Но, ошибаясь, он верит. У меня же и веры нет. О, если бы я могла хоть верить во что-то. Упасть бы на колени под загадочным животворным взором Федоровской Божьей матери в родной полутьме старинной церкви, построенной моими предками...
В Париже то и дело слышится «Интернационал». Но это не тот победный гимн, что гремел 14 июля прошлого года во время гигантского шествия; признаться, я с некоторым страхом смотрела из окна квартиры, куда привел меня Жан-Клод и где я с удивлением увидела поэта Робера Десноса и Пикассо; последний был взволнован зрелищем массовой демонстрации, восторгался вслух, потрясенный, изумленный, что казалось (мне, во всяком случае) странным, несвойственным этому человеку, постоянно и напряженно саркастичному по отношению ко всем и всему. А сейчас «Интернационал» звучит не так энергично, не так решительно, будто слабое эхо минувшего, в голосах нет силы, уверенности; быть может, причина в том, что Народный фронт распался, ослабел (я, впрочем, да будет вам известно, ничего не понимаю, да и не хочу понимать в политике) и не в состоянии выполнить свои обещания. Что до меня, я стараюсь как можно меньше бывать дома, слишком многое напоминает там о Жан-Клоде— его рукописи, книги, его белье в шкафу, поношенные мокасины (я постаралась засунуть их подальше), кисточка для бритья, окаменевшая от засохшего мыла, запонки — платиновые листочки клевера, старинная фамильная драгоценность... Я не хочу ни о чем думать, не хочу знать, что происходит на свете, мне надо забыться, «живу, но жизни нет во мне», работаю до полного отупения. Я снова занялась балетом, это воистину во мир, если нет репетиции, я извожу себя упражнениями. Занимаюсь до изнеможения, будто начинающая, добилась кое-каких успехов, насколько это еще возможно, я ведь прекрасно знаю всю ограниченность своих данных, все свои недостатки. Настоящей грации у меня нет, это мне хорошо известно. Даже когда изредка удается достичь некоторой легкости, все равно я не похожа ни на эльфа, ни на ангела — просто подчиняю себе тело, заставляю его точно повторять движения, предписанные классическим каноном. Элевации настоящей у меня нет, я знаю; истинная балерина кажется крылатой как птица, мне же ни разу не удалось добиться этого впечатления свободного полета; я тяжелая, безнадежно тяжелая; и всегда я такой была, еще когда занималась в Петрограде с мадам Кристин; в те времена я все же надеялась, мне казалось иногда, что я взлетаю, становлюсь легкой — о, желанная невесомость, наконец-то,— поднимаюсь сама над собой, лечу, не касаясь пола, тянусь ввысь, как младенец на руках святой девы на картинах Монтаньеса, взнесенный к небесам, как огненно-ледяные фигуры (я снова вспоминаю Павлову), что едва виднеются на заднем плане полотен Эль Греко. Нет у меня и врожденного изящества, тоже знаю: стоит ослабить внимание, спина сразу горбится, руки висят как палки; хоть носок у меня и твердый, устойчивый, но всегда в моем танце чувствуется старательная работа, что-то жесткое, нет в нем гармоничной кости, свободной естественности; мои фуэте, мои пируэты слишком точно соответствуют музыкальному рисунку танца, у меня нет чудесного дара с непринужденной естественностью подчинять музыкальный ритм собственному своему ритму, так но со стороны кажется, будто балерина безмятежно прогуливаясь, и две четвертых, три четвертых или шесть восьмых — вполне достаточно времени. Я передвигаюсь по сцене; редко мне удается скользить как сильфида. Мне пошел уже тридцатый год, а я все еще на вторых ролях, значит, надеяться стать prima ballerina assoluta больше нечего, и это я тоже знаю, знаю, знаю очень хорошо; хотя вины моей здесь нет: я работала чудовищно много, едва только появлялась малейшая возможность. А не пришлось достичь многого потому, что я вела кочевую, беспокойную жизнь, начинала учиться, бросала, переезжала в другое вмсто, снова начинала и снова бросала, так уж складывались обстоятельства (я вспомнила, как Жан-Клод смеялся всегда над формулой «я и мои обстоятельства», весьма часто употребляемой испанским философом Ортега-и-Гассетом, он уверял, что формула эта начисто лишена какого-либо метафизического смысла. Но если «обстоятельства» — это события, врывающиеся внезапно, ломающие твою жизнь, заставляющие делать то, чего ты не хочешь, потрясающие, переворачивающие все твое существо, если это так, то я могу сказать, что обстоятельства «пластают» человека, как выражается кубинец Энрике, пусть меня простит сеньор Ортега-и-Гассет — полный комплект его журнала «Ревиста де оксиденте» разложен по всем трем столам, за которыми работает... работал! мой Жан-Клод...). Главное теперь для меня, самое нужное, жизненно необходимое — погрузиться полностью в мир балета; бежать от дневного света, от лезущих в глаза газетных заголовков, от описаний страшных подробностей, так тесно связанных с моим тяжким горем; забыть светлые жестокие утренние небеса, распахнутые над улицей, укрыться в театре, во тьме, где и рассвет, и полнолуние не настоящие, искусственные, где роскошные залы и дворцы по воле машиниста сцены превращаются в хижины и кладбища, где площади и агоры1 заполнены людьми, одетыми в костюмы других времен,—нынче утром я оказалась на праздничном гулянье на Адмиралтейской площади в Петербурге в тот день прошлого века, когда убили Петрушку, его убил Мавр, споривший с ним за любовь балерины, и все они — куклы, и Петрушка, и Мавр, и балерина, а балерина-кукла создана, видимо, по моему образу и подобию, ибо в эту тяжкую пору я каждый вечер, так же как она в первой картине балета, воскресаю и иду на зов музыки. И я же — чертенок в царстве колдуна Кащея в «Жар-птице»; дама в платье с турнюром, с лорнетом в «Волшебной лавке»2; придворная дама, не слишком похожая на венецианку, скорее — создание гениев Голь-дони и Скарлатти из балета «Женщины в хорошем настроении»; кокетка, шалава и капризная, в костюме, созданном Мари Лорансен3, из «Козочек» Пуленка—тут публика наградила меня долгими аплодисментами, я и в самом деле (говорю это с профессиональной гордостью) хорошо исполнила прелестное маленькое адажио. Едва выйдя из шатра князя Игоря, я превращалась в Киарину из «Карнавала» Шумана, от канкана в черных чулках из «Парижской жизни» переходила к сложной партии из «Блудного сына» Прокофьева, которого ставили в мрачных библейских декорациях Руо ; и вот однажды я хорошо танцевала в «Предзнаменованиях» на медленную торжественную тему из последней части Пятой симфонии Чайковского; вернулась в уборную — мне подали письмо. Из Испании:
ДОН ФЕЛИКС ДЕ ЛОС САНТОС МАРТИНЕС, начальник административного отдела Интернациональных бригад; канцелярия провинции.
Настоящим удостоверяю, что дон Жан-Клод Лефевр, зачисленный в Интернациональную бригаду №14, СКОНЧАЛСЯ в результате ранений, полученных в боях за Республику, в секторе Колль-дель-Косса, день, число, и прочее, и прочее, вследствие чего, и так далее, и так далее, и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
В Париже то и дело слышится «Интернационал». Но это не тот победный гимн, что гремел 14 июля прошлого года во время гигантского шествия; признаться, я с некоторым страхом смотрела из окна квартиры, куда привел меня Жан-Клод и где я с удивлением увидела поэта Робера Десноса и Пикассо; последний был взволнован зрелищем массовой демонстрации, восторгался вслух, потрясенный, изумленный, что казалось (мне, во всяком случае) странным, несвойственным этому человеку, постоянно и напряженно саркастичному по отношению ко всем и всему. А сейчас «Интернационал» звучит не так энергично, не так решительно, будто слабое эхо минувшего, в голосах нет силы, уверенности; быть может, причина в том, что Народный фронт распался, ослабел (я, впрочем, да будет вам известно, ничего не понимаю, да и не хочу понимать в политике) и не в состоянии выполнить свои обещания. Что до меня, я стараюсь как можно меньше бывать дома, слишком многое напоминает там о Жан-Клоде— его рукописи, книги, его белье в шкафу, поношенные мокасины (я постаралась засунуть их подальше), кисточка для бритья, окаменевшая от засохшего мыла, запонки — платиновые листочки клевера, старинная фамильная драгоценность... Я не хочу ни о чем думать, не хочу знать, что происходит на свете, мне надо забыться, «живу, но жизни нет во мне», работаю до полного отупения. Я снова занялась балетом, это воистину во мир, если нет репетиции, я извожу себя упражнениями. Занимаюсь до изнеможения, будто начинающая, добилась кое-каких успехов, насколько это еще возможно, я ведь прекрасно знаю всю ограниченность своих данных, все свои недостатки. Настоящей грации у меня нет, это мне хорошо известно. Даже когда изредка удается достичь некоторой легкости, все равно я не похожа ни на эльфа, ни на ангела — просто подчиняю себе тело, заставляю его точно повторять движения, предписанные классическим каноном. Элевации настоящей у меня нет, я знаю; истинная балерина кажется крылатой как птица, мне же ни разу не удалось добиться этого впечатления свободного полета; я тяжелая, безнадежно тяжелая; и всегда я такой была, еще когда занималась в Петрограде с мадам Кристин; в те времена я все же надеялась, мне казалось иногда, что я взлетаю, становлюсь легкой — о, желанная невесомость, наконец-то,— поднимаюсь сама над собой, лечу, не касаясь пола, тянусь ввысь, как младенец на руках святой девы на картинах Монтаньеса, взнесенный к небесам, как огненно-ледяные фигуры (я снова вспоминаю Павлову), что едва виднеются на заднем плане полотен Эль Греко. Нет у меня и врожденного изящества, тоже знаю: стоит ослабить внимание, спина сразу горбится, руки висят как палки; хоть носок у меня и твердый, устойчивый, но всегда в моем танце чувствуется старательная работа, что-то жесткое, нет в нем гармоничной кости, свободной естественности; мои фуэте, мои пируэты слишком точно соответствуют музыкальному рисунку танца, у меня нет чудесного дара с непринужденной естественностью подчинять музыкальный ритм собственному своему ритму, так но со стороны кажется, будто балерина безмятежно прогуливаясь, и две четвертых, три четвертых или шесть восьмых — вполне достаточно времени. Я передвигаюсь по сцене; редко мне удается скользить как сильфида. Мне пошел уже тридцатый год, а я все еще на вторых ролях, значит, надеяться стать prima ballerina assoluta больше нечего, и это я тоже знаю, знаю, знаю очень хорошо; хотя вины моей здесь нет: я работала чудовищно много, едва только появлялась малейшая возможность. А не пришлось достичь многого потому, что я вела кочевую, беспокойную жизнь, начинала учиться, бросала, переезжала в другое вмсто, снова начинала и снова бросала, так уж складывались обстоятельства (я вспомнила, как Жан-Клод смеялся всегда над формулой «я и мои обстоятельства», весьма часто употребляемой испанским философом Ортега-и-Гассетом, он уверял, что формула эта начисто лишена какого-либо метафизического смысла. Но если «обстоятельства» — это события, врывающиеся внезапно, ломающие твою жизнь, заставляющие делать то, чего ты не хочешь, потрясающие, переворачивающие все твое существо, если это так, то я могу сказать, что обстоятельства «пластают» человека, как выражается кубинец Энрике, пусть меня простит сеньор Ортега-и-Гассет — полный комплект его журнала «Ревиста де оксиденте» разложен по всем трем столам, за которыми работает... работал! мой Жан-Клод...). Главное теперь для меня, самое нужное, жизненно необходимое — погрузиться полностью в мир балета; бежать от дневного света, от лезущих в глаза газетных заголовков, от описаний страшных подробностей, так тесно связанных с моим тяжким горем; забыть светлые жестокие утренние небеса, распахнутые над улицей, укрыться в театре, во тьме, где и рассвет, и полнолуние не настоящие, искусственные, где роскошные залы и дворцы по воле машиниста сцены превращаются в хижины и кладбища, где площади и агоры1 заполнены людьми, одетыми в костюмы других времен,—нынче утром я оказалась на праздничном гулянье на Адмиралтейской площади в Петербурге в тот день прошлого века, когда убили Петрушку, его убил Мавр, споривший с ним за любовь балерины, и все они — куклы, и Петрушка, и Мавр, и балерина, а балерина-кукла создана, видимо, по моему образу и подобию, ибо в эту тяжкую пору я каждый вечер, так же как она в первой картине балета, воскресаю и иду на зов музыки. И я же — чертенок в царстве колдуна Кащея в «Жар-птице»; дама в платье с турнюром, с лорнетом в «Волшебной лавке»2; придворная дама, не слишком похожая на венецианку, скорее — создание гениев Голь-дони и Скарлатти из балета «Женщины в хорошем настроении»; кокетка, шалава и капризная, в костюме, созданном Мари Лорансен3, из «Козочек» Пуленка—тут публика наградила меня долгими аплодисментами, я и в самом деле (говорю это с профессиональной гордостью) хорошо исполнила прелестное маленькое адажио. Едва выйдя из шатра князя Игоря, я превращалась в Киарину из «Карнавала» Шумана, от канкана в черных чулках из «Парижской жизни» переходила к сложной партии из «Блудного сына» Прокофьева, которого ставили в мрачных библейских декорациях Руо ; и вот однажды я хорошо танцевала в «Предзнаменованиях» на медленную торжественную тему из последней части Пятой симфонии Чайковского; вернулась в уборную — мне подали письмо. Из Испании:
ДОН ФЕЛИКС ДЕ ЛОС САНТОС МАРТИНЕС, начальник административного отдела Интернациональных бригад; канцелярия провинции.
Настоящим удостоверяю, что дон Жан-Клод Лефевр, зачисленный в Интернациональную бригаду №14, СКОНЧАЛСЯ в результате ранений, полученных в боях за Республику, в секторе Колль-дель-Косса, день, число, и прочее, и прочее, вследствие чего, и так далее, и так далее, и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141