— Добро пожаловать, благородный сеньор. Наш дом — твой дом, наши уста — твои уста, и наша молитва — твоя молитва.
И со смирением отвечал Мигель:
— Не могу, святой отец, допустить, чтобы ты называл меня благородным сеньором. Даже слово «брат» в твоих устах причинит мне боль, ибо я его не заслуживаю. Я пришел к вам, дабы заменить вино желчи и грешные речи словом божиим. Прошу тебя, отец настоятель, быть ко мне строже, чем к остальной братии.
Мигель снял шелковую рубаху и надел холщовую, бархатный камзол заменил грубой рясой и подпоясался толстой веревкой.
Настоятель ввел его в келью, пронизанную солнцем, полную тихой и радостной прелести.
— Вот твое жилище, брат.
Мигель отступил, отстраняюще протянув руки.
— Нет, нет, отец настоятель, здесь я жить не могу.
— Остерегайся гордыни, сын мой, — важно произнес старец.
— О, ты ошибаешься, святой отец! — воскликнул Мигель. — Я прошу не лучшую, а худшую келью. То не гордыня моя говорит, но смирение.
— Смирение бывает порой близко к гордыне, брат, но — будь по-твоему. Ты выберешь сам свое жилье.
Мигель выбрал самую темную и тесную келью и поселился в ней. С разрешения настоятеля он повесил в ней, рядом с распятием, образ святой Девы Утешительницы с лицом Хироламы.
Севилья взбудоражена новым поступком Мигеля; дворянство отрекается от него в ярости, что он подал пример смирения, народ смеется над сумасбродом, выдумывающим все новые и новые безумства. А Мигель тем временем спускается по ступеням большого склада. Снаружи печет солнце, а здесь — желтый, ядовитый полумрак. Запутавшись в паутине, жужжат зеленые мухи. Два маленьких круглых оконца в дальнем конце — как выплаканные глаза отчаявшегося. Всюду хлам и гниль, даже воздух, кажется, состоит из гниющих отбросов. Плесень, влажность, промозглый холод и вонь.
Мигель присел на пустую бочку и увидел вдруг, что несколько крыс смотрят на него голодными глазами. В этих глазах алчность, свирепо блестят зрачки — потревоженные животные почуяли человечину.
Мигеля охватывает брезгливое отвращение. Он знает, что достаточно замахнуться палкой, ударить, и гнусные животные никогда больше не будут пялить на него свои стеклянные глаза. Но он не может больше убивать.
Когда Мигель явился к настоятелю с просьбой разрешить ему поселиться в складе, старик опечалился.
— Не знаю, могу ли я тебе позволить это, брат. Боюсь, это уж чересчур. Богу всех угоднее тот, кто под сенью его, подобной сени раскидистого древа, тихо живет, смиренно и самоотверженно предаваясь воле его. Жить с крысами недостойно человека…
— Мне так нужно, — упрямо твердит Мигель.
— Брат! — укоризненно воскликнул настоятель. — Душа твоя — образ божий! Твой свободный дух, стремящийся к богу, должен воспарять, а не прозябать, окруженный крысами. Предостерегаю тебя от гордыни!
— Опустись на самое дно раскаяния моего, о душа моя! — взмолился Мигель, с отчаянием ощутивший неуверенность в себе самом. — И если найдешь там что-либо иное, кроме смирения, стань тогда смертной! Погибни, исчезни навек вместе с проклятым телом моим!
Старец в изумлении слушает столь неистовую молитву.
— Ты нуждаешься в покое, брат, — сказал он потом мягко. — Я разрешаю тебе поселиться в складе — быть может, ты обретешь мир в унижении. Но остерегайся делать более того, что хочет бог.
Мигель, на коленях перед образом Хироламы-Мадонны, конвульсивно сжимает ладони.
Тело его цепенеет, душа горит в экстазе.
Из глаз женщины на полотне перескакивают искры в глаза кающегося, зажигая пламя в его душе.
О, не печалься, любовь, ты найдешь свой источник и напьешься живой воды. Не тоскуй, о любовь, ибо имя твое прекраснее имен архангельских и голос твой не перестанет трепетать в веках. И великая тишина разольется над водами и безднами.
Безмерна сладость бытия вблизи престола господня, несказанным светом осиянны избранные, о светозарная, великая любовь, что поет над морями и землями. Кто больше страдал — тот, кто испытывал боль, или тот, кто ее причинял?
Ты стояла уже на пороге смерти, но нашла в себе силы для улыбки, что угасла на полпути. Тени собрались вокруг тебя, и не мог я более видеть лица твоего. В этот час вся долина реки плясала в греховном неистовстве. Металась в полях кукуруза, суда на реке кружились с тенями олив, стаи птиц в безумном исступлении носились пред тучами. Ты же шла по всему этому, сквозь все это, и вознеслась надо всем, неся привет горам, на которых живет вечное молчание.
Смотри, у меня еще хватает сил, чтобы следовать за тобой!
Иду и постепенно приближаюсь к тебе.
О, я чувствую, ты близко, до тебя рукой дотянуться, узнаю тебя по благоуханию, о Мадонна, твой божественный лик ослепляет мой взор сиянием, голос твой пригвождает меня ко кресту покаяния.
Ах, ослепи меня, божьей любовью молю, ослепи, сделай глухим и бесчувственным, чтоб не испытывать мне наслаждения от каждого гвоздя, который будет вонзен в мое тело…
О любовь! Кровоточат мои раны. Дым дыхания моего обвивает твои члены, острия сосков твоих пронзили мне грудь. О камни земли, кричите со мной в упоении… Умираю!
Очнувшись от обморока, заглянул Мигель себе в душу, припомнил мысли свои и увидел, что душа его чернее беззвездной ночи.
Чувственность снова одержала верх над смирением и богом.
Стыд покрыл краской его щеки, и он не смеет смотреть в лицо Распятому.
Встав, пошел Мигель к настоятелю, чтобы поверить ему свои муки.
— Ты еще слишком связан с миром, брат. Забудь обо всем и следуй за господом.
— Но как достичь этого, святой отец? Выколоть глаза, проткнуть барабанные перепонки, отрубить себе руки? Лечь нагому на солнцепеке, не принимая ни воды, ни пищи? Если бог того хочет — повели, и я исполню.
Он замолчал, он бледней восковой свечи и дышит учащенно.
Долго длилось молчание, лишь потрескивала свеча.
Потом старец мягко проговорил:
— Богу достаточно увидеть, что раскаяние твое искренне.
— Но мое тело…
— Укрощай его желания.
— Всеми средствами, святой отец?
— Всеми, сын.
Вернувшись к себе в подземелье, начал Мигель ремнем бичевать себя до крови.
После бичевания поднял глаза на Христа. Лик его по-прежнему темен, хмур, горестен.
— Всего этого мало! — простонал Мигель, падая ниц. — Плачьте надо мною, небеса, ибо не нахожу я, чем загладить свою вину! Никогда не найдет утешения моя душа…
Время шло.
Члены святой общины Милосердных Братьев за примерную жизнь в суровом покаянии избрали Мигеля своим настоятелем — Hermano Mayor.
Он принял это с покорностью и смирением и задумался — как превратить эту честь в наказание себе или, по крайней мере, наполнить свое покаяние новым смыслом.
Покоряться богу, часами простаивать на молитве, без конца повторять духовные упражнения Лойолы — об исходной точке и основе, о вопрошании совести, общем и особом, об аде и царствии Христовом, о правилах, как различать духов, об угрызениях совести и церковном образе мыслей — постоянные просьбы, молитвы без конца, как мало все это значит для божия ока, все еще омраченного непримиримым гневом…
Ежедневное бичевание рвет кожу, причиняет боль — но боль слабеет, притупляется от привычки…
Все это не утоляет жажды Мигеля творить покаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108