два танца на музыку Амадео Рольдана для ударных инструментов, написанную немного раньше, уже известное «Направление» Вареза (я видела их так: небольшие группы, четкий ритм, контрапункт мимики и жеста); и завершающим аккордом — «Танец» Лекуоны, в котором Каликсто, теперь уже постановщик, сможет занять двух удивительно талантливых мальчиков, недавно пришедших к нам, Эрменехильдо и Валерио — стальные мышцы, тонкая талия, длинные ноги, сложены на диво,— чей врожденный дар я угадала сразу, как только они сделали это (упражнение это, на мой взгляд,— основа всякого танца, ибо оно мгновенно раскрывает выразительные возможности тела). Составив программу, мы выпили за успех премьеры, которая казалась нам поистине великолепной. «А собственно, где вы собираетесь выступать?» — внезапно спросил Хосе Антонио, возвращая нас с неба на землю. После колоссальной работы, просадив уйму денег, мы добьемся в самом лучшем случае того, что публика, любопытства ради, придет раза два в театр вроде «Аудиториума». Балет еще никого на Кубе не прокормил. («Не верите мне, поверьте Алисии Алонсо, которую я очень люблю,— в течение года она постоянно танцует в Нью-Йорке, лишь изредка наезжая в Центральную и Южную Америку».) Кроме того, примем горькую правду: на Кубе никто не согласится, чтобы в классическом, перворазрядном спектакле участвовали черные. (Был же скандальчик в «Аудито-риуме», когда Эрих Клейбер посмел ввести в оркестр здешние барабаны, чтобы придать кубинской симфонии национальный колорит.) Да, неграм хлопают в кабаре, они там играют, поют, танцуют, но белого, который свяжется с ними, местные буржуа не потерпят. Из моей первой школы заберут учениц (Гаспар говорил мне то же самое), а когда узнают, чем я занимаюсь во второй, от мужа моего сбегут заказчики. Про меня будут «округ дворца. «Я туда иду!» — сказал Каликсто. «И мы с тобой!» — крикнули Эрменехильдо и Серхио. «Меня подождите,— вскричала Мирта.-—Только накину платье».— «Никуда ты не пойдешь! — сказала я и схватила ее за обе руки.— Что тебе там делать? Да и всем вам. У вас и оружия нет. С ума посходили!» — «Пустите меня, мадам...» «Постойте, постойте!» Но мальчики бежали вниз, за Каликсто. Мирта, вся красная, повернулась к остальным, они застыли в углу, не зная, что им делать. «А вы? Мужчины вы или педики?» И тут я услышала свой незнакомый, металлический голос, непреклонный и властный: «Не дурите. Дело серьезное. На улицу бежать глупо. Вы не знаете, куда идти, кого слушаться. Только суматохи прибавите. Будет хуже. Если безоружные люди мечутся туда-сюда, они мешают тем, кто действует по плану, знает свою цель и опирается на продуманно размещенные силы революции». Тут я удивилась—резкий голос, сам собою вырвавшийся из моих губ, неожиданно произнес слово «революция» совсем не так, как произносила его я. Он выговаривал рубленые фразы на языке, столь чуждом моим глубочайшим убеждениям, что мне показалось, будто я отделилась от самой себя, как актеры у Брехта. Я, противница революций, играла роль умудренной революционерки, словно трагическая актриса, прекрасно воплощающая на сцене какую-нибудь Луизу Мишель, уезжая все время, что ее дело — творить, создавать мнимый образ, отнюдь с нею не связанный. Революция, говорила я, это не шутки. Мне ли не знать (во всяком случае, скорее знать мне, чем им, болтунам), ведь я видела своими глазами, когда вот так же училась, «величайшую из революций» (слова Энрике...). Что-то работало во мне четко, как часовой механизм, и я говорила уже о десяти днях, которые потрясли мир, «удивили человечество» и «итенили ценности» (слова Хосе Антонио). Кубинская буржуазия, творила я, прогнила, она теряет и стиль и стыд в погоне за деньгами (слова Тересы), а смерть Батисты означает, что коллективное сознание совершило внезапный скачок (Гаспар). Однако — не бывайте, что я была в Петрограде те десять дней!—Революция не карнавал и не гулянье, а дисциплина, хладнокровие, верность своим лозунгам... И если у тех, кто передо мною, настоящее революционное сознание (Гаспар), они должны все как один ждать юн минуты, когда надо будет занять свое место в борьбе. А сейчас, пока все решается... Меня перебили громкие возгласы — вошли Каликсто, Эрменехильдо и Серхио, потные, задыхающиеся, сломленные — да, именно, сломленные. «К дворцу не подойти... Улицы перекрыты... Даже танкетки там... Говорят, много
убитых, много раненых...» — «А Батиста?» — «Кажется, жив... Мы слышали сообщение, его прервали... Мы думали... И ошиблись... Ах, сорвалось!..» И голос снова сказал: «Идите по домам. Ночью будет жарко».
Боясь облав и преследований, я не покидала нашего мирного уголка и не знала, что творится в центре. Особенно меня напугал вечерний звонок Энрике, сообщавшего, что он придет очень поздно. Нет, он не приглашен на обед или на прием, его бы предупредила секретарша (там, далеко от дома, у него была комнатка при конторе, где он мог привести себя в порядок, сменить рубаху и даже надеть синий костюм). Просто в самый последний час навалилась куча работы («объяснять долго»), заболел Мартинес де Ос, его помощник, а надо срочно кончить технические расчеты для отеля. «У вас все спокойно?» — спросила я. «Да. Совершенно спокойно. Тут ничего и не было. Ложись, меня не жди. Может, я приду утром. Этот собачий отель никак не кончить...» Утром он и пришел, галстук был завязан плохо, вид усталый — да, заработался. Сквозь полусон я видела, что он два раза налил себе виски, не разбавляя. («Поесть хочешь?» — «Нет. Купил в киоске какую-то дрянь, бутерброды».) Он лег рядом со мной, просто свалился, спал неспокойно, плохо и мигом вскочил, когда о камни нашей террасы прошуршала утренняя газета, которую кинул почтальон со сноровкой и меткостью бейсболиста. Я прочитала через плечо Энрике: «Нападение на Президентский дворец сорока вооруженных студентов подавлено. Много убитых и раненых. Шесть мятежников проникли на третий этаж и бросили три гранаты, одна из которых взорвалась. Потери на их стороне—около двадцати человек. Сигналом было нападение на радио. Пущены в ход легкие танки. У стен университета убит Хосе Антонио Эчеверрия, председатель Федерации университетских студентов. Здание профсоюзов Кубы и университет заняты полицией...» Теперь я начала разбираться во вчерашних событиях. Но Энрике молчал. «Что я могу тебе сказать? Читай, тут написано, больше я и не знаю». Я видела, что он нервничает — толком не одевшись, он кидался к окнам, едва слышал непривычный шум на ближних улицах, еще погруженных в ясный полумрак занимающегося дня. Закричал продавец цветов. «Как ни в чем не бывало,— пробормотал Энрике.— А мог бы нести цветы к гробу Батисты!» Я привыкла, что он с утра веселый, как всякий здоровый мужчина, которому не портят настроения даже выпивка накануне или бурно проведенная ночь, и удивилась его воркотне — и мыло не пенится, и бритва не бреет, и вода горяча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141