями, данными ему после смерти Алифио, в покои вошел Паппа-кода.
— Допишем потом, я тебя позову, - сказала Бона Сусанне, а когда она вышла, спросила:
— Вернулся ли кто из гонцов? -Да.
— Что же они говорят?
— Весть о смерти его величества короля обошла уже все дворы, вызвав всеобщее сочувствие. Вся Европа в трауре.
Бона на минутку поднесла платочек к глазам.
— Я желаю, чтобы похороны были не раньше июля. Ко дню святой Анны сюда успеют приехать короли, князья и все достойные гости. Да и мне время нужно — с сыном повидаться. Что говорит гонец наш из Вильны?
— Говорят, что его величество...
— Кто? - сердито перебила она.
— Молодой король, — поспешно произнес Паппакода, — велел объявить в Литве траур со дня восьмого апреля, но вскоре...
— Что дальше, говори...
— Десятью днями позже созвал в замке литовских вельмож на большой совет и там объявил о своем браке, а также представил им Барбару из Радзивиллов и велел называть ее госпожой и королевой. Сказал, что никакая сила на свете сих освященных костелом уз расторгнуть не может.
— А они?
— Будто в рот воды набрали. А вечером был торжественный пир в честь...
— Ах, вот как!—воскликнула Бона.—Проклятие! Он всегда готов отложить то, что ему не желанно, а желанное — подавай.
— Тридцатого апреля он отправился в путь. Можно ждать его со дня на день, — добавил Паппакода.
-Один?
— Один. Гонец трех лошадей загнал, чтобы его опередить.
— А что говорят люди? Какие ходят слухи? Пересуды?
— Ах, чего только не говорят... Больше всех супруга пана Горностая злословит. Королю всевозможные пасквили подбрасывали. Все завидуют, все придворные тому браку противятся.
— А мои люди? — спросила Бона, помолчав.
— Тоже против тайных венчаний, кричат, скандалят, злословят. Гонец говорил, что карета молодого короля вся облеплена посланиями, одних эпиграмм сколько! На постое слуги все сдирают и отмывают, да только, чуть отъедут, листков этих еще больше прибавляется.
— Только на его карете? А Радзивиллов не трогают?
— Оба их дворца и стены королевского замка пестрят от наклеек, записок с угрозами да шутками всякими. На смех поднимают короля с его незаконной супругой.
— Не ждали от него такого шага, а потому все теперь и отвернулись. Известно ли, что он сказывал, собираясь в дорогу?
— Да. Заговорила в нем кровь итальянских кондотьеров. Сказал Глебовичу — от королевы-матери я мог бы ожидать любого удара. Да только страха у меня перед нею нет — теперь она никто, она... — начал заикаться Паппакода.
— Слушаю вас, договаривайте, — приказала Бона.
— Теперь она вдовствующая королева, — закончил Паппакода почти шепотом.
— Ну что же, ловко он все это удумал, — сказала Бона ядовито. — Был на Вавеле дракон, да не один, целых два. И король-дитя. А отныне есть и будет один-единственный правитель. Он? Он один?
— Похоже на то.
— Так и сказал — вдовствующая королева? — все еще не верилось Боне.
— Передаю вам слова гонца, — мрачно подтвердил Паппакода.
Она задумалась, что-то еще взвешивая, наконец приказала:
— Велите гонцу забыть о том, что слышал, особливо о разговоре с Глебовичем. Зато о том, что видел, пусть рассказывает всем и каждому. Вот карета, в которой едет король... Самодержец. Обитая пурпуром карета кажется пестрой от пасквилей... На ней листки бумаги... Их не счесть. Сорвут одни — тут же новые налепят. Вижу их, вижу. На дверцах, на попонах лошадей, на спицах колес! Он затыкает уши, но все равно слышит всякие насмешки и вопли. Взрывы смеха. Вот триумфальный въезд в Краков, достойный великого князя Литовского. Польского короля!
Она кричала, воздев руки к небу, словно приветствуя въезжающего монарха. И вдруг поднятые руки бессильно опустились, побагровевшее лицо исказила судорога. Она сказала тихо и скорбно:
— Короля... моего сына. Единственного вымоленного наследника Короны. Последнего властелина из династии Ягеллонов...
С помощью итальянских мастеров медики забальзамировали тело старого короля. Он лежал в гробу в тех же доспехах, в которых воевал на Поморье, он был в короне, со скипетром и державой в руках. Согласно обычаю подле него с левой стороны положили меч, который столь неохотно при жизни извлекал он из ножен, государь, более всего ценивший мир и... покой. Гроб стоял на покрытом золотой парчой катафалке в королевской опочивальне, превращенной в траурную часовню. От гроба не отходила семья и весь двор, ожидая приезда короля-сына, теперь единственного властелина Короны и Литвы.
Выйдя вместе с Гуркой из этой опочивальни-часовни в соседние покои, Кмита на минуту остановился, чтобы перекинуться словом с Фричем Моджевским, который в нетерпении ожидал Августа, мечтая встретить его первым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
Но он говорил уже не с ней и не о ней.
— Я уже не услышу пасхальной аллилуйи... Она будет без меня. Как это странно. С завтрашнего дня все будут без меня. Без меня. —Он закрыл глаза и еще раз чуть слышно прошептал: — Без меня...
Один из придворных подал королеве горящую свечу, она взяла ее дрожащей рукой и держала так, чтобы король мог ее видеть. В покоях было тихо, только колокол на башне гудел все сильнее. Король снова открыл глаза и долго вглядывался в пламя свечи. Потом веки его смежились, рука бессильно свесилась с постели.
Последний сын Казимира Ягеллончика окончил свой земной путь...
В замковой башне приспустили черный стяг, а вскоре еще один флаг приспустили за каменной стеной замка, у ворот. Черным трауром Вавель отмечал кончину короля, который любил мир, был ко всем добр, при чужих дворах, по всей Европе, с любовью произносилось его имя.
Королева Бона отошла от окна, где долго стояла, вглядываясь в черный стяг, вестник смерти. Ее уже отяжелевшая фигура на фоне пестрой обивки стен казалась еще одним черным пятном, еще темнее казались и ее бархатистые глаза на побледневшем лице. Она хлопнула в ладоши, и на пороге тотчас же появилась Сусанна Мышковская.
— Заждалась, наверное, но теперь можешь подойти. Ты готова? Вепе. Тогда садись и пиши. Письмо к венгерской королеве со всеми ее титулами. В конце укажешь: "Вавель, аппо йогшш 1548". А теперь начнем: "Пресветлая королева, дорогая дочь наша! Пишем тебе в слезах и плаче, все утешения напрасны, потому что мы оплакиваем сиротство наше. Осиротели мы в тяжкие времена, которые грозят нам новыми ударами. Король теперь свободен от забот, а что нам остается? Наш удел—плач, одиночество и пустота... Мы лишились любимого господина и лучшего из мужей, а Речь Посполитая—доброго, милосердного короля, любящего мир и согласие и готового постоять за веру. В этом горе великом нет слов для утешения..."
Послышался стук в дверь, и, пользуясь привилегиями, данными ему после смерти Алифио, в покои вошел Паппа-кода.
— Допишем потом, я тебя позову, - сказала Бона Сусанне, а когда она вышла, спросила:
— Вернулся ли кто из гонцов? -Да.
— Что же они говорят?
— Весть о смерти его величества короля обошла уже все дворы, вызвав всеобщее сочувствие. Вся Европа в трауре.
Бона на минутку поднесла платочек к глазам.
— Я желаю, чтобы похороны были не раньше июля. Ко дню святой Анны сюда успеют приехать короли, князья и все достойные гости. Да и мне время нужно — с сыном повидаться. Что говорит гонец наш из Вильны?
— Говорят, что его величество...
— Кто? - сердито перебила она.
— Молодой король, — поспешно произнес Паппакода, — велел объявить в Литве траур со дня восьмого апреля, но вскоре...
— Что дальше, говори...
— Десятью днями позже созвал в замке литовских вельмож на большой совет и там объявил о своем браке, а также представил им Барбару из Радзивиллов и велел называть ее госпожой и королевой. Сказал, что никакая сила на свете сих освященных костелом уз расторгнуть не может.
— А они?
— Будто в рот воды набрали. А вечером был торжественный пир в честь...
— Ах, вот как!—воскликнула Бона.—Проклятие! Он всегда готов отложить то, что ему не желанно, а желанное — подавай.
— Тридцатого апреля он отправился в путь. Можно ждать его со дня на день, — добавил Паппакода.
-Один?
— Один. Гонец трех лошадей загнал, чтобы его опередить.
— А что говорят люди? Какие ходят слухи? Пересуды?
— Ах, чего только не говорят... Больше всех супруга пана Горностая злословит. Королю всевозможные пасквили подбрасывали. Все завидуют, все придворные тому браку противятся.
— А мои люди? — спросила Бона, помолчав.
— Тоже против тайных венчаний, кричат, скандалят, злословят. Гонец говорил, что карета молодого короля вся облеплена посланиями, одних эпиграмм сколько! На постое слуги все сдирают и отмывают, да только, чуть отъедут, листков этих еще больше прибавляется.
— Только на его карете? А Радзивиллов не трогают?
— Оба их дворца и стены королевского замка пестрят от наклеек, записок с угрозами да шутками всякими. На смех поднимают короля с его незаконной супругой.
— Не ждали от него такого шага, а потому все теперь и отвернулись. Известно ли, что он сказывал, собираясь в дорогу?
— Да. Заговорила в нем кровь итальянских кондотьеров. Сказал Глебовичу — от королевы-матери я мог бы ожидать любого удара. Да только страха у меня перед нею нет — теперь она никто, она... — начал заикаться Паппакода.
— Слушаю вас, договаривайте, — приказала Бона.
— Теперь она вдовствующая королева, — закончил Паппакода почти шепотом.
— Ну что же, ловко он все это удумал, — сказала Бона ядовито. — Был на Вавеле дракон, да не один, целых два. И король-дитя. А отныне есть и будет один-единственный правитель. Он? Он один?
— Похоже на то.
— Так и сказал — вдовствующая королева? — все еще не верилось Боне.
— Передаю вам слова гонца, — мрачно подтвердил Паппакода.
Она задумалась, что-то еще взвешивая, наконец приказала:
— Велите гонцу забыть о том, что слышал, особливо о разговоре с Глебовичем. Зато о том, что видел, пусть рассказывает всем и каждому. Вот карета, в которой едет король... Самодержец. Обитая пурпуром карета кажется пестрой от пасквилей... На ней листки бумаги... Их не счесть. Сорвут одни — тут же новые налепят. Вижу их, вижу. На дверцах, на попонах лошадей, на спицах колес! Он затыкает уши, но все равно слышит всякие насмешки и вопли. Взрывы смеха. Вот триумфальный въезд в Краков, достойный великого князя Литовского. Польского короля!
Она кричала, воздев руки к небу, словно приветствуя въезжающего монарха. И вдруг поднятые руки бессильно опустились, побагровевшее лицо исказила судорога. Она сказала тихо и скорбно:
— Короля... моего сына. Единственного вымоленного наследника Короны. Последнего властелина из династии Ягеллонов...
С помощью итальянских мастеров медики забальзамировали тело старого короля. Он лежал в гробу в тех же доспехах, в которых воевал на Поморье, он был в короне, со скипетром и державой в руках. Согласно обычаю подле него с левой стороны положили меч, который столь неохотно при жизни извлекал он из ножен, государь, более всего ценивший мир и... покой. Гроб стоял на покрытом золотой парчой катафалке в королевской опочивальне, превращенной в траурную часовню. От гроба не отходила семья и весь двор, ожидая приезда короля-сына, теперь единственного властелина Короны и Литвы.
Выйдя вместе с Гуркой из этой опочивальни-часовни в соседние покои, Кмита на минуту остановился, чтобы перекинуться словом с Фричем Моджевским, который в нетерпении ожидал Августа, мечтая встретить его первым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155