Опротивела живопись, исполненная эротических видений, надоела сюрреалистическая поэзия, атональная музыка, «изысканные мертвецы», манифесты, литературные кафе, Надьи и Градивы, «Трактаты о стиле», вопли Рамона Гомеса де ла Серны В кино я признавал теперь только ковбойские, гангстерские фильмы («Scarface») или порнографические («Голубой ангел»). И вот как-то вечером я вошел в дом номер сорок два по улице Фонтэн; но не думайте, что я стал подниматься по длинной крутой лестнице в студию Андре Бретона, вы, вероятно, удивлены, но я не вознесся в мир Стража Сновидений, нет, напротив того — я спустился (и весьма осторожно, ибо очень уж предательская эта лестница в стиле «жакоб», с узкими перилами, особенно когда выпьешь немного), спустился в подвал, что зовется «Кубинская Хижина» и где туманом стоит дым о г сигар.
Осталась наверху забытая мною Великая Главная Лаборатория Сюрреализма—студия; там висели на стенах молчаливые сновидения, молчал «Мозг ребенка» Де Кирико, молчали «Кавалеры в сюртуках на ночном пляже» Магритта, молчали маски с Новых Гебрид, молчал граммофон (великий поэт терпеть не мог музыку), здесь же, внизу, в подвале того же дома — какой контраст! — меня охватывал радостный, буйный, оглушающий шум, грохот врывался в уши, растекался по жилам, сотрясал все i ело, я обретал корни и, словно растение, впитывал родные соки. У стойки бара, где славно пахло ромом, сидели люди, что будут плясать здесь всю ночь, до самого рассвета; предки их основали мир, родившийся из слияния двух миров, не находя лучшего определения, я называл его третьим миром, даже Третьим Миром, эти люди — индейцы, негры, испанцы. Третий мир великолепно выражал себя на звучном языке, абсолютно новом, не опирающемся на предшествующий исторический опыт; этот слышался теперь в столицах и провинциях всех культурных ран, он царил в Первом Мире, в единственном мире начал и истоков прогресса. Первый Мир создал законы для уроженцев второстепенных (или рассматриваемых как второстепенные) стран на всей планете — как им жить, как себя вести, даже как танцевать... И вдруг оказалось, что Осаин Одноногий — хозяин смерчей, гений вращения, пустился в пляс, он ведет хоровод, и хоровод мчится по кругу на всем пространстве от устья Миссисипи до устья Ориноко; пляшут все, пляшут румбу, конгу, сон, калипсо, креольский контрданс, обезумевшая толпа топчется в блюзе, пляшет Париж, Лондон, Мадрид под буйный, словно из недр земли рожденный рокот барабанов. Вслед за новоорлеанским drum явились сомкнутым строем кубинские клавес, мараки, бонго, литавры, гуиро, колокольчики, чачас, негритянские барабаны. Выдержав с пользой для себя вторжение американских hot и swing3—которым теперь у нас достаточно подражают и достаточно понаторели во всех их тонкостях,— музыка с Карибских берегов решительно вытеснила последние zingaros скрипки, последние amoureuses Рудольфа Берже, которые еще звучали иногда в ресторанах и отелях Монте-Карло. «Lancez les fusees les races a faces rusees/ sont usees»—пророчески писал поэт Робер Деснос. И в вихре музыки, что прилетел с родных моих островов, прежние завоеватели сами оказались завоеванными; Осаин Одноногий захватил их, покорил, свел с ума, околдовал, закружил, вот он выступает, слышите его победный шаг, он покачивается, вертится то в одну, то в другую сторону, и ритмически сотрясаются тела, дрожат плечи, животы, бедра, то все вместе, то поочередно вздымаются руки — всюду, едва только зазвучат его песни да музыканты начнут колотить по чему попало — кто по высушенной тыкве, кто по деревяшке, по туго натянутой коже барабана, по глиняному кувшину, по жестянке, по шкуре козленка—простые грубые инструменты, исходный материал, веками вдохновенно трудился над ним человек, покуда не запела под его рукой усталая душа скрипки. Джаз хорошего южного закала, настоящий, потому что состоял из негров, выступал в доме толстой mamy Брик-Топ и в кафе «Jockey» на Монпарнасе, где столько набиралось танцующих, что сдвинуть с места не было ни малейшей возможности, и они стоял неподвижно, лишь покачиваясь в такт музыке; зато на улиц Бломе и на набережной Берси залы были большие, там в такт бам-бам и багане развевались, будто паруса на шхуне, клетчатые юбки уроженок Мартиники; места же, где обосновались кубинцы, я могу перечислить (если идти с севера на юг): огромный дансинг «Плантасьон» недалеко от Елисейских полей, подвал «Ла Ку-поль», больше десятка boites на улицах Пигаль, Бланш и Фонтэн и даже «Буль Нуар» на улице, где бывали также те, кто приехал из Фор-де-Франс и Пуэнт-а-Питр, потому что все мы, островитяне с маракой в руках, всегда поймем друг друга... Но главная контора уроженцев Пальмы-Сориано и Мансанильо, открытая до рассвета, размещалась в «Кубинской Хижине», куда и стал все чаще наведываться, может быть, в надежде излечиться <)| мучительной ностальгии. Здесь выступали —и это было для лих некоторым повышением — многие на редкость талантливые певцы и музыканты, которых в Гаване мне приходилось видеть (тлько потому, что они негры) в самых грязных кабаках, в «Ла Вербене», в «Болонье», а иногда и в подозрительных портовых притонах, где проститутки, усвоившие язык своих клиентов — греческих матросов, говорили, будто уроженки Пирея или Кикландских островов. Здесь я узнал, что значит настоящий профессиональный «музыкант, играющий на танцах», как ценит он свою профессию, как любит свое искусство, как требователен к себе — зачастую гораздо больше, чем хваленые его коллеги из (имфонических оркестров. Я подружился с удивительным цыганом Джанго Ренартом3; всего тремя пальцами (двух он лишился и какой-то катастрофе) Джанго исполнял вариации на заданную кому, такие разнообразные, такие оригинальные, что сразу чувствовался гениальный импровизатор, достойный сравняться с великими классиками. (Джанго и его брат Нана частенько заходили ко мне с каким-нибудь своим приятелем-саксофонистом, а иногда прихватывали по дороге трубача, встреченного в «<Табак Пигаль». Им доставляло удовольствие играть не для публики, а для себя, постоянно, с почти маниакальным упорством стремились они к совершенству, всегда и всюду старались, как говорится, faire du metier...) В эти вечера я особенно сблизился с трубачом Гаспаром Бланко; уроженец Сантьяго, он был подкупающе, по-креольски прям, в разговоре легко переходил от шуток к вещам самым серьезным; с помощью бесконечных упражнений, от которых у него трескались и болели губы, Гаспар вышел за пределы верхнего регистра своего инструмента и добился неслыханной до сего времени высоты звука. Гаспар много знал, гордился тем, что Поль Лафарг, зять Карла Маркса, был его соотечественником: «Я, как Лафарг, могу сказать: в моих жилах течет кровь многих угнетенных народов». И тыкал указательным пальцем в свои смуглые щеки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Осталась наверху забытая мною Великая Главная Лаборатория Сюрреализма—студия; там висели на стенах молчаливые сновидения, молчал «Мозг ребенка» Де Кирико, молчали «Кавалеры в сюртуках на ночном пляже» Магритта, молчали маски с Новых Гебрид, молчал граммофон (великий поэт терпеть не мог музыку), здесь же, внизу, в подвале того же дома — какой контраст! — меня охватывал радостный, буйный, оглушающий шум, грохот врывался в уши, растекался по жилам, сотрясал все i ело, я обретал корни и, словно растение, впитывал родные соки. У стойки бара, где славно пахло ромом, сидели люди, что будут плясать здесь всю ночь, до самого рассвета; предки их основали мир, родившийся из слияния двух миров, не находя лучшего определения, я называл его третьим миром, даже Третьим Миром, эти люди — индейцы, негры, испанцы. Третий мир великолепно выражал себя на звучном языке, абсолютно новом, не опирающемся на предшествующий исторический опыт; этот слышался теперь в столицах и провинциях всех культурных ран, он царил в Первом Мире, в единственном мире начал и истоков прогресса. Первый Мир создал законы для уроженцев второстепенных (или рассматриваемых как второстепенные) стран на всей планете — как им жить, как себя вести, даже как танцевать... И вдруг оказалось, что Осаин Одноногий — хозяин смерчей, гений вращения, пустился в пляс, он ведет хоровод, и хоровод мчится по кругу на всем пространстве от устья Миссисипи до устья Ориноко; пляшут все, пляшут румбу, конгу, сон, калипсо, креольский контрданс, обезумевшая толпа топчется в блюзе, пляшет Париж, Лондон, Мадрид под буйный, словно из недр земли рожденный рокот барабанов. Вслед за новоорлеанским drum явились сомкнутым строем кубинские клавес, мараки, бонго, литавры, гуиро, колокольчики, чачас, негритянские барабаны. Выдержав с пользой для себя вторжение американских hot и swing3—которым теперь у нас достаточно подражают и достаточно понаторели во всех их тонкостях,— музыка с Карибских берегов решительно вытеснила последние zingaros скрипки, последние amoureuses Рудольфа Берже, которые еще звучали иногда в ресторанах и отелях Монте-Карло. «Lancez les fusees les races a faces rusees/ sont usees»—пророчески писал поэт Робер Деснос. И в вихре музыки, что прилетел с родных моих островов, прежние завоеватели сами оказались завоеванными; Осаин Одноногий захватил их, покорил, свел с ума, околдовал, закружил, вот он выступает, слышите его победный шаг, он покачивается, вертится то в одну, то в другую сторону, и ритмически сотрясаются тела, дрожат плечи, животы, бедра, то все вместе, то поочередно вздымаются руки — всюду, едва только зазвучат его песни да музыканты начнут колотить по чему попало — кто по высушенной тыкве, кто по деревяшке, по туго натянутой коже барабана, по глиняному кувшину, по жестянке, по шкуре козленка—простые грубые инструменты, исходный материал, веками вдохновенно трудился над ним человек, покуда не запела под его рукой усталая душа скрипки. Джаз хорошего южного закала, настоящий, потому что состоял из негров, выступал в доме толстой mamy Брик-Топ и в кафе «Jockey» на Монпарнасе, где столько набиралось танцующих, что сдвинуть с места не было ни малейшей возможности, и они стоял неподвижно, лишь покачиваясь в такт музыке; зато на улиц Бломе и на набережной Берси залы были большие, там в такт бам-бам и багане развевались, будто паруса на шхуне, клетчатые юбки уроженок Мартиники; места же, где обосновались кубинцы, я могу перечислить (если идти с севера на юг): огромный дансинг «Плантасьон» недалеко от Елисейских полей, подвал «Ла Ку-поль», больше десятка boites на улицах Пигаль, Бланш и Фонтэн и даже «Буль Нуар» на улице, где бывали также те, кто приехал из Фор-де-Франс и Пуэнт-а-Питр, потому что все мы, островитяне с маракой в руках, всегда поймем друг друга... Но главная контора уроженцев Пальмы-Сориано и Мансанильо, открытая до рассвета, размещалась в «Кубинской Хижине», куда и стал все чаще наведываться, может быть, в надежде излечиться <)| мучительной ностальгии. Здесь выступали —и это было для лих некоторым повышением — многие на редкость талантливые певцы и музыканты, которых в Гаване мне приходилось видеть (тлько потому, что они негры) в самых грязных кабаках, в «Ла Вербене», в «Болонье», а иногда и в подозрительных портовых притонах, где проститутки, усвоившие язык своих клиентов — греческих матросов, говорили, будто уроженки Пирея или Кикландских островов. Здесь я узнал, что значит настоящий профессиональный «музыкант, играющий на танцах», как ценит он свою профессию, как любит свое искусство, как требователен к себе — зачастую гораздо больше, чем хваленые его коллеги из (имфонических оркестров. Я подружился с удивительным цыганом Джанго Ренартом3; всего тремя пальцами (двух он лишился и какой-то катастрофе) Джанго исполнял вариации на заданную кому, такие разнообразные, такие оригинальные, что сразу чувствовался гениальный импровизатор, достойный сравняться с великими классиками. (Джанго и его брат Нана частенько заходили ко мне с каким-нибудь своим приятелем-саксофонистом, а иногда прихватывали по дороге трубача, встреченного в «<Табак Пигаль». Им доставляло удовольствие играть не для публики, а для себя, постоянно, с почти маниакальным упорством стремились они к совершенству, всегда и всюду старались, как говорится, faire du metier...) В эти вечера я особенно сблизился с трубачом Гаспаром Бланко; уроженец Сантьяго, он был подкупающе, по-креольски прям, в разговоре легко переходил от шуток к вещам самым серьезным; с помощью бесконечных упражнений, от которых у него трескались и болели губы, Гаспар вышел за пределы верхнего регистра своего инструмента и добился неслыханной до сего времени высоты звука. Гаспар много знал, гордился тем, что Поль Лафарг, зять Карла Маркса, был его соотечественником: «Я, как Лафарг, могу сказать: в моих жилах течет кровь многих угнетенных народов». И тыкал указательным пальцем в свои смуглые щеки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141