Я помню его с детства, так пахло в Баку...). Голоса поют протяжно, и музыка слышна, орган, organum, нет — аккордеон или, может быть, несколько аккордеонов, я плохо знаю этот инструмент, у нас в балете он не применяется, голоса и музыка близятся, растут, летят к небесам, и вот уже можно разобрать слова
...Die Heimat ist weit,
doch wir sind bereit.
Wir kampfen und siegen fur dich:
Freiheit!..
Голоса все ближе, они уже здесь, рядом, и вдруг на сцене появляются люди; усталые, видно, немало пришлось им пройти (из батальона «Тельман», говорит мне Жан-Клод), выстроились в колонну по четыре, безукоризненно четок их строй, «Фрай-хайт» («Свобода»,— переводит кубинец) повторяют они в конце припева, падают, будто тяжкие удары, два открытых «а», ФрАй-хАйт, обрываются резко на «Хаит», и помост дрожит... В ответ на аплодисменты певцы подносят кулак к виску; так же как пришли, строем, уходят, и там, на морском берегу, песня постепенно гаснет, но долго еще доносится далекое эхо: «фрай», будто написанное крупно, и потом «хайт», едва слышное,
мелкими буквами, которые стирает ночь. Умелый режиссер поставил это выступление, кажется, его звали Ганс Эйслер.
Снова зажигаются яркие огни, шумные, небрежно одеты люди валят отовсюду на освещенную сцену, никакого порядка, кто-то кричит, кто-то мчится со всех ног из соседнего дома, все растрепаны, расстегнуты («Французы»,— говорит Гаспар), но вот они встали кучкой, запели:
Madam' Veto avait promis, Madam' Veto avait promis, De faire egorger tout Paris, De faire egorger tout Paris. Mais son coup a manque Grace a nos canonniers. Dansons la Carmagnole, Vive le son, vive le son; Dansons la Carmagnole, Vive le son du canon.
Против воли меня захватывает эта революционная песня, ожившая история. Да, видимо, не уйти мне от истории, думаю я, ведь я к детстве еще пострадала от революции, не могу забыть об этом и ненавижу даже мысль о ней. Я вспоминаю музей Карнавале, увхода — огромный макет Бастилии. А вот и сама «Мадам Вето» — пудреный парик, мушка на нарумяненной щеке; она улыбается, хотя гроза уже близко и скоро упадет с ее головы корона, в тот день в тюрьме Тампль наденут на нее чепец, какие носят рыбачки, а там упадет с плеч и сама голова. Я вспоминаю таверну под вывеской «Маленький Бахус», мимо которой тяжелым шагом шли барабанщики из Сантерра. Вспоминаю пророчества Казотта, Ретифа де Лабретона , в ночи террора бродившего в широкополой шляпе по улицам Парижа; вспоминаю игорные притоны Пале-Рояля, кукольника из «Боги жаждут», который делал кукол, одетых в республиканские мундиры. Вспоминаю «Республиканскую избранницу» Гретри (это было во время Народного фронта, культура цвела, и в зимнем велодроме ставили пьесу Ромена Роллана, а после нее — «Республиканскую избранницу», я танцевала там), полагалось петь «О, Ричард, мой король», но вместо этого певец, вовремя сменивший белое знамя на трехцветное, вставил, ко всеобщему восторгу, после балетного номера «Карманьолу»:
Ah, са ira, са ira,
Tous les bourgeois a la lanterne.
Ah, ca ira, ca ira, ca ira,
Tous les bourgeois on les pendra,—
распевал тогда веселый хор, и мне казалось, будто поют члены Революционных комитетов; «Карманьола» — я не знала раньше, что существует так много ее вариантов,— чудесным образом« перенеслась через десятилетия, она откликалась на все события, разные, далекие, она пела и о Парижской Коммуне, и об Октябрьской революции в России, и вот сейчас поет о том, что волнует всех:
Monsieur Franco avait promis, Monsieur Franco avait promis, De faire egorger tout Madrid, De faire egorger tout Madrid. Mais son coup a manque, II s'est casse le nez. Tout' l'Espagne en rigole,
Vive le son, vive le son; Tout' l'Espagne en rigole, Vive le son du canon .
Смолкла «Карманьола», не слышно больше «са ira». Теперь поют все вместе, на разных языках (я заметила, тут есть и русские, я сразу их узнала, летчики, кажется; «вернее, механики»,— сказал Жан-Клод), поют медлительную, величественную, такую славянскую «По долинам и по взгорьям...»; мелодия, с чсмырьмя бемолями при ключе, казалась мрачной, звучала тоскливым стоном, вовсе не бодрила... Потом выступали итальянцы, пели «Песню гарибальдийцев» и «Бандьера Росса», батальон «Эдгар Андре» запел «Die Rote Fahne», каталонцы затянули медленную, задумчивую очень старую песню «Els Segadors». Жан-Клод сказал, что эта песня живет (и ее поют) с XIV века; я заметила, что великий Поль очень внимательно слушал; своеобразная, торжественная, будто псалом, песня произвела, видимо, на него впечатление, кажется, я слышала, как он сказал: «Похоже па спиричуэл». Мне же эта мелодия напомнила одну тему из •1)ориса Годунова» и немного — «Грустную степь» Гречанинова... I! тут появились испанцы, они тащили бубны, самбомбы, i in ары — все, на чем играют на ярмарках и под рождество,— народные ударные инструменты, такие старинные, что о них наверняка писал еще архиепископ Итский. Испанцы эти были не из Беникасима, они приехали специально, чтобы приветствован» Поля Робсона. Сразу изменился характер праздника, боевой дух уступил место бурному веселью, зазвучала «Песня Пятого полка» — «пятый, пятый, пятый, пятый, пятый, пятый, пятый по-олк...», а потом «Четыре погонщика», с новыми словами, коюрые к этому времени уже обошли весь мир (я слышала их еще в Париже), пели все — болгары из батальона «Димитров», американцы из батальона «Линкольн», поляки из батальона «Домбровский», немцы из батальонов «Тельман» и «Эдгар Андре», французы из «Марсельезы», каждый выговаривал слова на свой лад?и потому иногда казалось, будто поют на эсперанто:
На мост, на мост Французский, На мост, на мост Французский, На мост, на мост Французский, Ах, мама, мама, Никто не ступит, Никто не ступит.
Мадрид, тебе не страшны, Мадрид, тебе не страшны, Мадрид, тебе не страшны, Ах, мама, мама, Бомбардировки, Бомбардировки.
И наконец, все смешалось в бурном веселье; Жан-Клод находил, что по стилю и рисунку песня напоминает «Трипили-трапала» — песенку XVIII века, которую Гранадос вставил в партитуру своей оперы «Гойески» (я видела, как танцевала в ней Антония Мерсе, «Аргентинка»), и даже куплеты «Марабу» Амадео Вивеса2 из «Доньи Франсискиты». «Ну-ка все вместе, все вместе, все вместе»,— гремело вокруг, и никогда, наверное, во время той страшной войны не пели и не плясали с таким увлечением; они верили в победу республики, все эти люди, что пели сейчас под затянутым тучами небом, черной ночью без единой звезды, кроме тех, что поблескивали на пилотках, да еще одна большая звезда всходила над земным шаром в глубине сцены:
Влез на сосну я повыше, v
Глянул, не видно ли Франко, Глянул, не видно ли Франко. Вижу, идет бронепоезд,
Франко удрал спозаранку,
Франко удрал спозаранку.
— Ну-ка все вместе, все вместе, все вместе,
Слышишь, свистит паровоз.
Франко, от злости тресни,
Франко, от злости тресни.
Когда повторяли припев, Гаспар Бланко вскочил на сцену, приложил к губам трубу, высоко вскинул ее вверх, будто скульптура — трубящий архангел где-нибудь в соборе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
...Die Heimat ist weit,
doch wir sind bereit.
Wir kampfen und siegen fur dich:
Freiheit!..
Голоса все ближе, они уже здесь, рядом, и вдруг на сцене появляются люди; усталые, видно, немало пришлось им пройти (из батальона «Тельман», говорит мне Жан-Клод), выстроились в колонну по четыре, безукоризненно четок их строй, «Фрай-хайт» («Свобода»,— переводит кубинец) повторяют они в конце припева, падают, будто тяжкие удары, два открытых «а», ФрАй-хАйт, обрываются резко на «Хаит», и помост дрожит... В ответ на аплодисменты певцы подносят кулак к виску; так же как пришли, строем, уходят, и там, на морском берегу, песня постепенно гаснет, но долго еще доносится далекое эхо: «фрай», будто написанное крупно, и потом «хайт», едва слышное,
мелкими буквами, которые стирает ночь. Умелый режиссер поставил это выступление, кажется, его звали Ганс Эйслер.
Снова зажигаются яркие огни, шумные, небрежно одеты люди валят отовсюду на освещенную сцену, никакого порядка, кто-то кричит, кто-то мчится со всех ног из соседнего дома, все растрепаны, расстегнуты («Французы»,— говорит Гаспар), но вот они встали кучкой, запели:
Madam' Veto avait promis, Madam' Veto avait promis, De faire egorger tout Paris, De faire egorger tout Paris. Mais son coup a manque Grace a nos canonniers. Dansons la Carmagnole, Vive le son, vive le son; Dansons la Carmagnole, Vive le son du canon.
Против воли меня захватывает эта революционная песня, ожившая история. Да, видимо, не уйти мне от истории, думаю я, ведь я к детстве еще пострадала от революции, не могу забыть об этом и ненавижу даже мысль о ней. Я вспоминаю музей Карнавале, увхода — огромный макет Бастилии. А вот и сама «Мадам Вето» — пудреный парик, мушка на нарумяненной щеке; она улыбается, хотя гроза уже близко и скоро упадет с ее головы корона, в тот день в тюрьме Тампль наденут на нее чепец, какие носят рыбачки, а там упадет с плеч и сама голова. Я вспоминаю таверну под вывеской «Маленький Бахус», мимо которой тяжелым шагом шли барабанщики из Сантерра. Вспоминаю пророчества Казотта, Ретифа де Лабретона , в ночи террора бродившего в широкополой шляпе по улицам Парижа; вспоминаю игорные притоны Пале-Рояля, кукольника из «Боги жаждут», который делал кукол, одетых в республиканские мундиры. Вспоминаю «Республиканскую избранницу» Гретри (это было во время Народного фронта, культура цвела, и в зимнем велодроме ставили пьесу Ромена Роллана, а после нее — «Республиканскую избранницу», я танцевала там), полагалось петь «О, Ричард, мой король», но вместо этого певец, вовремя сменивший белое знамя на трехцветное, вставил, ко всеобщему восторгу, после балетного номера «Карманьолу»:
Ah, са ira, са ira,
Tous les bourgeois a la lanterne.
Ah, ca ira, ca ira, ca ira,
Tous les bourgeois on les pendra,—
распевал тогда веселый хор, и мне казалось, будто поют члены Революционных комитетов; «Карманьола» — я не знала раньше, что существует так много ее вариантов,— чудесным образом« перенеслась через десятилетия, она откликалась на все события, разные, далекие, она пела и о Парижской Коммуне, и об Октябрьской революции в России, и вот сейчас поет о том, что волнует всех:
Monsieur Franco avait promis, Monsieur Franco avait promis, De faire egorger tout Madrid, De faire egorger tout Madrid. Mais son coup a manque, II s'est casse le nez. Tout' l'Espagne en rigole,
Vive le son, vive le son; Tout' l'Espagne en rigole, Vive le son du canon .
Смолкла «Карманьола», не слышно больше «са ira». Теперь поют все вместе, на разных языках (я заметила, тут есть и русские, я сразу их узнала, летчики, кажется; «вернее, механики»,— сказал Жан-Клод), поют медлительную, величественную, такую славянскую «По долинам и по взгорьям...»; мелодия, с чсмырьмя бемолями при ключе, казалась мрачной, звучала тоскливым стоном, вовсе не бодрила... Потом выступали итальянцы, пели «Песню гарибальдийцев» и «Бандьера Росса», батальон «Эдгар Андре» запел «Die Rote Fahne», каталонцы затянули медленную, задумчивую очень старую песню «Els Segadors». Жан-Клод сказал, что эта песня живет (и ее поют) с XIV века; я заметила, что великий Поль очень внимательно слушал; своеобразная, торжественная, будто псалом, песня произвела, видимо, на него впечатление, кажется, я слышала, как он сказал: «Похоже па спиричуэл». Мне же эта мелодия напомнила одну тему из •1)ориса Годунова» и немного — «Грустную степь» Гречанинова... I! тут появились испанцы, они тащили бубны, самбомбы, i in ары — все, на чем играют на ярмарках и под рождество,— народные ударные инструменты, такие старинные, что о них наверняка писал еще архиепископ Итский. Испанцы эти были не из Беникасима, они приехали специально, чтобы приветствован» Поля Робсона. Сразу изменился характер праздника, боевой дух уступил место бурному веселью, зазвучала «Песня Пятого полка» — «пятый, пятый, пятый, пятый, пятый, пятый, пятый по-олк...», а потом «Четыре погонщика», с новыми словами, коюрые к этому времени уже обошли весь мир (я слышала их еще в Париже), пели все — болгары из батальона «Димитров», американцы из батальона «Линкольн», поляки из батальона «Домбровский», немцы из батальонов «Тельман» и «Эдгар Андре», французы из «Марсельезы», каждый выговаривал слова на свой лад?и потому иногда казалось, будто поют на эсперанто:
На мост, на мост Французский, На мост, на мост Французский, На мост, на мост Французский, Ах, мама, мама, Никто не ступит, Никто не ступит.
Мадрид, тебе не страшны, Мадрид, тебе не страшны, Мадрид, тебе не страшны, Ах, мама, мама, Бомбардировки, Бомбардировки.
И наконец, все смешалось в бурном веселье; Жан-Клод находил, что по стилю и рисунку песня напоминает «Трипили-трапала» — песенку XVIII века, которую Гранадос вставил в партитуру своей оперы «Гойески» (я видела, как танцевала в ней Антония Мерсе, «Аргентинка»), и даже куплеты «Марабу» Амадео Вивеса2 из «Доньи Франсискиты». «Ну-ка все вместе, все вместе, все вместе»,— гремело вокруг, и никогда, наверное, во время той страшной войны не пели и не плясали с таким увлечением; они верили в победу республики, все эти люди, что пели сейчас под затянутым тучами небом, черной ночью без единой звезды, кроме тех, что поблескивали на пилотках, да еще одна большая звезда всходила над земным шаром в глубине сцены:
Влез на сосну я повыше, v
Глянул, не видно ли Франко, Глянул, не видно ли Франко. Вижу, идет бронепоезд,
Франко удрал спозаранку,
Франко удрал спозаранку.
— Ну-ка все вместе, все вместе, все вместе,
Слышишь, свистит паровоз.
Франко, от злости тресни,
Франко, от злости тресни.
Когда повторяли припев, Гаспар Бланко вскочил на сцену, приложил к губам трубу, высоко вскинул ее вверх, будто скульптура — трубящий архангел где-нибудь в соборе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141