Поэтому данные, собранные в этом разделе, в большей степени базируются на свидетельствах очевидцев-внимавших./
До сих пор неизвестно, что делает во время повествования инфодонор (повествователь). Начало процесса передачи информации ощущается реципиентом как резкая непродолжительная боль под веками, сопровождающаяся ярким разноцветным видением – тоже непродолжительным и поэтому плохо запоминающимся. Очевидцы утверждают, что ассоциации, возникающие у них при появлении этого видения, – каждый раз другие.
Эти же боль и видение появляются у реципиента тогда, когда повествование совершает временной (и/или пространственный) прыжок.
Что ощущает внимающий во время повествования?
«Я чувствовал себя легкой бабочкой, которая может летать где угодно, оставаясь при этом незамеченной. Только… кто-то вел меня по происходящему вокруг, показывая мысли и чувства людей, которые умерли несколько сотен лет назад. Нет, меня не обманывали и не неволили, заставляя видеть то, что хотел показать ведущий; скорее, это было похоже на родителя, ведущего за ручку – уж простите за повтор – неразумное дитя (в данном случае – меня). Нет, я не чувствовал присутствия рядом других внимающих. Собственно, когда все это происходило, я очень смутно помнил о том, кто я такой и чем занимаюсь. Я не помнил себя. Только во время смещений (переходов от одного эпизода к другому) вспоминал о том, кто я такой».
/из свидетельства господина…/
«Знаете, мне кажется, если бы я помнила о том, кто я, я бы сошла с ума. Кровь, смерть – и вообще все это… очень пугает. Понимаете, я чувствовала то же самое, что чувствовали герои повествования, испытывала их страх и отчаяние – но и удовольствия, радость… и все такое. Даже… экстаз.
А потом повествование заканчивалось, я вспоминала о том, кто я, и могла думать, анализировать случившееся отстранение. А поскольку я чувствовала все это, так сказать, на своей шкуре, подобный анализ – он более объективен, что ли? Однозначно – сильнее».
/из свидетельства госпожи…/
«Да, это могло бы быть аттракционом. Развлекаловкой. Но – только один раз. Для каждого человека – только один раз. Конечно, это только мое мнение, вы понимаете, но я говорил и с другими внимавшими – многие согласны со мной.
Понимаете, сначала не веришь в то, что это так действует. Просто не можешь в это поверить. Думаешь: «Глупости». Потом приходишь и видишь – не глупости. Далеко не глупости. Это не развлекаловка – вот в чем дело! Это не может быть развлекаловкой. Одно дело – телевизор, там вы видите кровь и смерть, но и кровь и смерть там ненастоящие. Мы это знаем… Даже если и настоящие – вы не со-чувствуете, вам все равно. А во время повествования вы – даже, может быть, против своей воли – сочувствуете.
Поймите, повторения такого сочувствия вы не пожелаете. Хотя… я бы не назвал эти ощущения негативными. Просто очень тяжело такое переживать».
/из свидетельства господина…/
Заканчивается повествование, как правило, одномоментно. Описанных выше резкой продолжительной боли и видения при этом не возникает. Что же касается социального положения повествователей, то и сейчас, и тогда они стремились к тому, чтобы повествовать. При этом – как уже отмечалось – подобные инфодоноры повествуют в основном о событиях «давно минувших лет, которым нет возврата».
Как правило, повествователь находит для себя некий архитектурно-исторический памятник или музей, при котором и состоит. Подобный инфодонор принимает и обслуживает небольшие группы туристов, зарабатывая таким образом деньги на свое существование.
Для повествователей характерна особая, прямо-таки врожденная неприязнь ко всякого рода исследователям. Непонятно как, но всегда – безошибочно они определяют и обезвреживают их.
Таким образом, сравнивая носителей феномена Пресветлых и повествователей, находим ощутимую разницу между первыми и вторыми. Что и дает нам право считать инфодоноров некоей четвертой категорией разумных существ. Мы не знаем…
Веселые они ребята, те, кто писал книгу! «Обезвреживают»! А конкретнее?!
Успокоения мне прочитанное явно не принесло. Скорее наоборот. «Обезвреживают»! Словно мне своих забот сейчас было мало. Словно кто-то вознамерился меня запугать и теперь занимался этим, расчетливо, неспешно, с гаденькой ухмылочкой на узких фиолетовых губах.
« – Почему фиолетовых?
– Я так и знал, что по остальным пунктам возражений у вас не возникнет!»
Еще и записка эта…
Записка особенно не давала мне покоя, и поэтому, когда в коридоре раздались чьи-то медленные
/угрожающие!/
шаги, я вздрогнул и поискал взглядом что-нибудь тяжелое. Так чтоб разок припечатать стервеца и навсегда отбить у него желание подбрасывать приличным людям неприличные записки (хотя что в ней такого неприличного?..).
Вон, подходит. Остановился. Вслушивается.
Наверное, пытается разобрать, здесь я или где-нибудь еще. Хорошо – затаимся, подождем.
Стучит и спрашивает: «Молодой человек, вы здесь?»
Неожиданно меня разобрало – навалился такой неудержимый приступ смеха, что я чуть было не слетел с кровати, валясь от хохота, вздрагивая всем телом и надрываясь, как доброкачественный сумасшедший. Я представил, что заявляю утробным голосом: «Нет, я не здесь!» – и господин Чрагэн, флегматически пожимая плечами, уходит, чтобы «зайти попозже». Как говорится, у страха разум с кулачок новорожденного, а глаза – каждый с поднос для дичи.
– К вам можно? – осторожно поинтересовался «академик».
Слава Богам, что не спросил, все ли в порядке, а то я бы снова заржал. А так чинно-благостно заявил: «Разумеется, можно. Входите», – и даже принял сидячее положение, пусть и не успел стереть с лица идиотскую ухмылку.
Чрагэн вошел, прижимая к груди кожаную папку темно-синего цвета, с блестящей пряжкой-застежкой. В таких папках положено хранить либо архив семьи (всякие там генеалогические древа с кустами, фотографии прабабушек в третьей степени и засохшие грамоты дедушек за хорошую успеваемость в школе и институте), либо документы, на которых оттиснуто черной краской: «Совершенно секретно».
– Помните, вы обещали мне помочь с книгой? Я кивнул, опасаясь того, что не сдержусь и снова захохочу. Нервное.
– Вот, принес вам одну страничку. – Он клацнул папкиной застежкой и бережно, как акушерка – младенца, извлек на свет погрызенный с краю лист.
Я затаил дыхание, вполне справедливо опасаясь: «дунь – рассыплется».
– Сможете разобрать? – пытливо спросил Чрагэн, выкладывая свое сокровище на столик рядом с «Феноменом Пресветлых». Мельком брошенный взгляд скользнул по фолианту и вернулся ко мне. – Попробуете?
– Попробую, раз обещал, – кивнул я. – Ну-ка, ну-ка.
Иероглифы были старые, похожие скорее на пиктографы, чем на настоящие древнеашэдгунские.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
До сих пор неизвестно, что делает во время повествования инфодонор (повествователь). Начало процесса передачи информации ощущается реципиентом как резкая непродолжительная боль под веками, сопровождающаяся ярким разноцветным видением – тоже непродолжительным и поэтому плохо запоминающимся. Очевидцы утверждают, что ассоциации, возникающие у них при появлении этого видения, – каждый раз другие.
Эти же боль и видение появляются у реципиента тогда, когда повествование совершает временной (и/или пространственный) прыжок.
Что ощущает внимающий во время повествования?
«Я чувствовал себя легкой бабочкой, которая может летать где угодно, оставаясь при этом незамеченной. Только… кто-то вел меня по происходящему вокруг, показывая мысли и чувства людей, которые умерли несколько сотен лет назад. Нет, меня не обманывали и не неволили, заставляя видеть то, что хотел показать ведущий; скорее, это было похоже на родителя, ведущего за ручку – уж простите за повтор – неразумное дитя (в данном случае – меня). Нет, я не чувствовал присутствия рядом других внимающих. Собственно, когда все это происходило, я очень смутно помнил о том, кто я такой и чем занимаюсь. Я не помнил себя. Только во время смещений (переходов от одного эпизода к другому) вспоминал о том, кто я такой».
/из свидетельства господина…/
«Знаете, мне кажется, если бы я помнила о том, кто я, я бы сошла с ума. Кровь, смерть – и вообще все это… очень пугает. Понимаете, я чувствовала то же самое, что чувствовали герои повествования, испытывала их страх и отчаяние – но и удовольствия, радость… и все такое. Даже… экстаз.
А потом повествование заканчивалось, я вспоминала о том, кто я, и могла думать, анализировать случившееся отстранение. А поскольку я чувствовала все это, так сказать, на своей шкуре, подобный анализ – он более объективен, что ли? Однозначно – сильнее».
/из свидетельства госпожи…/
«Да, это могло бы быть аттракционом. Развлекаловкой. Но – только один раз. Для каждого человека – только один раз. Конечно, это только мое мнение, вы понимаете, но я говорил и с другими внимавшими – многие согласны со мной.
Понимаете, сначала не веришь в то, что это так действует. Просто не можешь в это поверить. Думаешь: «Глупости». Потом приходишь и видишь – не глупости. Далеко не глупости. Это не развлекаловка – вот в чем дело! Это не может быть развлекаловкой. Одно дело – телевизор, там вы видите кровь и смерть, но и кровь и смерть там ненастоящие. Мы это знаем… Даже если и настоящие – вы не со-чувствуете, вам все равно. А во время повествования вы – даже, может быть, против своей воли – сочувствуете.
Поймите, повторения такого сочувствия вы не пожелаете. Хотя… я бы не назвал эти ощущения негативными. Просто очень тяжело такое переживать».
/из свидетельства господина…/
Заканчивается повествование, как правило, одномоментно. Описанных выше резкой продолжительной боли и видения при этом не возникает. Что же касается социального положения повествователей, то и сейчас, и тогда они стремились к тому, чтобы повествовать. При этом – как уже отмечалось – подобные инфодоноры повествуют в основном о событиях «давно минувших лет, которым нет возврата».
Как правило, повествователь находит для себя некий архитектурно-исторический памятник или музей, при котором и состоит. Подобный инфодонор принимает и обслуживает небольшие группы туристов, зарабатывая таким образом деньги на свое существование.
Для повествователей характерна особая, прямо-таки врожденная неприязнь ко всякого рода исследователям. Непонятно как, но всегда – безошибочно они определяют и обезвреживают их.
Таким образом, сравнивая носителей феномена Пресветлых и повествователей, находим ощутимую разницу между первыми и вторыми. Что и дает нам право считать инфодоноров некоей четвертой категорией разумных существ. Мы не знаем…
Веселые они ребята, те, кто писал книгу! «Обезвреживают»! А конкретнее?!
Успокоения мне прочитанное явно не принесло. Скорее наоборот. «Обезвреживают»! Словно мне своих забот сейчас было мало. Словно кто-то вознамерился меня запугать и теперь занимался этим, расчетливо, неспешно, с гаденькой ухмылочкой на узких фиолетовых губах.
« – Почему фиолетовых?
– Я так и знал, что по остальным пунктам возражений у вас не возникнет!»
Еще и записка эта…
Записка особенно не давала мне покоя, и поэтому, когда в коридоре раздались чьи-то медленные
/угрожающие!/
шаги, я вздрогнул и поискал взглядом что-нибудь тяжелое. Так чтоб разок припечатать стервеца и навсегда отбить у него желание подбрасывать приличным людям неприличные записки (хотя что в ней такого неприличного?..).
Вон, подходит. Остановился. Вслушивается.
Наверное, пытается разобрать, здесь я или где-нибудь еще. Хорошо – затаимся, подождем.
Стучит и спрашивает: «Молодой человек, вы здесь?»
Неожиданно меня разобрало – навалился такой неудержимый приступ смеха, что я чуть было не слетел с кровати, валясь от хохота, вздрагивая всем телом и надрываясь, как доброкачественный сумасшедший. Я представил, что заявляю утробным голосом: «Нет, я не здесь!» – и господин Чрагэн, флегматически пожимая плечами, уходит, чтобы «зайти попозже». Как говорится, у страха разум с кулачок новорожденного, а глаза – каждый с поднос для дичи.
– К вам можно? – осторожно поинтересовался «академик».
Слава Богам, что не спросил, все ли в порядке, а то я бы снова заржал. А так чинно-благостно заявил: «Разумеется, можно. Входите», – и даже принял сидячее положение, пусть и не успел стереть с лица идиотскую ухмылку.
Чрагэн вошел, прижимая к груди кожаную папку темно-синего цвета, с блестящей пряжкой-застежкой. В таких папках положено хранить либо архив семьи (всякие там генеалогические древа с кустами, фотографии прабабушек в третьей степени и засохшие грамоты дедушек за хорошую успеваемость в школе и институте), либо документы, на которых оттиснуто черной краской: «Совершенно секретно».
– Помните, вы обещали мне помочь с книгой? Я кивнул, опасаясь того, что не сдержусь и снова захохочу. Нервное.
– Вот, принес вам одну страничку. – Он клацнул папкиной застежкой и бережно, как акушерка – младенца, извлек на свет погрызенный с краю лист.
Я затаил дыхание, вполне справедливо опасаясь: «дунь – рассыплется».
– Сможете разобрать? – пытливо спросил Чрагэн, выкладывая свое сокровище на столик рядом с «Феноменом Пресветлых». Мельком брошенный взгляд скользнул по фолианту и вернулся ко мне. – Попробуете?
– Попробую, раз обещал, – кивнул я. – Ну-ка, ну-ка.
Иероглифы были старые, похожие скорее на пиктографы, чем на настоящие древнеашэдгунские.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139