Бессребренник, просветитель, бунтовщик, человек добрый и смелый, человек мягкий и стойкий, глубоко верующий в своего бога — мог ли Грегорио так полюбить Мигеля, если б тот не давал для этого повода? Помните, какими словами заочно прощается с мальчиком изгнанный из Маньяры монах? «А ты, мое хрупкое, юное сердечко, кровинка моя горячая, только не засохни, не утрать человечности в том мраке, в котором тебя держат, как в тюрьме! Не затоптали бы твою искрящуюся душу, не задушили бы В тебе всякое человеческое чувство… Пусть тебя, мой пламенный мальчик, сопровождает со временем не плач людей, а любовь их!»
Позднее и другие увидят то ценное, что нашел в душе Мигеля старый монах: Мария, Руфина, Мурильо, Вехоо.
Две женщины, любившие бескорыстно и безответно, — и два художника. Не знаменательно ли? Нельзя ли так сказать: любовь делает человека художником? Или: художник — тот, кто любит? Две женщины, казалось бы, полярные друг другу: целомудреннейшая Мария — и владелица публичного дома. Два художника, казалось бы, полярные натуры: благополучный Мурильо (но великий живописец!) и беднейший из бедных Вехоо (но великий артист!). Высокая одержимость художника равняет их с Маньярой — одержимым любовью. После Грегорио это его лучшие, вернейшие друзья. Они прощают ему все, ибо сквозь толщу наносного вещим взором любви разглядели страдающую душу.
А как не страдать живой душе в испанском сапоге суеверий, мракобесия, принуждений и страха? Помните, какими средствами мать добивается покорности мальчика? Жесточайшей душевной пыткой страхом. Картина Страшного суда, процессия кающихся, вид живых людей, осужденных на сожжение, — какое преступление показывать все это впечатлительному подростку! Но мать неумолима в своем жалком и эгоистическом «благочестии», и это — второй ее смертный грех перед сыном.
Ни одно великое произведение не обошло проблемы среды, проблемы воспитания: Гамлет, Ромео и Джульетта, Раскольников, братья Карамазовы… Масштабы трагедий, порождаемых преступным воспитанием, определяются тем, насколько крупна личность. Чем выше положение, тем страшнее последствия, так как больше возможности влиять на судьбы других людей своим искалеченным сознанием. Не были ли несчастными в этом смысле людьми венценосные преступники — Иван Грозный, Карл IX, Мария Стюарт?
Но вернемся к Маньяре.
Детство и юность, зажатые в тиски. Их давление ослаблялось благодетельным влиянием Грегорио, но монах удален — он мешал ломать ребенка. И — как кажется — сломали. Помните отчет Три» фона архиепископу? с… с той поры, когда из Маньяры был удален монах Грегорио, мое влияние на Мигеля значительно упрочилось. Я овладел им. Укротил его страсти и прихоти. Он полностью в моей власти». И далее: «Я погасил в нем человеческие желания, заморозил его кровь…»
Двадцатидвухлетний человек не умеет смеяться. Темно и холодно в его сердце. Оно задавлено. Он поверил, — ведь его в том убеждали ежедневно и страстно! — что человеческая любовь греховна. Он готов любить одного бога. Бога Трифона, который страшно далек от бога Грегорио!
Но сильную натуру можно подавить лишь на время. И чем дольше в безжалостнее подавлять ее, тем яростнее будет взрыв ее возвращения к себе. Молодое тело и юная душа требуют своего, человеческого, естественного. Адские муки терпит Мигель, сжигаемый изнутри пламенем, которое ищет выхода. И находит.
Соледад.
Бог весть, как бы сложилась судьба Мигеля, найди он сразу равную себе. Но Соледад, девочка искренняя, влюбленная, прелестная, все-таки не может возвыситься до его всепоглощенности чувством. И тогда гибнет первая любовь Мигеля. И с нею умирает Соледад.
Первая жертва в цепи многих. Но виноват ли Мигель? Или Соледад? Кто осмелится обвинить того или другую?
Еще была Фелисиана: плоть без души. Дурно, что первое физическое соединение произошло у Мигеля именно так… Великому Бетховену принадлежат слова: «Чувственное наслаждение без воссоединения души есть и остается скотским. После него не испытываешь ни малейшего намека на благородное чувство. Больше того, испытываешь раскаяние».
Мигель и испытывает его. Более того: в чувстве отвращения он нашел, казалось, подтверждение проповедям Трифона о низменности плотского, а это было для него самым опасным.
Но начало положено. Познав женщину телом и не удовлетворившись этим, Мигель устремляется на поиски настоящей любви. Уже не было рядом Грегорио, который внушал ему, что к одним любовь приходит раньше, к другим позже, но всегда овладевает человеком полностью. Быть может, сумел бы Грегорио сдержать торопливость юности. А так только Руфина предсказывала ему, что со временем он найдет свою женщину. Но что такое Руфина? Как ни поражен Мигель ее мудростью, мог ли он ей поверить?
Возбужденность воображения делает для Мигеля каждую женщину желанной, ослепляя его качествами, которые он сам ей приписывает. Столкнувшись же с реальным человеком — а Мигель умен и мгновенно прозревает истину, — он всегда испытывает глубокое разочарование. Так было с Соледад, Марией, Изабеллой. О первой уже сказано, вторая оттолкнула его от себя рабской покорностью, третья оскорбила ложью.
Трагично, что пороки Изабеллы — ее лживость и мстительность — делают преступником Мигеля. Он пытался объяснить разгневанному дону Флавио истинное положение дел, но в действие вступают преступные законы общества тех времен, которые ставят двух людей, вовсе не питающих злобы друг к другу, перед необходимостью убить или быть убитым. И совершенно случайно убитым оказывается отец мнимо обманутой.
Вторая жертва. Их число умножится впоследствии, но всякий раз будет основание спросить: так ли уж виноват Мигель?
И вот Мигель — изгнанник. Он сам отлично сознает трагизм своего положения. Помните его мысленное обращение к Грегорио? «У меня две руки, и работы им нет: Трифон и мать учили меня только складывать их для молитв. Как мало этого для меня! Обреченные на безделье, они мне в тягость. Короче, мой Грегорио, я испытываю унизительное чувство, что молодость моя пропадает втуне, что мышцы и мозг у меня покрываются плесенью, что я ни на что не годен… И нет участи тяжелее, мой старый друг, ибо все во мне кипит жаждой деятельности. Что делать мне с моей кровью?.. Я сгораю в бездеятельности…»
Человек, который мог бы в других условиях, по чрезвычайной одаренности своей, быть ученым, полководцем, государственным деятелем, поэтом, лишен всякой деятельности, ибо то единственное поприще, к которому его — против его воли — готовили, он решительно отверг. А средства не ограничены, у него нет необходимости работать, чтобы жить.
Мать и Трифон обрекли его на безнравственную, то есть на праздную жизнь. И остается ему прожигать эту жизнь в опасных приключениях, в искусственном возбуждении, в бесплодных и бесцельных метаниях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108