Набросив легкое платье, надев сандалии, я спешу уйти, но меня держит что-то, исходящее от той, другой, которая так много говорила вчера моими устами. Я должна позвонить, и не хочу—не хочу! — но буду чувствовать себя последней трусихой и дурой, если не решусь. Если не освобожусь сейчас же от этого долга, я не найду покоя и день будет отравлен. Да, правда, целый день впереди, а это ни к чему не обязывает. Однако я понимаю, что это может завести далеко, слишком далеко, ибо, стыдясь и каясь, вижу, что со вчерашнего дня что-то новое творится с моими чувствами, убаюканными мерным, все более мерным течением уже достаточно долгой совместной жизни. А время бежит, говорит мне другая, и скоро уже не будет «пронзительной красы осеннего лица», воспетой Джоном Донном в одной из элегий. Живи, живи полной жизнью хотя бы час-два, неделю, месяц и ощущай, что стала моложе душой и телом, а то ты только и знаешь свою работу—не отстает другая, силой вырывая меня из покаянных терзаний в духе изможденной святой, святой с иконы, и толкая мою виноватую руку к ожидающему диску. Навстречу мне кидается голос, приглушенный, «свой», как у любовника, который таится от чужих ушей (Боже мой, так скоро?!): «Я знал, что ты примешь это всерьез. Иначе бы я тебя не оставил». И неуверенно, умоляюще спрашивает, не передумала ли я, правду ли я говорила, осчастливлю ли я его сегодня, увидимся ли мы. «Да»,— отвечает другая, и я уже путаю ее с первой, я уже решилась принять все как есть и не позволю строгой бонне пугать и школить вакханку, которая живет в «Свободный человек, любить ты будешь море». Из стихотворения «Человек и море». Перевод В. Иванова. каждой балерине, сколько ни дави она своих страстей суровой дисциплиной, раз, два, три, и-и-и-и-раз, и-и-и-и-два, и-и-и-и-три. Alea jacta est!—смеюсь я, вспоминая, как занятно обыгрывал он в своих рекламах прославленную цитату. И, все смеясь, наслаждаясь чувством вины, я легко и быстро иду по милой мне улице Меркадерес до того места, где она впадает в Пласа-Вьеха... Там, на площади, творится что-то странное. Люди столпились на углу и глядят на мою школу. Окна все закрыты, как будто опасно выглянуть.—«Туда не идите,— говорит мне кто-то.— Не идите, нельзя». Я не понимаю. Я иду. Я хочу понять. Подхожу к дверям. А двери... Их выломали, сорвали с петель, я вижу это и бегу по запятнанной кровью, усыпанной стеклом лестнице. В зале у нас — полный разгром: большое зеркало разбито, станки выломаны из стен, проигрыватель изрешечен пулями, доски пола тоже все в дырах, будто палуба, которую собираются конопатить, книги выброшены во двор, на улицу, от крышки пианино остались черные щепки, запутавшиеся в сорванных струнах... Я в ужасе бегу обратно, вниз. Кровавый след приводит меня к тому, что я не увидела, когда входила: между колоннами, на панели, лежат Филиберго и Серхио, немного подальше — почти неузнаваемый Эрменехильдо, жуткие, избитые, изуродованные, залитые кровью. «Уходите, сеньора,— говорит мне официант из здешнего кафе и с силой берет меня за локоть.— Уходите, мертвых не воскресишь». Он ведет меня в свой бар, я падаю в кресло. «Выпейте. Что-то обжигает мне горло. «Я все видел. Так, часик назад, приехал радиопатруль, вылезли трое, злые как черти. Стали стучать. Им не открыли. Тогда они выломали дверь, разнесли все наверху и вытащили на улицу три трупа... Тут и положили, чтобы народ знал».— < Почему же?..» — «Говорят, у них были прокламации 26 Июля, революционная пропаганда... Да это у нас что ни день...» — «А Каликсто? — крикнула я и вскочила.— Где Каликсто?» — «Я думаю, по крышам ушел. Сами знаете, они тут сплошняком. Хосе говорит... Скажи, Хосе!» (Хосе закрывает окошко, чтобы не влипнуть.) «Хосе говорит, он сел в автобус квартала через два»!—«Не понимаю... Почему они оказались тут? Я же их отпустила».— «Я думаю, сеньора, у них было собрание».— «А Мирта? Она здесь была?» — «Мы ее не видели».—«Неужели они так и будут лежать?» — «Что поделаешь, сеньора! Чуть не каждую ночь такие представления. Конечно, не в центре. А походите по старому городу, спросите народ...» — «Я их тут не оставлю».— «Вы их не воскресите, сеньора. Смотрите...» Я посмотрела, куда он показывал, и увидела, что к страшным, избитым, изуродованным телам подъезжает радиопатруль. Машина остановилась. Высунулись головы, послышался наглый смех. Вылез человек в форме. Посмотрел на то, что сделал он или другие полицейские — у них, наверное, и сейчас ножи при себе,— пожал плечами, раскурил сигару, долго и тщательно водя ею над спичкой, чтобы лучше занялся крошащийся табак, сказал: «Поехали» — и опять сел в машину. «Разрешите дать вам совете — сказал официант.— Уходите, они что-то ищут». Да. Надо уходить, как можно скорее. Но я не могла вернуться домой, Если ищут меня (зачем? не знаю, но после того, что я видела, все возможно), они туда и пойдут. Гонимая страхом, шла я по улицам — миновала одну, другую, третью—до Пласа-дель-Криоо. Там я вошла в кафе, не то в бильярдную, где стоял шум, играли симфонолы, стучали кости о стойку, и позвонила на работу Хосе Антонио. Секретарша ответила мне: «Он уехал с заказчиком выбирать места для рекламы. Сказал, что вернется после четырех». Гаспар в Мексике. Мартинес де Ос, работавший с Энрике, может сделать очень мало. Мирта? Лучше самой пойти в полицию, чем втягивать ее. Оставалась Тереса, и она поняла меня с первых слов: «Больше не говори. Приезжай сюда на Семнадцатую, тут безопаснее всего. Не лови машину, жди автобуса, смешайся с толпой. Садись на тридцатый, он довезет до угла».
Когда, под защитой решеток, оберегавших сокровища этого дома, в глубоком кресле, среди книг, я кончила свой сбивчивый рассказ, нервы мои сдали, и я безудержно, отчаянно заплакала. «Плачь подольше,— сказала Тереса заботливо, но и сухо, как акушер, принимающий роды.— А выплачешься, хлебни виски. Залпом. Сразу».— «Я не могу-у-у...» Она зажала мне нос, а другой, правой рукой, поднесла к моим губах стакан: «Открой рот и отдай. Как лекарство. Вот та-а-ак... Теперь подожди. Схожу к ни > Я выпрямилась, во мне заговорила гордость, как мне ни было худо: «Нет они не должны знать. Мы ей сказали, что Лирике уехал просто так».— «Послушай, если тебе что-то грозит, только она может найти на них управу. Другого пути нет...» Олоино подсудимый, ожидающий приговора, пыталась я разовепи по интонациям, что говорят обо мне два голоса за ротондой. И стиом я услышала, как набирают чей-то номер, еще один, еще... Снгрху спустилась Тереса: «Ну, все в порядке». Скоро пришла и графиня, важная, как кардинал, в роскошном халате и уже в драгоценностях, величавая, хмурая, надутая, непогрешимая. «Закройте дверь,—сказала она Венансио, словно целой свите лакеев, и села рядом со мной.—Рано или поздно это должно было случиться. Я так и знала, что твои черные устроят там конспиративную квартиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141