Со старой покончено.
День улыбок, врата к сласти неизреченной, приди скорее, не заставляй себя ждать слишком долго! Беги же, ночь, не тащись так лениво, тяжелая тьма!
И тут сердце его сжалось от страха.
Ему померещилось вдруг, что он не один в комнате. Словно из всех углов вылезают уродливые чудища, высовывая языки, чтобы слизывать кровь со свежих ран. Словно ложе его царапают когти стервятников или волков. Словно в лицо ему пахнуло горячим, липким, смрадным дыханием из некоей пасти, по клыкам которой стекает слюна, смешавшись с кровью…
— Хиролама! — закричал он, но мрак вокруг него сомкнулся плотнее, положив на горло могучие лапы.
Он вскочил, зажег свечу.
Так он бодрствовал в страхе, что вокруг него бродит нечто, чего ему надо бояться.
Лишь много времени спустя впал он в тревожный, прерывающийся сон, разорванный ощущением страха.
Двенадцать главных суставов в теле человека,
двенадцать яиц кладет самка павлина,
двенадцать месяцев носит верблюдица плод,
двенадцать знаков Зодиака,
двенадцать было апостолов Христа,
двенадцатью звездами увенчана царица небес,
двенадцать ангелов стоят у врат священного города,
двенадцать — божественное число, которым мерят небесное.
Дважды двенадцать колоколов на севильском кафедральном соборе.
День свадьбы.
Дважды двенадцать колоколов собора.
Дважды двенадцать раз раскачали руки.
И сотрясается город от этого хора.
В голос небес преисподней вплетаются звуки.
Гром над Севильей грохочет, буря проходит.
Женится грешник, замуж святая выходит.
На пологом холме над городом пасутся овцы. Пастухи ушли поглазеть на свадьбу.
Пес, верный сторож овец, беспокойно обегает стадо, чует в воздухе что-то недоброе.
На вершине холма, словно вырвавшись из-под земли, выросли два дымных столба, белый и черный.
Постепенно они уплотнились, обрели форму фигур. Черный похож на дьявола, белый же — вида ангельского.
Бок о бок стали спускаться эти фигуры по склону.
Пес задрожал всем телом, завыл жалобно. Овцы разбежались.
А над холмом остановилась круглая туча и торчит на светлом и ясном небе, как некое знамение. Весь край сверкает на солнце — только холм прикрывает тень тучи.
Фигуры уселись на камни, устремили взоры на город.
— Грешник женится, — угрюмо промолвил белый.
— Святая замуж идет, — насмешливо подхватил черный.
— Только не почернела бы она от его грехов.
— Ваши слова, — с иронией возразил черный, — окрашены в семь цветов, словно василиск, но вкупе они не дают никакого цвета.
— Падшие ангелы, — парирует белый, — кормятся душами людей да насмешками.
— Обоим нам жарко, хоть мы и в тени, не так ли?
— Страх? — предположил белый.
— Это слово мне неизвестно. Любопытно — что будет дальше.
— Я знаю, что будет, — спокойно произносит белый.
— Ну-ка, всеведущий?
— Она обратит его к богу, — произносит уверенно белый.
Черный поморгал туманными очами, но в глухом его голосе слышна насмешка:
— Вы не знаете его. Не знаете нас!
И оба замолчали.
Перед собором густая толпа, люди всех сословий. Над ними гудят дважды двенадцать соборных колоколов, с их гудением смешиваются свадебные песни андалузских девушек:
Пахнет розами дорога,
И склоняют ветки лавры.
Вот идет жених, смотрите,
Разодет, как сам король…
Пахнет розами дорога,
Истекает ароматом.
Вот ведут ему невесту —
Королеву в белом платье…
Ворота Прощения заливает солнце, город горит желтизною зноя, только над холмом стоит туча, как знамение небесное.
Ты, лишь ты похвал достойна.
Ты, лишь ты цветок получишь.
Ты, лишь ты любви достойна.
Ты, лишь ты на целом свете.
Ты одна, а не другая!
Хрупкие девичьи голоса дрожат в полуденном зное, как дрожит в воздухе марево. Потом вступают мужчины:
Как идет тебе молитва!
В ней ты душу раскрываешь.
Свежесорванную розу
Ты тогда напоминаешь.
Но вот архиепископ воздевает руку, благословляя новобрачных большим крестом.
В то же мгновение поднялись те фигуры на холме и смерили друг друга враждебным взглядом.
— Я знаю, о чем вы думаете, — взволнованно говорит белый. — Я вижу все ваши черные упования. Но будь я человеком, я не дал бы за них и мараведи.
— Будь я человеком, — гневно отвечает черный, — я уложил бы вас на месте.
— Грубостью маскируете свой страх. На вас плохо действует крестное знамение и запах ладана. Вы чувствуете, что напрасно противиться милости божией, которая снизошла на них обоих через таинство брака.
— Вы близоруки, — возразил черный, окутываясь, словно плащом, дымным облаком. — Не успеет луна наполниться дважды, как я стану богаче не на одну, а на две человеческие души.
Белый слегка усмехнулся и двинулся к городу. Вместе с ним двинулась туча, стоявшая над холмом, и пошла за белым, словно тень.
Черный столб рассыпался.
Время стронулось с места. Тени завели свои пляски на склоне холма. День склоняется к вечеру, и цвет неба смягчается, становясь из стального золотистым. Овцы сбиваются в кучу, чтобы вернуться в овчарню.
Взошла полная луна.
Девичий голос, чистый, как горный родник, реет над улицами:
Вышел месяц в небеса.
Ветерок его колышет.
Ночь настала. Спать пора.
До свиданья, смуглолицый.
Вышел месяц в небеса.
Тени с крыши опустились.
Ночь настала. Спать пора.
Так пойдем же, голубица.
Жалюзи закрывают окна, отделяют свет от тьмы. Разграничивают надвое мир, оставляя снаружи шорохи ночной темноты, а внутри — мужчину и женщину: Мигеля и Хироламу.
Дни, недели медового месяца, глубокие бухты изрезанного побережья, укрытые от ветров, сады тишины, утонувшие за высокими стенами, ток реки забвения и слияния.
Как родня одинокому солнцу, как брат безбрежных морей — иду неизведанными краями, о которых когда-то мне снилось, уносимый любовью твоею, возлюбленная моя!
В сотый раз обнимаю тебя и прихожу в изумленье: смотри, я не ухожу от тебя с чувством одиночества и отвращения! И не уйду никогда. Никогда не оставлю тебя. Ибо ты — единственная из женщин, которой хочу быть верным — и буду верным.
В счастье, не омраченном ничем, пролетают недели и месяцы.
— Ах, как давно — это было в день сретенья — увидела я тебя впервые, Мигель. Стоял серый, холодный день, а ты возвращался в город вскачь на коне. Помнишь?
Мигель молчит, побледнев.
— Что с тобой, милый? Ты не отвечаешь?
В тот день я убил человека, вспоминает Мигель, и впервые смотрит на свой поступок как на преступление, впервые называет его истинным именем. Затрепетав от ужаса, выпускает из рук ладонь любимой.
— Нет, не будем об этом, — поспешно говорит Хиролама, угадав недобрые воспоминания мужа, и переводит речь.
Вечером в слова любви ворвался через открытые окна отчаянный женский голос — голос, призывающий проклятия на голову Мигеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
День улыбок, врата к сласти неизреченной, приди скорее, не заставляй себя ждать слишком долго! Беги же, ночь, не тащись так лениво, тяжелая тьма!
И тут сердце его сжалось от страха.
Ему померещилось вдруг, что он не один в комнате. Словно из всех углов вылезают уродливые чудища, высовывая языки, чтобы слизывать кровь со свежих ран. Словно ложе его царапают когти стервятников или волков. Словно в лицо ему пахнуло горячим, липким, смрадным дыханием из некоей пасти, по клыкам которой стекает слюна, смешавшись с кровью…
— Хиролама! — закричал он, но мрак вокруг него сомкнулся плотнее, положив на горло могучие лапы.
Он вскочил, зажег свечу.
Так он бодрствовал в страхе, что вокруг него бродит нечто, чего ему надо бояться.
Лишь много времени спустя впал он в тревожный, прерывающийся сон, разорванный ощущением страха.
Двенадцать главных суставов в теле человека,
двенадцать яиц кладет самка павлина,
двенадцать месяцев носит верблюдица плод,
двенадцать знаков Зодиака,
двенадцать было апостолов Христа,
двенадцатью звездами увенчана царица небес,
двенадцать ангелов стоят у врат священного города,
двенадцать — божественное число, которым мерят небесное.
Дважды двенадцать колоколов на севильском кафедральном соборе.
День свадьбы.
Дважды двенадцать колоколов собора.
Дважды двенадцать раз раскачали руки.
И сотрясается город от этого хора.
В голос небес преисподней вплетаются звуки.
Гром над Севильей грохочет, буря проходит.
Женится грешник, замуж святая выходит.
На пологом холме над городом пасутся овцы. Пастухи ушли поглазеть на свадьбу.
Пес, верный сторож овец, беспокойно обегает стадо, чует в воздухе что-то недоброе.
На вершине холма, словно вырвавшись из-под земли, выросли два дымных столба, белый и черный.
Постепенно они уплотнились, обрели форму фигур. Черный похож на дьявола, белый же — вида ангельского.
Бок о бок стали спускаться эти фигуры по склону.
Пес задрожал всем телом, завыл жалобно. Овцы разбежались.
А над холмом остановилась круглая туча и торчит на светлом и ясном небе, как некое знамение. Весь край сверкает на солнце — только холм прикрывает тень тучи.
Фигуры уселись на камни, устремили взоры на город.
— Грешник женится, — угрюмо промолвил белый.
— Святая замуж идет, — насмешливо подхватил черный.
— Только не почернела бы она от его грехов.
— Ваши слова, — с иронией возразил черный, — окрашены в семь цветов, словно василиск, но вкупе они не дают никакого цвета.
— Падшие ангелы, — парирует белый, — кормятся душами людей да насмешками.
— Обоим нам жарко, хоть мы и в тени, не так ли?
— Страх? — предположил белый.
— Это слово мне неизвестно. Любопытно — что будет дальше.
— Я знаю, что будет, — спокойно произносит белый.
— Ну-ка, всеведущий?
— Она обратит его к богу, — произносит уверенно белый.
Черный поморгал туманными очами, но в глухом его голосе слышна насмешка:
— Вы не знаете его. Не знаете нас!
И оба замолчали.
Перед собором густая толпа, люди всех сословий. Над ними гудят дважды двенадцать соборных колоколов, с их гудением смешиваются свадебные песни андалузских девушек:
Пахнет розами дорога,
И склоняют ветки лавры.
Вот идет жених, смотрите,
Разодет, как сам король…
Пахнет розами дорога,
Истекает ароматом.
Вот ведут ему невесту —
Королеву в белом платье…
Ворота Прощения заливает солнце, город горит желтизною зноя, только над холмом стоит туча, как знамение небесное.
Ты, лишь ты похвал достойна.
Ты, лишь ты цветок получишь.
Ты, лишь ты любви достойна.
Ты, лишь ты на целом свете.
Ты одна, а не другая!
Хрупкие девичьи голоса дрожат в полуденном зное, как дрожит в воздухе марево. Потом вступают мужчины:
Как идет тебе молитва!
В ней ты душу раскрываешь.
Свежесорванную розу
Ты тогда напоминаешь.
Но вот архиепископ воздевает руку, благословляя новобрачных большим крестом.
В то же мгновение поднялись те фигуры на холме и смерили друг друга враждебным взглядом.
— Я знаю, о чем вы думаете, — взволнованно говорит белый. — Я вижу все ваши черные упования. Но будь я человеком, я не дал бы за них и мараведи.
— Будь я человеком, — гневно отвечает черный, — я уложил бы вас на месте.
— Грубостью маскируете свой страх. На вас плохо действует крестное знамение и запах ладана. Вы чувствуете, что напрасно противиться милости божией, которая снизошла на них обоих через таинство брака.
— Вы близоруки, — возразил черный, окутываясь, словно плащом, дымным облаком. — Не успеет луна наполниться дважды, как я стану богаче не на одну, а на две человеческие души.
Белый слегка усмехнулся и двинулся к городу. Вместе с ним двинулась туча, стоявшая над холмом, и пошла за белым, словно тень.
Черный столб рассыпался.
Время стронулось с места. Тени завели свои пляски на склоне холма. День склоняется к вечеру, и цвет неба смягчается, становясь из стального золотистым. Овцы сбиваются в кучу, чтобы вернуться в овчарню.
Взошла полная луна.
Девичий голос, чистый, как горный родник, реет над улицами:
Вышел месяц в небеса.
Ветерок его колышет.
Ночь настала. Спать пора.
До свиданья, смуглолицый.
Вышел месяц в небеса.
Тени с крыши опустились.
Ночь настала. Спать пора.
Так пойдем же, голубица.
Жалюзи закрывают окна, отделяют свет от тьмы. Разграничивают надвое мир, оставляя снаружи шорохи ночной темноты, а внутри — мужчину и женщину: Мигеля и Хироламу.
Дни, недели медового месяца, глубокие бухты изрезанного побережья, укрытые от ветров, сады тишины, утонувшие за высокими стенами, ток реки забвения и слияния.
Как родня одинокому солнцу, как брат безбрежных морей — иду неизведанными краями, о которых когда-то мне снилось, уносимый любовью твоею, возлюбленная моя!
В сотый раз обнимаю тебя и прихожу в изумленье: смотри, я не ухожу от тебя с чувством одиночества и отвращения! И не уйду никогда. Никогда не оставлю тебя. Ибо ты — единственная из женщин, которой хочу быть верным — и буду верным.
В счастье, не омраченном ничем, пролетают недели и месяцы.
— Ах, как давно — это было в день сретенья — увидела я тебя впервые, Мигель. Стоял серый, холодный день, а ты возвращался в город вскачь на коне. Помнишь?
Мигель молчит, побледнев.
— Что с тобой, милый? Ты не отвечаешь?
В тот день я убил человека, вспоминает Мигель, и впервые смотрит на свой поступок как на преступление, впервые называет его истинным именем. Затрепетав от ужаса, выпускает из рук ладонь любимой.
— Нет, не будем об этом, — поспешно говорит Хиролама, угадав недобрые воспоминания мужа, и переводит речь.
Вечером в слова любви ворвался через открытые окна отчаянный женский голос — голос, призывающий проклятия на голову Мигеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108